Окончание получилось очень объёмным. Поэтому пришлось разделить его на две части. Первая часть здесь
Выступить решили с утра. Когда подошли к мосту, первый луч солнца едва забрезжил на востоке. Густой туман стелился по земле, и чем ближе отряд подходил к мосту, тем гуще становился туман.
— Всем держаться за перила! Парфён! Веди нас! — вполголоса скомандовал исправник, — будь осторожен, ни пса не видно!
— Может быть, подождём пока рассеется? — подал голос секретарь.
— Что скажешь, Парфён, может Василий дело говорит? Подождём, когда туман развеется, а то мы, словно слепцы на ярмарке, друг за дружку держимся! Ты где, Парфён?
— Здесь я! — Раздался голос из тумана, — так мне поворачивать, что ли?
— Стой, где стоишь, мы с Василием к тебе подойдём! — отозвался исправник. Кивнув секретарю, чтобы тот следовал за ним, он ступил на мост и растворился в белёсом мареве. Василий, перекрестившись, шагнул за ним.
Четверо мужчин, которых Иван Капитонович лично выбрал для опасного похода, сидели на краю оврага. Прошёл час с того момента, когда исправник приказав им ждать, отправился вместе с секретарём за мужиком. Солдаты считали Парфёна чудаком, и не понимали, отчего исправник разговаривает с ним, почти как с равным.
— Заманит сейчас этот деревенский дурачок Рязанцева с Василием в самую глушь. Может, глянуть хоть глазком, куда они подевались? — подал голос самый молодой из оставшихся, Агейка.
— Молчи, Агейка, овечья кацавейка! Иван Капитонович ужо покажет тебе, как нарушать приказ! — грызя соломинку, ответил молодчику его старший товарищ, Джуга.
Джуга был человек с гор, ходили слухи, что он мог часами выслеживать добычу на охоте. Солдаты его уважали и даже Рязанцев никогда не повышал на него голос.
— Я живёхонько! — сказал Агейка, которому надоело сидеть на одном месте, — а ну, как исправнику с Василием помощь нужна, а мы тут сидим, как пни?
— Ладно. Иди, глянь. Только поживее, одна нога здесь, другая там! — неохотно согласился Джуга.
Агейка резво вскочил с места и побежал по мосту. Туман почти рассеялся, и его товарищи видели, как он, оказавшись на той стороне, помахал им рукой.
— Агейка, а ну, назад! — крикнул Джуга, приметив, что тот навострился идти к старой церкви. Так же его острый взгляд уловил движение кладбищенской бузины.
— Одним глазком! — донеслось с того берега.
— Ну, я ему устрою, поганцу! — горец постоял немного и вдруг резко пошёл к мосту.
— Джуга, куда ты? — окликнули его товарищи.
— Верну этого молокососа назад, я мигом!
Но едва он ступил на мост, как увидел Агейку. Его бледность была видна издалека. Он медленно прошёл по мосту, вскользь посмотрел на товарищей и хотел пройти мимо, но горец встал у него на пути.
— Что ты там увидел ?! — спросил он, взяв парня за плечи, и заглядывая ему в глаза.
— Там... смерть! — ответил Агей, и вырвавшись из рук Джуги, побежал, мимо товарищей, к леску.
— Эй, Агейка! Не сметь нарушать приказ! Иначе тебя ждёт острог! — крикнул горец, но парень не остановился.
Остальные бросились в погоню, и скоро Агейка был пойман. Парень не сопротивлялся. Казаки не узнавали его — смешливый парнишка, который на месте-то усидеть не мог, вдруг сник и смотрел в одну точку, не отвечая на вопросы.
— У него, по всей видимости, помешательство, — сказал один из солдат по имени Бойко, — я сам такое пережил, когда разглядел, что турки сотворили с одним из наших хлопчиков. Ничаво, очухается потихоньку.
— Что делать будем, други? — Джуга окинул товарищей взглядом, — Ждать али выручать?
— Надоть всех, кто остался на хуторе, звать сюды. И всем миром идти на тот край!
— Да, но прежде хотелось бы посылочку жене отправить! — сказал Джуга, — Ведь меня братцы, молодая жена дома дожидается!
— Гляди-кось, кажись, очухался! — сказал Бойко, кивнув на Агейку, — Расскажи нам, братец, что ты тама видел? Живы ли Иван Капитоныч с Василием?
— Там... — парень поднял на товарищей светлые глаза, и губы его задрожали, — там сотни тел. Мужских, женских, детей видел... Они... они лежат вповалку, точно стояла толпа и пала! И вороны над ними кружат... и колокол в уши бом-бом-бом...
— Погоди, Агейка, брешешь, какой-такой колокол, мы не слыхали ничего!
— Да, Бойко правду говорит, тихо было!
— Я не брешу, братцы. Говорю, что видел и слышал.
— А Высокоблагородие там? А Секретаря видал, Агей?
Агейка помотал головой и сделал глоток из фляги что дал ему Джуга.
— Не видал. Видал только того, несчастного, как его там... который мост сторожил, когда тот мещанчик свою мёртвую жену повёз... али пригрезилось мне? Теперь точно кажется, что пригрезилось... али нет. С ума схожу, братцы! — парень закрыл лицо руками и склонился на плечо товарища.
