Недавно открывшаяся в Пушкинском музее выставка во многих смыслах примечательная, представляет работы четырёх авторов, включая двух великих гениев: Франсиско де Гойя и Рембрандта Хармонса ван Рейна; одного молодого таланта блеснувшего кометой и сгоревшего в сгустившейся атмосфере Гражданской войны начала прошлого века - Василия Чекрыгина, и ещё одного художника - Эдуарда Штейнберга.
первый зал выставки знакомит зрителя с художниками давая им самим представиться собственными автопортретами. как известно, любое произведение автора - его автопортрет; автопортрет сам по себе - самоманифестирование. исходя только из этих четырёх произведений есть над чем призадуматься... эта тонкая настройка как бы дает понять посетителям выставки, что их ждёт не простой опыт.
автопортрет Гойи самоизобличающий, автор отвернулся от зрителя, голова горделиво приподнята в сознании собственно превосходства. кажется он равнодушно развернулся в профиль, в сторону, но глаза его исподволь испытующе смотрят на зрителя; на его лице усталость, в горестных складках у рта и глаз - следы разочарования жизнью и брезгливого отвращения. Василий Чакрыгин кажется легким, до прозрачной невесомости и молодым (он так и не успел стать старше). Штейнберг - эскизно-плоский, но взгляд обращен внутрь и это неожиданно добавляет глубины. Рембрант изобразил себя, сидящим у окна в небольшом помещении, очевидно, за работой. его лицо, немолодого, много пережившего человека, сосредоточенно и, кажется, почти растворилось в полумраке комнаты, если бы не глаза. прорезая собой полутень, они смотрят на зрителя обезоруживающе прямо, ясные и спокойные.
у меня сложилось ощущение, что общий мотив выставки инфернальный. что видимо можно соотнести с историей жизни авторов экспонируемых произведений, каждого со своим временем, и с текущим моментом. причём у Гойи он мрачно-мистический, приправленный как терпким соусом, вязкой смесью из мизантропии, сарказма и кошмарных видений. кажется и Василий Чекрыгин видел что-то похожее и насточиво искал свои особые изобразительные средства (но техническую подачу выбрал попроще: не офорт, акватинту и сухую иглу как у Гойи, а прессованный уголь и графитный карандаш. рисунок, впрочем, тоже значительно отличается). его “Воскресение мёртвых” не о вечной жизни, а о вечной смерти. в сопровождающих выставку текстах правда сказано обратное: “В своих поисках Чекрыгину удалось подняться от глубокого отчаяния перед лицом неизбежной смерти до светлой идеи всеобщего воскрешения…”. ну, это как про в чёрную пьющего человека дошедшего наконец до белой горячки сказать, что он пришёл к светлой радости. белый здесь скорее характеризует градус каления огня сжигающего изнутри. искажённые лица со стертыми чертами, дыры глазниц, провалы ртов, изломанные, коленопреклоненные силуэты людей с воздетыми руками. эти странные многофигурные композиции, как и у Гойи, кажется не имеют ясной идеи, они то ли пытаются вырваться из сумрака, толи проваливаются в него… свет их ослепляет, но кажется никуда не ведёт; воскрешение не радует, а возвращает к земным страданиям. кажется они переполнены им. то есть у Гойи предчувствие ужасов смерти на фоне бессмыслицы жизни (серия называется «нелепицы», а в названиях работ самое часто повтяется слово «глупость»). у Чекрыгина же, апокалипсис давно настал, но вот закончится ли он когда нибудь…
тут вы уже должны догадаться, что ничего веселого не будет. и вы правы. но это только половина выставки…
дальше идут несколько залов с цветной графикой Штейнберга, выпавших для меня из общего контекста экспозиции. на фоне драматизма произведений двух предыдущих авторов, его аллюзии о упадке русской деревни (на минуточку, Тарусы) в 90-е годы кажутся несколько отстранёнными. не совсем понятны мотивы автора, так любившего коротать лето в русской глубинке, остальное же время проживавшего в Париже. про художественные средства здесь почти нечего сказать. в его примитивизме нещадно эксплуатируются конструктивистские идеи начала прошлого века. то есть работы Штейнберга отстают от Чекрыгина более чем на полвека, но кажется не добавляют ничего нового в изобразительности, кроме обилия символики: крестов, грабов и могил - их с лихвой хватило бы и на остальных трёх авторов, которые хотя и рефлектировали на близкие темы, нашли возможность выразится без цитирования погребальных символов «в лоб». что уж там, признаюсь честно, несмотря на то, что кураторы добросовестно исписали несколько стен подробными инструкциями к прочтению представленной подборки, включение в экспозицию работ Штейнберга так и осталось для меня загадкой.
наконец, заключительный зал с графикой Рембрандта - вишенка на торте.
но это совсем иной Рембрандт, чем тот, которого мы привыкли представлять по его богатым барочным портретам знати и бравурным игривым сценкам из жизни… вместо восхитительной живописи, строгая, аскетичная графика на мотивы Нового завета (идеальные по технике офорты в основном в темном ключе). работы кажется навеяны философскими размышлениями человека, много повидавшего на своём веку, о смысле жизни и вере, об осмыслении своего духовного начала. библейские сюжеты у Рембрандта предстают как глубоко личная, пережитая история. они лишены всякого пафоса, но правдивы и жизненны, и рассказывают, в основном, о перипетиях и житейских испытаниях. вот, например, поспешное бегство в Египет среди ночи, а вот, обрезание младенца Иисуса (не частый сюжет для картины), несколько работ на тему Сретения Господня, а вот, совсем не обычный: Христос изображенный в возрасте подростка, которого ведут под руки родители... это хорошо иллюстрирует, что Рембрандт не работал по канонам, он их создавал, находясь в непрестанном поиске. очиводно этот подход вкупе с его колоссальной продуктивностью позволили ему занять особое место в мировом культурном наследии. в целом, рембрандтовский раздел выставки похож на своеобразный способ подведения жизненных итогов, возможно не везде утешительных, но полных личного мужества смотреть на них прямо.
