Сегодня у нас с 8-м классом был «Ревизор».
Урок по «Ревизору» надо начинать так же внезапно, как начинается сама пьеса. Особенно если для детей это последний урок в этот день, да еще после напряженной сдвоенной геометрии.
– Дорогие дети, – сказал я. – У меня есть гениальная теория. Я очень давно хотел поставить эту пьесу и сыграть в ней, поэтому долго думал и вот что изобрел… Кстати, кого бы я мог в ней сыграть?
– Смотрителя училищ? Вы ж учитель.
– Ну, это в лоб. Где фантазия?
– Городничего?
– Мэй би. Но не оно.
– Ляпкина-Тяпкина не можете, вы явно прочли больше пяти книг.
– Оу, кто-то у нас уже цитатами Гоголя кидается! Молодец.
– Бобчинский и Добчинский?
– Спасибо, я не знал, что я низенький и коротенький…
– А Марью Антоновну?
– Интересный ход. Я подумаю над этим предложением.
– Настоящего ревизора?
– Роль без слов? Ты в своем уме? Ты можешь меня представить без слов?
Так ненавязчиво мы перебрали героев пьесы. Хотя я думал, что они отгадают с первой же попытки. Но нет. Ну и ладно, зато в разговор вовлеклись. Потому что учитель а) не боится быть спонтанным и вести живой разговор, парируя реплики б) учитель не боится быть смешным и выставлять себя на обозрение, подшучивая над самим собой. И ситуацией такого общения стремятся пользоваться многие ученики. А мне не в лом ее создавать.
– А в чем же гениальная теория?
– А в том, что финальная фраза о приехавшем в город новом ревизоре рифмуется с начальной фразой «к нам едет ревизор». Финальная фраза «поражает, как громом, всех». Значит, начальная фраза – это что? Правильно, это молния. Молния ведь раньше грома? А весь «Ревизор» – эта та самая жуткая пауза между молнией и громом. (Все это я рисую на доске, клоча бороду и ломая стулья на манер учителя из «Ревизора», который «оно, конечно, Александр Македонский герой…»).
И еще: раз после финальных слов есть «немая сцена» ужаса (тут сюжетик про «Последний день Помпеи» подпустил – причем в описании эту картину не назвал, зашифровал – они сами ее отгадали), значит, надо и после начальной фразы сцену окаменения устроить.
Надо так: Городничий сказал про «к нам едет ревизор» – и тут все застывают от страха первый раз, как бы репетируя ту, настоящую «немую сцену» (кстати, чем не «народ безмолвствует»?). А в этот самый момент – внимание! – под какую-нибудь изломанно-гротескную музычку на сцену должен выпорхнуть в танце сам Хлестаков, как бы видением таким их всех обвить, обтанцевать, одному галстучек поправить, другому пылинку стряхнуть, навести морок, посмеяться, улыбнуться, по щечке Городничего трепнуть, послать миллион воздушных поцелуев залу – и исчезнуть, как морок.
– Да! – завопил тут мальчик А, назначенный мной на прошлом занятии Хлестаковым. Кажется, ему понравилось такое появление на сцене, на целое действие раньше, чем в тексте.
– Да! – подхватила девочка А. – Там же Городничий свой сон рассказывает. Вот надо чтобы этот рассказ как бы из этого сна-морока выплыл, чтоб они его проводили глазами – и тут же мысль о сне пришла.
– Да! – закричали еще другие мальчики и девочки. И заверте.
Главное ведь что? Главное, подпускать всякий бред вдохновенно, как бы превращаясь в Хлестакова. Работает.
А потом мы добавили в нашу схему перекличек начала и финала еще по две симметричных точки. И получились триады:
Известие о ревизоре – известие о конкретно Хлестакове – Хлестаков сам на сцене
Отъезд самого Хлестакова – известие, что Хлестаков не ревизор –известие о настоящем ревизоре.
А в середине – царство Хлестакова на сцене.
Поставивший мне четверку на экзамене по русской литературе профессор Кулешов был бы доволен: его бредовая идея о трех завязках и трех развязках в этой пьесе прекрасно работает на вовлечение восьмиклассников в общее орово.
В итоге наша схема на доске стала почему-то напоминать подводную лодку – и в конце мы чуть-чуть спели We all live in a yellow submarine, хотя наша субмарина была нарисована синим маркером.
И тогда мальчик С сказал важно:
– А где у этой конструкции ось симметрии? (Вот она, геометрия!)
– А это и будет вашим домашним заданием! – ответил ему я.
Потому что когда не знаешь сам, смело задавай домой.
А потом мы слушали кусок из «Пера Гюнта» Грига про горного короля и пытались понять, чем он похож на нашу схему «Ревизора». (– Ой, – сказал мальчик Р. – А у меня сегодня утром именно эта музыка крутилась в голове, когда я шел в школу! – Это мистика, детка. Это Гагл – так англичане произносят Gogol). Придумали, кстати, примерно пять теорий на тему перекличек.
А потом мы превратились в коллегию настоящих ревизоров – и вызывали к доске по одному чиновников города N для разбора полетов. Давали им слово – а потом утюжили коварными вопросами.
Обсуждая уездное училище, дискутировали на тему, должна ли быть в учителе изюминка, как относиться к тому, что он «строит рожи», объясняя материал (это очень расстраивало Городничего – и нисколько не расстраивает меня и моих учеников), может ли быть директором школы человек, который дрожит от страха перед вышестоящими.
Обсуждая почту, говорили защите индивидуальных данных и праве на тайну частной переписки.
Очень хотелось потерзать Городничего, но кончился урок.
И вот ушли они обедать, а я сижу на руинах урока, рассматриваю его на просвет на манер Акакия Акакиевича с его шинелью, и вижу прорех больше, чем прочной ткани. Но зато в эти прорехи светит солнце...