— Глядите, смотрите скорее! Это что за пигалица? — встрепенулся Бойко.
На той стороне оврага солдаты увидели маленькую девочку. Она шла к мосту, припрыгивая, помахивая лукошком.
Джуга открыл было рот, чтобы окликнуть, но Бойко приложил палец к губам:
— Тише. Испужаешь, пущай ближе подойдёт.
Через несколько шагов девочка заметила солдат и остановилась. На встречу ей встал Бойко, и ласково улыбнулся:
— Здравствуй маленькая. Куда путь держишь?
— Иду в деревню, у матушки гостила.
— А где твоя матушка?
— Там, — девочка махнула рукой в сторону кладбища.
— И кто ждёт тебя в деревне? — Бойко подошёл к девочке так близко, что мог бы дотронуться до неё.
— Отец и братья, — девочка словно удивилась недогадливости солдата и обойдя Бойко, направилась в пролесок.
— Постой, малая! Ты там... ну, на кладбище, никого не видела?
Девочка остановилась, и сказала:
— Сестрицу Марфу встретила. А так никого.
— Постой! Постой.. какую Марфу, старосты сродницу?
— Её! — не оглядываясь сказала девочка и побежала бегом от навязчивых служивых.
***
Марфа провела по лицу Ивана Капитоновича приятно пахнущей тряпицей. Тот, спустя мгновение открыл глаза.
— Эх женщина... имя твоё вероломство... а я то, дурак, уж навострился тебя с собою взять, в столицу.
— Прислугою?
— Ну не женой же! — тонкие губы Рязанцева сжались в презрительной усмешке.
— Отчего же? Я бы стала вам хорошею женой! — сказала Марфа.
— Судя по твоей дерзости, отпускать вы нас не собираетесь? — серые глаза исправника скользили по влажным стенам подземелья.
— Вашу судьбу решаю не я.
— А сама? Нешто каторги не боишься?
— А чего её бояться? Каждый человек в той или иной степени раб, каторжанин. И вы, Иван Капитонович, тоже.
— Я? Как можно? Думай, что говоришь, дура деревенская!
— Я и думаю! — надула губы Марфа.
— То-то и оно! — вздохнул Иван Капитонович, — развяжи-ка лучше меня, и потолкуем!
— Не могу я этого сделать, Ваше высоко...
— Боишься меня? — усмехнулся Рязанцев, — не боись, не трону. Я баб не бью.
— Вы... вы такой... такой благородный! Я вас ни капельки не боюсь!
— Так развяжи! — прошептал Иван Капитнович.
Девица наклонилась, погладила пленника по груди и вдруг жарко поцеловала в сжатые губы. От неё веяло молодостью, пряными травами, хлебом. Он не ответил на её поцелуй, отчего она, отстранившись от него засмеялась.
— Вы упустили свое счастье, граф! — вытирая губы, она гордо вскинула голову.
— Пошла прочь, блудница!
— Как прикажете...
— Нет! Стой! Останься.
Исправник отвернулся и закрыл глаза. Марфа взволновала его, возбудила давно уснувшие страсти. Он сделал глубокий вдох и повернулся к ней, застывшей у низкой двери.
— Подойди-ка.
Она подошла, но больше не смеялась, напротив, избегала его взгляда.
— Простите... сама не знаю, как я посмела. Вы..
— Я всегда выделял тебя среди прочих, — осторожно начал исправник, — и надеюсь, что твоё вероломство... твоё предательство имеет веское основание. Во всяком случае, хотел бы надеяться на это. Ведь ты... ты хорошая, очень хорошая.
— Правда? Правда... выделяли? — глаза девушки заблестели.
— Я же говорил тебе, что собирался предложить тебе место у себя. Мне нужна кухарка.. экономка... неважно. Мне нужна ты, Марфа. Мне всё нравится в тебе: как ты раскатываешь тесто, как грациозно делаешь обычную бабью работу... Мне любо слушать твой южнорусский говорок. Ты настоящая, и я... не хотел бы расставаться, — он замолчал.
— Почему же вы говорите это об этом сейчас? Отчего не сказали раньше? — надтреснутым голосом произнесла она, — оттого, что я "дура деревенская"? Вы удивлялись тому, что я назвала вас рабом? Так вы и есть раб, раб своих убеждений!
Девушка накинула капюшон и наклонившись вышла в низкую дверь. Лязгнул замок и Иван Капитонович остался один.
***
Тем временем, Василий так же, как и его начальник, лежал связанный в тёмной, пропахшей мышами комнатушке. Из стен сочилась вода, и собиралась в лужицы у топчана, на котором лежал секретарь. Было темно и сыро. Василий, чтобы развлечь себя, начал громко петь песню:
"Солда-тушки, бравы ребя-тушки, Где же ва-аша хата? Наша хата — лагерь супостата, Вот где наша ха-а-ата."
Не успел он допеть куплет, как в комнату зашли двое. Василий видел лишь очертания их фигур, так как в спину им светил слабый свет из проёма двери.
— Что, скажешь, Марко, может, оставим этого? Обучим нашим песнопениям, женим на одной из наших женщин. Нам нужна свежая кровь.
