Я не хочу официальной скорби и официальной памяти. Ни грамма. Нет, я никого не осуждаю, у каждого свое мнение, основанное на чем-то. У меня – свое. И, когда я смотрю шествие Бессмертного полка, и вижу среди портретов героев той войны множество примазавшихся к этому шествию власовских триколоров, мне становится не по себе. Не буду об этом больше.
Мой отец. Спокойный, мягкий человек. Украинец, да. Не знаю, сколько мягкости у него было ТАМ, он никогда и ни о чем не рассказывал, как я ни просил. Так что у меня здесь ничего о его войне не будет. Я потом надумал, но может быть, я и неправ. Воина – она ведь не отпускает. И он, возможно, до конца жизни оставался в тех окопах. Защищая даже от слов о войне нас, мирных.
Но привез он с оттуда много. Медали, ордена. Ранения и контузии, последствия которых доставали его всю жизнь. А в мирной жизни снова стал мягким, и даже робким. Подкаблучником у жены, можно сказать. Хотя, как сказать. Он почти всю свою мирную жизнь проработал машинистом башенного крана, и видел я его там однажды, в детстве. На самом конце стрелы, что-то там заело в лебедке. Его прилично мотало там ветром, вместе со стрелой, а он большими гаечными ключами делал свое дело. И сделал. Способен ли на это какой-нибудь подкаблучник? Сомневаюсь. И, несмотря на всякие и разные скалы, мной когда-то покоренные, я не могу с уверенностью сказать, смог бы я забраться туда, где он просто работал.
Но – в тихом омуте. Крестьянский сын, сын земли, он эту землю понимал по-своему. Совершенно безбашенный рыбак и охотник, свой среди лесов и воды, не хуже тех индейцев. И меня сумел вконец испортить, за что я ему всю жизнь благодарен. Блуждал он по Карельскому перешейку, привозя оттуда то рыбу, то уток. И однажды окончательно заблудился. После выходных три дня его не было, потом пришел. Что сказать? Раны и возраст. И мама сказала: сидишь дома. А он послушался. Ружье мне отдал свое, из Германии привезенное, оно и теперь со мной. И я его ни на какое “Бенелли” не променяю.
Но я же не умею так! И, вроде бы, я теперь типа старший, и могу отвечать за тех, кого беру с собой. Поэтому, как только купил первый мотороллер, усадил его сзади, и рванули мы с ним на залив, в Черную Лахту. А там для нас обоих было все, как всегда. Волны, рыба, вечером – уха и водка в жестяных кружках. И вереница огней на фарватере. Корабли. И я еще не догадывался, что один из них – мой.
Шесть километров до охотбазы на Оредеже он тоже мог пройти, с декоративным рюкзачком, только для вида. Остальное – на мне. Он уже не хотел стрелять, но однажды попросил у меня ружье. Ну, посадил я его на нос лодки, а сам с кормы подгребал одним веслом. Знаю, куда. И вывел его на сидячую кряковую. Выстрел! Есть! И бешеный восторг потом. Я! Она! Взлетает! Попал!!!
Помолодел папа со мной. А потом началось ветеранское движение. И он постоянно звонил и писал письма кому-то. Ездил на встречи по всем местам, где воевал. Даже в Польшу. И у нас гостей в доме прибавилось, со всей страны, и даже из той же Польши. И отец снова стал совсем молодым, и самым главным в доме. Главнее даже мамы. А я не особо приставал к гостям, поэтому опять ничего не узнал о войне. Да и кто я такой на этом их странном празднике жизни?
Но однажды мне пришлось спасать его. Нет, я не тащил его под пулями к своим. Просто пришел к ним, как всегда. Мамы дома не было. Позвонил – не открывают. Открыл сам, позвал – не отвечают. Вошел в гостиную и увидел. Отец сидит перед телевизором и держится рукой за сердце. И такое черное лицо, как было у него тогда, я видел лишь однажды. На платформе метро. Совершенно черный человек там лежал, а какая-то женщина безуспешно пыталась его оживить. А сейчас – с экрана телевизора тварь по фамилии Сванидзе брызгала слюной на старого солдата, и издевательски называла его красно-коричневым. Это было в начале мая, и видимо так полагалось тогда чествовать ветеранов войны. Сейчас все эти твари переоделись и переобулись, нацепили на себя георгиевские ленточки, и стали самыми главными патриотами России.
Ну, что? Телевизор сразу выключил, были какие-то таблетки и капли, но это, считаю, не главное. Заболтал, и этим оживил я отца.
- Папа! Мне еще несколько дней на работе, и мы все уедем к себе. Там – паводок, и рыба вовсю прет на нерест! Я звонил, уже голавля дерут!
“Ты в ответе за тех, кого приручил.”
Здесь – не совсем верно. Мы не приручали родителей. Выпорхнули когда-то из родительских рук, и улетели в большой мир. Но через некоторое время мы оглянулись, и увидели, что они сильно отстали. Тогда мы взяли их за руки, и повели за собой. И вели до конца.
Вечер еще в старом доме. Мама и жена - обе в делах. Священное для хозяйки слово: ”заготовки”. Именно это слово смирило маму с неудобствами сельской жизни. А мы с папой приняли по одной, и обсуждаем завтра. Что важнее: рыбалка или грибы? И что мне понадобится завтра от папы для стройки? Я ведь еще и сейчас обнаруживаю в своих материалах палочки или доски, обработанные им на своем простеньком станке. Беру их в дело, и очень хочется сказать папе: здравствуй!
А потом он ушел навсегда.
Я вам говорил когда-то, что умею создавать в душе образы близких мне людей. Настолько живые, что могу говорить с ними, и даже выслушивать их советы. Поэтому не беру с собой фотографии близких, я их и так вижу. Но прошу вас считать эту мою заметку портретом отца, подготовленным для Бессмертного полка.
С Днем Победы!