В деревне что — вон лес, вон огород. Ходили люди задом наперёд,
похожие в анфас на древних инков или ацтеков, шут их разберёт.
Старик не строил дом. Дом сразу был. С наличниками, дымом из трубы. И прятались у старика смешинки в ресницах, пальцах, трещинках губы.
Старик так долго в этом доме жил, что выучил мотив дверных пружин. Кружили над смородиной драконы, на грядках грелись гномы и ужи.
Старик пророс из жёлудя. Давно, когда случайно дали выходной писателям незыблемых законов, зачем и как оно заведено в естественной среде, среди людей. Но, может, что-то странное в воде, а может, прямо в воздухе витало. Помахивали крылышки идей.
И вместо дуба — нате вам, старик. Осуществился, миленький, проник. С морщинистой, довольно толстой кожей, с нахальством отщепенцев и расстриг.
Привык к луне, растущей на кусте, словам, что исчезают на листе. Мечтал он постоянно о хорошем, а голос то скрипел, то шелестел.
Так славно голос сказки говорил, что ангел из малиновой зари к нему спускался — помечтать за чаем. Завидовали все монастыри.
Что в городе — машины, толкотня. Дед ловит серебристого линя и детям звёзды достает ночами, поскольку руки может удлинять.
Детишки восхищаются длиной. Нет грусти — ни малейшей, ни одной, поскольку дед на у́шко шепчет смерти: мне нравится, что Вы больны не мной.
И ничего у деда не болит, теперь он полноценный Ипполит. И ветер петушка на крыше вертит, и шмель летит по саду, как болид.