— Воля ваша, отец, но я бы не стал рисковать. Не доверяю я учёным, все напасти от них, — ответил тот, что судя по голосу был моложе.
— Ну? Что замолчал, пой дальше, пока жив. До рассвета решится твоя судьба, — сказал Василию тот, кого Марко назвал отцом.
— Кто вы такие? Развяжите, или хотя бы ослабьте верёвки, я уже рук не чую, — попросил Василий.
— Ослабь, — сказал отец и вышел.
Марко подошёл и ослабил слегка узел.
— Послушайте, сударь! Со мной были двое товарищей, скажите, умоляю, что с ними сталось? Они здесь?
— Сам скоро всё узнаешь, — шепнул Марко, похлопав его по плечу, и покидая комнату, добавил, — на той стороне всё тайное становится явным!
***
Парфён был единственным, кого не связали, а напротив, отнеслись с большим уважением, как к какому-нибудь благородному князю. Его провели в покои, где стены были выложены причудливой мозаикой, а посередине стоял круглый стол, вокруг которого были расположены семь кресел с высокими спинками, пять из которых были заняты. В них застыли безмолвные фигуры, лица которых скрывали капюшоны. Во всех углах комнаты стояли высокие кованые подсвечники, к которых горели чёрные толстые свечи.
Послышались шаги и вошёл человек одетый точно также, как сидящие за столом. Жестом он показал Парфёну на одно из свободных кресел, а сам занял то, что во главе стола.
— Добро пожаловать, — сказал Парфёну человек в капюшоне, — я отец Олеандр, предстоятель этого места.
— Этот человек чужой, чужой, не наш! — донеслось до Парфёна справа.
— Кто пустил его на совет? — прошелестело слева.
— Возмутительно! — зашептались фигуры в капюшонах. Парфён понял, что является причиной всеобщего недовольства и встав c кресла, сказал:
— Не беспокойтесь из-за меня, пожалуйста. Вероятно, произошла какая-то ошибка. Я ухожу.
— Никакой ошибки! Вы доказали то, что требовалось доказать! Вы слышите мёртвых, а они слышат вас! — торжественно заключил отец Олеандр.
Парфён закрыл глаза. В уши ему лез навязчивый шёпот, сотни голосов, тысячи.
Тогда он про себя стал читать Иисусову молитву. Постепенно голоса стихли. Он открыл глаза и увидел, что ничего не изменилось. Покойники всё так же сидели вокруг стола. Трещали чёрные свечи.
— Сегодня мы должны были обсудить, как поступить с теми двоими, которых ты привёл в нашу обитель, — Олеандр поднял распростёртые руки вверх, — Ты не оставил нам выбора. Они умрут. Ты, если хочешь, можешь присоединиться к ним, или же к нам.
— Мне надо подумать, — сказал Парфён, — но для начала я бы хотел проститься со своими товарищами.
— Если присоединишься к нам, тебе будет позволено не только это. Ты получишь возможность не только проститься, но и обратить их в истинную веру!
— Хорошо. Ради этого я готов на ваши условия. Что мне нужно сделать? — Парфён слышал, как стучит его сердце. Во рту у него пересохло, голова кружилась. Он смотрел на отца Олеандра, пытаясь разглядеть его лицо, но видел лишь черноту под капюшоном.
— Сущие пустяки, — голова в капюшоне свесилась над худыми руками, сцепленными в замок на столе.
— Ничего подписывать я не буду! — на всякий случай предупредил Парфён.
— Это не обязательно, — усмехнулся Олеандр. Тебе достаточно просто отречься от старой веры, и принять новую, единственно верную! Тогда ты станешь одним из нас и постигнешь все тайны мироздания и подлинную мудрость!
В этот момент раздался возмущённый шум и гул. В арке покоев появился Марко, и жестами показал что-то, что произвело на Олеандра сильное впечатление. Он встал с места, сжал кулаки, и даже не взглянув на Парфёна, быстро последовал вслед за Марко.
Едва его черный плащ скрылся из виду, до Парфёна донеслись голоса:
— Я так и знал, что он сбежит!
— Ему Марфушка помогла, я всегда говорил, бабам верить нельзя!
— Тише вы... среди нас чужой! Он слышит нас! — шикнул третий голос.
Парфён стоял обрадованный новостью, из которой он понял, что Рязанцеву удалось бежать. Он мысленно попросил у Бога прощения, и обратился к покойникам:
— Уважаемый совет! Так получилось, что я слышу вас, но я сделал бы всё, чтобы не слышать! Это моё проклятье! Скажите мне, что я должен сделать, чтобы не слышать вас? Помогите мне. Назовите свои имена, и обещаю поминать вас до конца моей жизни!
— А что, разве и правда, помочь ему? — покойник слева вдруг приподнял капюшон и вперил в Парфёна взгляд мёртвых глаз.
— Я помогу тебе! — голос показался ему знакомым.
Покойник поднёс ко рту руку и, словно фокусник на ярмарке извлёк изо рта маленький огонёк, и тот поплыл в воздухе и остановился перед аркой.
— Следуй за мной, Парфён.
