Понятие апокатастасиса не имеет исключительно эсхатологического измерения. Этим понятием, означающим восстановление, возвращение в прежнее состояние, можно назвать и духовное преображение человека в лоне Церкви, когда благодать словно возвращает его в состояние до грехопадения, восстанавливая нарушенное Адамом и Евой положение в мире. Или, например, воскресение Иисуса – это тоже апокатастасис, ведь Он попрал смерть и восстановился в стане живых.
Более того, апокатастасис вообще можно оторвать от христианства и рассматривать любое явление как удаляющееся от своей сущности, повреждающееся в глубине собственной природы и распадающееся, а затем восстанавливающееся в изначальной полноте. Человек в своём духовном развитии, часто неровном, непоследовательном и срывающимся в пропасть, может проходить через ряд подобных циклов. Но если применить эту модель к мирозданию в целом, неизбежно проявляется язычество с его представлением о циклическом времени: в этом случае апокатастасисом можно было бы назвать восстановление мира после очередной катастрофы вроде Кали-Юги, когда мир в движении от золотого века оказывается на краю гибели, но затем с монотонной неизбежностью восстанавливается в своём изначальном великолепии.
Здесь обращает на себя внимание два момента. Во-первых, эта модель не предполагает развитие, когда новый этап после восстановления чем-то выше и больше предыдущих этапов. Апокатастасис – это не синтез, который после стадий тезиса и антитезиса наделяет развивающуюся систему новым качеством. Это всего лишь возвращение прежнего: здесь нет новизны, и потому в культурах, живущих в циклическом времени, нет истории как таковой, есть лишь миф, снова и снова разыгрывающийся на мировых подмостках как театральная пьеса. А во-вторых, циклический апокатастасис делает необязательной сознательную волю божества или человека – неотменимому круговращению не нужен субъект движения, как не нужен оператор вечному двигателю.
И напротив, христианский апокатастасис требует активного участия субъекта. Даже если речь идёт о делах сугубо человеческих, например, о восстановлении духовного облика личности, оно всё равно нуждается в его деятельном участии, с одной стороны, и божественной благодати, с другой. А значит, личностный апокатастасис предполагает совместную работу человека и Бога, их диалог, движение навстречу друг другу. И тем более без участия субъектов невозможен эсхатологический апокатастасис – спасение людей для вечной жизни после Страшного суда. Хотя в истории христианской церкви и были попытки формулировать доктрины, утверждающие то, что апокатастасис может быть всеобщим даже без усилий со стороны людей.
Дело в том, что ещё Климент Александрийский и вслед за ним Ориген выдвигали идею, что Бог в своей милости однажды избавит всех людей от адских мук и приведёт к спасению. В этой теории всеобщего восстановления людей к вечной жизни много языческого, ведь тогда христианский Бог и созданный им мир стали бы мало отличаться от стандартной цикличности языческих культур. Есть изначальное состояние в Эдемском саду, есть грехопадение, затем постепенное накопление всяческой греховности в мире, и затем Страшный суд, который при условии всеобщего спасения стал бы всего лишь избавлением от предшествующей «Кали-Юги».
Если бы так понятый апокатастасис оказался «вшит» в христианское мировоззрение, то человеку не нужно было бы каяться и совершать усилие к спасению, нужно было бы просто ждать неизбежного избавления. Никакого места для свободной воли человека не осталось бы. Но и у Бога не стало бы свободы воли: апокатастасис, «вшитый» в христианство на доктринальном уровне, превратил бы человеческое существование в механические часы, которым не требуется «ручной завод». И даже если бы Богу оставили волю в совершении всеобщего апокатастасиса, диалог с человеком и упование на его свободную волю к спасению невозвратно нарушились бы. Вот почему это учение было в итоге объявлено еретическим.
Однако, на мой взгляд, ещё больше, чем языческого, в эсхатологическом апокатастасисе банально психологического. Идея вечности мук лишена человекоразмерности, с ней нельзя примириться, её нельзя вобрать в себя и поместить в сознании. Вечность – это страшно, а вечность мучений – страшно вдвойне. Но никакой человек при жизни не может быть уверенным в том, что спасётся, что он сделал достаточно для того, чтобы избежать этой жуткой вечности в аду. Что же ему остаётся? Уповать на то, что когда-нибудь, пусть через мириады столетий, спасение придёт. Многие ли согласятся променять эту надежду на свободу воли?
Идея о всеобщем апокатастасисе – это потакание человеческому ужасу, которое как бы обязывает Бога проявить свою безграничную милость и спасти всех. Разве Он так жесток, чтобы не смилостивиться, не простить, не отменить своё осуждающее решение? Разве в Его природе не любовь? Можно ли поклоняться Богу, который простирает свою жестокость в вечность? И разве Вселенский собор, осудивший учение о всеобщем апокатастасисе, не лишает человека надежды, оставляя его один на один с бесконечностью страданий?
Нет, он «всего лишь» возвращает человеку его достоинство, свободу и право быть творцом своей участи.