Огонёк летел впереди, Парфён шёл за ним. Он миновал несколько келий, прошёл длинным, уходящим наверх коридором и оказался в зале, полном свитков и книг. Так же там стояло металлическое кресло. В нём сидел полуистлевший мертвец и глядел на Парфёна пустыми глазницами. Руки покойника были пристёгнуты железными браслетами к ручкам кресла, а на голове его был обруч с шипами, которые впивались несчастному в череп. Парфён перекрестился. Огонёк задрожал, и Парфён вдруг увидел в кресле молодого мужчину. Это был хорошо известный ему цыган, но сейчас в глазах его не было ненависти, только боль и отчаяние.
— Где она, где моя Леона? Что они сделали с ней? — закричал он, пытаясь освободить руки, но браслеты ещё глубже впивались в запястья.
— Твоя Леона танцует для пана и его верных людей! Многим она приглянулась, но вельможный пан мудр: он устроил торги, кто больше даст, тот будет первым, кто меньше — последним! — раздался издевательский голос, и взору Парфёна предстал богато одетый человек, по виду знатного рода, в богатой одежде, присущей польско-литовской знати, времён Стефана Батория. Человек разглядывал свои холёные ногти, на его полных губах играла издевательская усмешка.
Парфён понял, что ни цыган, ни его мерзкий франт не видят и не слышат его, и всё это происходит сквозь толщу лет.
— Господи, за что? — крикнул цыган обратив истекающее кровью лицо к небу, отчего шипы ещё глубже вошли его голову — помоги нам, Господи!
Самодовольный лях продолжал разглядывать свои руки.
— Я уважаю твой религиозный порыв, Матвей. Ты сильный человек. Поэтому я решил дать тебе возможность увидеть свою любовь в последний раз, — он трижды хлопнул в ладоши.
Два холопа внесли в комнату молодую цыганку, почти девочку. С трудом Парфён узнал в ней спутницу преследовавшего его цыгана. Искалеченную Леону положили недалеко от кресла, чтобы цыган мог видеть её раны во всех подробностях.
— Леона, любовь моя, прости! — крикнул он, — Я не смог защитить тебя, всё что я мог, это молиться. Но Он не помог. Я отрекаюсь от такого Бога! Мой бог отныне — бог мщения! Я вернусь... я вернусь и тогда не жди пощады, Казимир. И твой хозяин, и ты сам, и твоя семья, все будут прокляты! Проклинаю тебя на веки вечные!
Раздался гром сверкнула молния, и ... руки пленника оказались свободны. тут же Матвей схватил ненавистного ляха и повалив его на пол, задушил. Потом, подняв безумное лицо своё, посмотрел на цыганку. Это была не Леона, хоть и похожа. Матвей выскочил прочь.
Теперь Парфён увидел спальню. На широкой кровати лежал мёртвый вельможа. Глаза его были широко раскрыты, пальцы скрючены. Жаждущий мести Матвей задушил его подушкой. Тихонько плакала молодая цыганка.
— Не убивай меня, Матвей! Это же я, твоя Леона! Мне сказали, что если пан будет мной доволен, они тебя не убьют, отпустят! Вспомни нашу любовь!
— Нет никакой любви! Осталась только ненависть!
Он улыбался, наблюдая, как упала на персидский ковёр голова Леоны. С клинка, который он снял тут же, со стены хозяина, капала кровь.
Парфён в ужасе очнулся и посмотрел вокруг. Он так же был в библиотеке, но огонёк исчез. В иезуитском кресле всё ещё сидел труп. Значит, Матвей каким-то образом вернулся туда. И не помогла ему помощь нечистого, тот, как всегда, обманул.
Парфён подошёл к окну и увидел церковь. Она была целая, следы разрушения пока не коснулись её.
У окна на столе была развёрнута летопись. Было похоже, что монах или дьячок, писавший её, ненадолго вышел, так как даже не загасил свечу. Парфён принялся читать последнюю запись.
И сказал митрополит Феодор разумихнцам: "Храм осквернённый очистить можно только верою и таинствами Христовыми". И вызвался служить туда молодой и горячий священник, оказавшийся на деле наместником диавола — тот наделил его властью убеждения. Многих сей наместник соблазнил и погубил, покуда не настигло его возмездие Божье.
Третьего дня сверзся колокол и пробил ветхие леса, и убил прислужника диавола. Кто был при сем, говорят, что то сие есть убийство, так как видели человека на колокольне. Дознание ничего про то не выявило, и случай сей определён как несчастье.
Узнав об этом, митрополит высказал, что коли беды не оставляют эту церковь, то се есть знак тому, что место это для церкви неподходящее. Был сем введён временный запрет на служение в разумихинской церкви.
И сделали так.
Эх, жаль Иван Капитонович этого не видит! А что если прихватить эту летопись? Парфён протянул руки к книге, но едва оторвал от стола, как она рассыпалась в прах, который, упав на стол, снова чудесным образом стал книгой, раскрытой на том же самом месте.
Парфён решил, что самым разумным будет попытаться выбраться скорее отсюда. Исправнику удалось бежать, но что с Василием? Жив ли он? А может статься, они сбежали вместе?
Парфён вышел в залу, где за круглым столом по прежнему сидел совет из покойников.
"Благодарю покорно! — поклонился он, совету, и направился к двери. За ней кто-то громко разговаривал. Прислушавшись, он узнал грузинский акцент — такой был у одного из людей Рязанцева.
Распахнув дверь, он и в самом деле увидел Джугу, Агейку и рубаку Бойко. Признав Парфёна, они обрадовались и стали наперебой рассказывать и про оживших покойников, и про нежить, которая тут повсюду.
— Мужики, не верьте глазам. Это морок. Морок! Где Василий, нашли его? — обеспокоился Парфён.
— Нет, все помещения обошли, но Онопченко нигде нет. Сплошные трупы везде и мерзости мерещатся!
— Пленные есть? Они должны знать!
***
Марфа чувствовала себя скверно. С тех пор, как вывела она Ивана Капитоновича из проложенных под старой церковью древних подземелий, стало её крутить-вертеть так, что она поняла: осталось ей недолго. Иван Капитонович, тот аж посерел лицом. Он чувствовал себя бессильным и это приводило его в отчаяние, доселе ему неведомое. Когда Марфу уложили на его личную перину, он крикнул:
— Лекаря! Пошлите за Крымским-Заступайло! Живо!
— Не надо лекаря, — улыбнулась бледными губами Марфа. Пусть пошлют за отцом Александром. Грех на мне. Покаяться хочу.
Рязанцев распорядился, чтобы привезли и лекаря, и попа.
Марфа сжала его руку, а он, склонившись, поцеловал её в разгорячённый лоб.
— Прошу, не оставляй меня, Марфа, — прошептал он.
— Там, в подвале.. дядюшка мой... а оно тоже в подвале, там! Там! — Марфа затряслась в лихорадке, — оно всех нас погубит!
— Бредит, сердешная! — в дверях показалась Лукерья-травница,— Я приготовила отвар, отойди батюшка, не мешай.
— Всё сделаем, ты только не умирай, Марфа, слышишь? Я запрещаю тебе! — сказал он, поднеся её руку к губам, но Марфа уже не слышала его.
— Запрещает он... Да кабы не они, и не было бы ничего. Жили сотню лет, и жили бы себе... — ворчала Лукерья, растирая пальцами траву с резким запахом болота.
Рязанцев резко вышел в горницу, лег на пол, стукнул об него обеими ладонями и прислушался. Ему послышался слабый стон. Откинув половик, Рязанцев увидел дверь в подвал, в котором и сидел связанный Савелий Трифонович.
***
Отец Александр вернулся с крестин, и только сел за стол, как к нему прискакал вестовой, и передал записку от исправника. Тот призывал священника без промедления явиться в дом старосты и соборовать умирающую. "Без промедления" - было подчёркнуто.
— Я хоть поем... можно? — спросил вестового отец Александр.
— Никак нет. Дело не терпит отлагательства... Иван Капитонович очень просили! — настаивал вестовой.
Делать нечего, поехал батюшка голодным. Едет, а сам думает, по которому разу: вот был бы в Разумихе свой храм, и свой батюшка. И ведь церковь была когда-то. Только отчего-то теперь стоит она разрушенная, последнюю службу сто лет назад служили. Не оттого ли пол деревни под землю ушло?
Отец Александр задремал в пути. И снится ему, будто служит он в новом храме, и на голове у него камилавка. И стоят вокруг и живые и другие, полупрозрачные, и внимают словам святого писания. И хор поёт, и душа рвётся наружу под солнечный свод нового храма. Открыв глаза, батюшка понял что приехал.
Ему открыла угрюмая баба в сарафане и лаптях, явно не из его прихожан, батюшка видел её впервые.
— Здравствуйте, пожалуйте за мной! — сказала она и повела его в горницу, где лежала умирающая.
— Что с ней? — на всякий случай спросил батюшка, так как знал— в последнее время встречаются и бесноватые.
— Её прокляли, — сказала баба, скрестив полные руки на груди, и понизив голос до шёпота добавила: — к сожалению, её не спасти.
— Нет ничего такого, чего не смог бы сделать Господь наш, Иисус Христос! — благочестиво перекрестился батюшка, и отметил про себя, что баба последовала его примеру, но без усердия.
— А ты, как будто другого мнения? — спросил её батюшка, доставая святые дары, и положив руку на мокрый лоб Марфы.
— Без чувств она, я дала ей сонное. Измучилась Марфа совсем, бедняжка.
— Ты дала ей сонное? Зачем? Ты же знала, небось, что я еду, чтобы причастить её! И что? Она придёт в себя?
— Придёт, не сумлевайтесь.
— Да я-то не сомневаюсь, на всё божья воля, а вот ты матушка, ведёшь себя странно. И на службе я тебя не видел. Не местная, что ли?
— Местная, всю жизнь тут живу.
— А что ж в храм не ходишь?
— Так у нас разрушен, а в до вас не дойти мне. Ноги болят!
Очнулась Марфа. Долго исповедовал её отец Александр. Больная часто впадала в беспамятство. Наконец, батюшка вышел из комнаты.
Ожидавшая его у двери Лукерья, сомлела, пока ждала, но едва он вышел, очнулась и произнесла:
— Я вот что, отец мой, надумала. Тебя же сам Бог мне послал. Может и меня случаем поисповедуешь? А может, статься и причастишь?
— А ты, матушка, никак тоже при смерти? — спросил отец Александр. Коли нет, так я не могу. Ты так давно не была в церкви, что отпала от неё совершенно, отлучила сама себя. Коли хочешь вернуться, путь этот не быстрый и нелёгкий. Иди, благословлю тебя на подвиг! — он поднял руку, чтобы благословить, но Лукерья отвернулась.
Отец Александр захотел разбудить Ивана Капитоновича. Тот не спал двое суток, и прикорнул здесь же, в горнице, поскольку в комнате его была положена больная Марфа. Савелий попросил батюшку повременить, пусть исправник поспит немного, а пока он спит, они могли бы поужинать. Батюшка с благодарностью согласился.
— Гляжу я, уважаемый Савелий Трифоныч, на своих прихожан и с горечью отмечаю, что разумихинских-то всё меньше, — сказал он, принимая тарелку с кашей.
— Есть такое дело, — согласился староста, — веры в людях стало меньше, чего уж. Бабы и те! — он махнул рукой в сторону комнаты где лежала племянница, и вскинул на батюшку воспалённый взгляд:
— Давайте, батюшка, выпьем за возрождение!
— Нет, извини меня, Савелий, я не буду.
— А вот я выпью!
Когда Савелий Трифонович разлепил глаза, ни батюшки, ни самого Рязанцева, никого из его людей уже не было. Тупо уставившись на зажатый в руке стакан, Савелий Трифонович стукнул себя свободной ладонью по лбу. Зашёл в комнату исправника и нашёл там Марфу. Она лежала на кровати, и держала в руках чётки.
— Доброе утро, дядюшка!
Он промолчал, не удостоив её ответом. Обида за то, что Марфа не воспрепятствовала, когда два деревенских бугая вязали ему руки и загоняли его в собственный подвал, была слишком свежа. Однако, он вернулся и спросил угрюмо:
— Что исправник? Где все?
— Вся деревня на Чёртовом мосту. Отец Александр освящает его. Он говорил, что если Бог даст, к нам пришлют священника, и старая церковь воскреснет!
— Ну, а ты то как? — спросил он, немного смягчившись.
— Мне лучше, Савелий Трифонович. Простите меня, не держите зла!
— Ладно! — сказал он, надевая кепку, — пойду погляжу, что там на мосту!
Он успел как раз вовремя: по мосту шёл батюшка и кадил. Дым стелился по мосту и сваливался вниз, наполняя воздух ароматом ладана. Хор из местных женщин пел православный гимн, местные крестились. Савелий приметил и Парфёна, который с женой и сыном наблюдали за священником. Рязанцев с Василием также стояли поблизости. У Василия была перевязана голова и рука висела на перевязи. Ему, как видно, досталось сильнее остальных. После освящения моста народ не разошёлся, а наоборот, пошёл по мосту к церкви.
Там лежали ногами на запад несколько десятков тел, которые извлекли на поверхность казаки. Некоторые мертвецы начали разлагаться, поэтому чтобы не пугать людей, их закидали лапником и готовились предать земле на рассвете, предварительно отделив голову от тела, как советовали старожилы, и особенно Лукерья-травница.
Узнав об этом, отец Александр подошёл к Рязанцеву.
— Иван Капитонович, как же так? Все эти люди, — он кивнул на укрытые тела, опознаны. Все они христиане, обманом сбитые с праведного пути! Мы не имеем права глумиться над их телами, и хоронить без отпевания, как собак!
Вперед вышла Лукерья-травница, и горячо затараторила:
— Если не сделать, как я говорю, они вернутся! Как Глеб Макарыч, как его жена, как прочие!
— Погодите, матушка, а вы тех, кто вернулся, своими глазами видели? Вы готовы показать это под присягой? — спросил Рязанцев, который целиком был на стороне отца Александра.
— Там был ещё отец Олеандр, — сказал подошедший Парфён. Он там главный, я разговаривал с ним, но мне не удалось разглядеть его лицо. Я запомнил его руки... худые, костлявые руки, и на одной не было пальца. Среди мертвецов его нет.
— Говоришь, пальца не было? — переспросил Рязанцев.
— Да, я это хорошо запомнил.
— Надо предать покойников земле, батюшка, сделайте, что полагается, мне нужно отлучится, сказал Рязанцев, и чуть не бегом побежал в деревню.
— Марфа! — крикнул он, забегая в комнату, и остановился, как вкопанный, увидев у кровати высокую фигуру в плаше и капюшоне.
— Отойди от неё! — угрожающе прорычал Рязанцев, и ругая себя за то, что не взял с собой оружия.
— А! Иван Капитонович! Давно мечтал с вами познакомится! — глухо сказал незнакомец, поворачиваясь.
— Я не против знакомства, только отойди сперва от Марфы. Моё имя ты знаешь, теперь, чтобы знакомство состоялось, я должен знать твоё, не так ли?
— Меня зовут Олеандр. Я отец Марфы и многих местных юношей и девушек. Она ведь нравится вам, Иван Капитонович?
— Её отец сгинул в Сибири, за то, что попытался убить своего господина. Попытка увенчалась успехом, правда барин умер не сразу, а через несколько дней.
— Вы не плохо осведомлены, господин исправник. Но вы не знали о том, что мне удалось бежать, и укрыться в старинных катакомбах, вырытых во времена Владимира Мономаха! — захлопала в ладоши фигура, и Рязанцев отметил, что на одной руке не хватает пальца.
— Я знаю больше, чем ты думаешь, — мрачно сказал Рязанцев, — Марфа не твоя дочь. Ты убил своего барина за то, что он соблазнил твою жену! Твой братец, Савелий, сам того не зная, открыл мне многое. Осталось только навести справки и всё совпало. Марфа дочь твоего господина, графа Разумихина, которого ты убил.
— Врёшь!
— Папа! — раздался детский крик и в дверях появилась маленькая девочка.
Если бы здесь были Джуга и Агей, они непременно узнали бы её. Они докладывали о ней исправнику, и тот выяснил, что мать малютки умерла при странных обстоятельствах, и она жила с братьями и отцом на старой мельнице. Мельник был нелюдим, люди видели в основном не его самого, а его слуг — неулыбчивых молодых людей в одинаковых рубахах.
Поняв, что раскрыт, отец Олеандр выхватил нож и пошёл на Рязанцева.
— Нет! — Марфа схватила его за руку но он легко высвободился.
Рязанцев, отступая, лихорадочно соображал, успеет ли добраться до пистолета, который лежал у него в сюртуке, висевшем на стуле. Наконец, ему это удалось.
Тимофей Трифонович, он же отец Олеандр, смотрел прямо в глаза Рязанцеву, и у того всё стало двоится, а затем сливаться. Потом всё слилось в единое пятно, которе превратилось в Марфу. Она простирала руки и ласково улыбалась.
— Нет! — рука, держащая пистолет задрожала, и колдун без труда забрал пистолет себе. Его рука была тверда и он выстрелил. Он несомненно прострелил бы исправнику сердце, но пистолет дал осечку. Исправник мгновенно выхватил пистолет из рук Олеандра и рукояткой стукнул его по лицу. Тот охнул и стал оседать. Один миг, и в руках Рязанцева остался только плащ. Мерзавец испарился, прихватив плачущую девочку, прежде чем исправник понял, что произошло.
— Он убьёт Василинку, всех убьёт. Он чудовище, ему все подчиняются против воли,— по лицу Марфы текли слёзы.
— Не плачь. Есть ли способ не попадать под его... чары?
— Матушка, когда была жива, говорила, что нужно брызнуть ему в лицо святой водой. Но, как-то я брызнула обычной. Это даёт время на то, чтобы убежать, — опустила Марфа ресницы.
— Жди, и ни о чём не беспокойся, — сказал Иван Капитонович. У двери он обернулся:
— Душа моя, так пойдёшь ко мне... за меня... кухаркой?
— За вами, сударь, Иван Капитонович, хоть к чёрту на рога! — тихо сказала Марфа.
Рязанцев взял с собой старых проверенных бойцов — Бойко и Джугу. Им не раз приходилось прикрывать друг другу спину, и в бою они умели без слов понимать друг друга. Рязанцев объяснил, что враг необычный, способный напускать в глаза туман, так что будет мерещиться то, чего нет.
— Тогда главное, ему мешок на голову накинуть, посмотрим, какого он тогда туману напустит! — сверкнул глазами горец. Бойко согласно кивнул.
Они пошли первыми, исправник же с секретарём засели в зарослях черемухи, до особого сигнала. Ждать пришлось недолго, Бойко крикнул сипухой, как было условлено. Исправник с Василием поспешили на звук. Джуга открыл ворота. Лицо его было злым и хмурым.
— Опоздали, — сказал он, — этот изверг всех убил, а потом и себя! — сказал он.
— Ты уверен? Это не одна из его дьявольских постановок? Ты трогал труп?
— Всё взаправду, Вашевысокоблагородь. Кровь настоящая. Когда мы подходили, ребёнок плакал. Он его... мешком задавил, изверг.
Они прошли двором, в мельницу, поднялись наверх. Рязанцев, стараясь не смотреть на распростёртые тела, подошёл к убийце, сидящему в деревянном кресле. Откинул капюшон. Полуоткрытые глаза и тонкая струйка крови изо рта не оставляли сомнений, что перед ним мертвец.
— А всё же похож на старосту, — перекрестившись, прошептал Бойко, — сразу видно, что они родные братья!
Рязанцев, собиравшийся было выйти, при этих словах вдруг застонал, стукнув себя по лбу. Он подскочил к покойнику и достал из рукава его левую руку. Потом, неизвестно зачем, правую. Все пальцы были на месте.
— Джуга, Бойко! Быстро к дому старосты. Убийца скорее всего там. Я следом.
Он бежал, в своих неудобных ботинках с пряжками, спотыкаясь и проклиная себя. Василий, почёл за благо не расспрашивать его ни о чём и бежал следом.
Иван Капитонович ворвался в комнату, где на кровати, широко раскрыв глаза, лежала Марфа. Сжав губы, он медленно подошел и ладонью закрыл ей глаза.
— Прости.
Он вышел из комнаты и пошёл на мост. За ним поплёлся Василий, однако близко не подходил. Неподалёку от моста сидел на земле Парфён и смотрел в сторону старой церкви. Исправник подошёл к нему и сел рядом.
— Скажи ей, что я скорблю, — тихо сказал Иван Капитонович.
— Она знает. Просит вас, чтобы не скорбели.
— Что? Что я должен делать? — дрожащим голосом произнёс Рязанцев.
— Марфа хочет, чтобы в старой церкви вновь служили литургии и панихиды.
— Я сделаю это. Для тебя сделаю! — крикнул Рязанцев вверх, и посмотрел на Парфёна: — она слышит?
— Конечно, — кивнул Парфён.
Марфу, старосту и всю семью мельника похоронили. Рязанцев поклялся на их могиле найти их убийцу и взыскать с него. Неделю без устали, рыскали солдаты под руководством исправника по кладбищенским катакомбам и окрестным лесам, всё напрасно.
А тут птичка на хвосте принесла ему известие, что сама Государыня едет помолиться в один из монастырей, и остановилась в тридцати верстах отсюда. Иван Капитонович приказал топить баню, вымылся, выспался и отправился инкогнито на встречу с матушкой императрицей. Хорошо, что застал, государыня собиралась отбыть. Еле выбил себе десятиминутную аудиенцию.
Он рассказал царице историю русской деревни, лишённой церковного попечения, опустив при этом некоторые подробности, чтобы его не сочли сумасшедшим. При дворе были в чести люди учёные, передовые.
Царица была любезна, слушала Рязанцева равнодушно-благодушно, иногда задавала вопросы. Услышав, что злодей, убивший собственных детей, скрылся и возможно находится где-то поблизости, приказала удвоить охрану.
Спустя какое-то время она вышла к ожидавшему её Рязанцеву и вручила письмо, с которым он должен был явиться к здешнему митрополиту.
— Вот, батюшка, извольте, — протягивая ручку для поцелуя, улыбнулась императрица, — только вот, его преосвященство волен нас с вами не послушать. Я на него, к сожалению, влияния не имею.
***
Старое деревенское кладбище начиналось за широким и глубоким оврагом, местные называли его «Чёртов мост», хотя и моста-то там давно уже не было. В редкие дни в овраге не стояла тяжёлая, вонючая вода. Черные остовы, бывшие опоры моста, теперь напоминали обугленные рёбра древнего чудовища, которым няньки пугали непослушных ребятишек.
Из леса, что отделял деревню от оврага, вышел сгорбленный старик. Он с удивлением воззрился на остатки моста, и покачав головой, отправился в обход. Он удивился, насколько разрослось кладбище с его последнего посещения. На одной из могил он увидел мужика, чей вид привёл его в замешательство. Старик подошёл ближе.
— Парфён? — неуверенно пробормотал он, сколько лет прошло...
— Я сын его, Илья, — улыбнулся тот, — Вы знали моего отца? Он умер полгода назад, вслед за матушкой. Не смог без неё... — парень вытер рукавом глаза.
— Да, знавал я ваших родителей, знавал.
— Сейчас служба начнётся, не желаете поприсутствовать?
— Да, да, с удовольствием, — старик с благодарностью опёрся на протянутую руку.
Возрождённый храм купался в солнечных лучах, купола сверкали золотом, внутри стены были расписаны сценами из жизни святых, перед образами горели лампадки. Сначала людей было мало, но вскоре храм наполнился почти до отказа.
Началась служба. Рязанцев редко бывал в церкви, не любил. Но сейчас его пронизывало насквозь чувство, что он попал, наконец, домой. Он чувствовал себя вернувшимся блудным сыном. Взглянув на хор, он так и обмер: одна из девушек напомнила ему Марфу. Молодка улыбнулась ему, но, одёрнутая суровой регентшей, продолжила распев.
Среди детей, сновавших туда сюда, он узрел маленькую Василину. То тут, то там видел он людей, что были мертвы, но здесь стояли, благочестиво склонив головы, представляясь совершенно живыми.
Наконец вышел священник и Иван Капитонович с ужасом узнал в нём отца Олеандра.
— Как зовут вашего батюшку? — шепнул он мужичку, стоявшему возле него. Тот засопел как ёж, и Рязанцев признал в нём сбежавшего лжедоктора, того, что носил в саквояже склянку с ядом.
— Отец Александр это, — вполголоса пояснила какая-то старушка. Рязанцев покрутил головой и наваждение сошло. Конечно, конечно, это не может быть Олеандр, потому что он уже почти двадцать лет, как покоится на дне Чёртова оврага, куда его, словно бешеную собаку, закопали Джуга и Бойко, придавив для верности валунами. Все эти люди — родственники тех, почивших на ближнем кладбище.
После панихиды Иван Капитонович зашёл на могилу Марфы, постоял там, оставил букет незабудок. Возвращаясь назад, в последний раз обернулся на ту сторону оврага, где раскинулось кладбище. Подслеповатые глаза различили женскую фигуру в белом платье, с букетиком голубых цветов в руках. Она смотрела прямо на него. Рязанцев приложил ладонь к губам и послал ей воздушный поцелуй.
Спасибо всем за огромное терпение! СПАСИБО!!!