Пробуждающийся рассвет с трудом приподнимал сизоватые веки набрякшего горизонта, озираясь спросонья первыми мутноватыми лучами восходящего солнца. Омертвевшее за ночь небо, постепенно розовея на востоке, приходило в себя, возвращаясь к жизни новым надвигающимся днём.
В мастерской всё как обычно: в углу - мольберт с неоконченным эскизом, за ним – куча отработанных листов ватмана, у окна - стол с остатками яичницы в сковороде и кружкой недопитого кофе, у стены - неубранная постель... Всё это уже было. И будет повторяться снова. Пока я не…
- А почему ты не напишешь вид из своего окна? - Она стояла, созерцая приближающиеся сумерки, опершись локтями на подоконник, с балетной грацией изогнув стройный стан, как, кажется, только она одна умела. Словно статуя греческой богини, являющаяся частью архитектурного ансамбля интерьера комнаты. - Взгляни, он же потрясающий!
- На самом деле, это первое, о чем я подумал, выбирая эту студию. Но потом... Потом, приглядевшись, понял, что ничего выдающегося в нём нет. Сплошная унылая посредственность.
- Это как в любви, - отделившись от окна, Она шагнула ко мне. - Сначала думаешь, какая потрясающая женщина! А потом приглядишься, - Она замерла передо мной и, как всегда, увлекая в бездонную сине-голубую пучину своих глаз, обвила руками мою шею, - сплошная посредственность.
- Да. Но с тобой это так не работает.
Шесть месяцев назад я, в очередной раз пытаясь пристроить свою бездарную мазню, принимал участие в выставке самодеятельных художников. За весь день мне едва удалось сбыть за сущие копейки пару холстов, так что я уже, по обыкновению, собирался впасть в отчаяние, собрать пожитки и выпилиться домой за тридевять земель, когда вдруг увидел Ее. Она стояла посреди убогого зала галереи уездного краеведческого музея и смотрела на картину. Мою картину. Мне сделалось любопытно, я подошел и встал рядом, искоса поглядывая на Нее. Простое, приятное лицо, минимум косметики, темные волосы, спокойный, сосредоточенный взгляд. Меня чрезвычайно позабавило то, что Она так долго и серьезно рассматривает пляжный пейзаж с одиноким разноцветным зонтиком, зеленым флажком на будке спасателя и пенными барашками вдали. Банальщина. Но Она продолжала стоять и смотреть, словно пытаясь разглядеть на холсте что-то стоящее, важное. Наверное, это показное, подумал я тогда. Подобно тому, как люди, ни черта не соображающие в супрематизме, с умным видом таращатся на квадрат Малевича, лишь для того, чтоб не казаться окружающим невеждами.
Я повернулся, чтобы уйти, когда вдруг услышал:
- Вы тоже чувствуете эту щемящую тоску?
Я украдкой огляделся по сторонам – в зале больше никого не было, Она говорила со мной.
- Простите?
- Флажок на мачте, - Она протянула руку и указала на холст. – Сама картина вроде бы на первый взгляд очень позитивная: море, солнце, пляж…Но, если приглядеться, она вызывает безотчетную тревогу, и этот поникший флажок словно олицетворяет какую-то тоску, безнадежность. Вы не находите?
- На самом деле я писал ее в последний день моего отпуска. Я тогда впервые увидел море и прощание с ним было невыносимо грустным. Так что, Вы, пожалуй, правы.
- Так это Ваша?! А когда это было?
- Пять лет назад.
- И до той поры Вы никогда не видели моря?
Она повернулась ко мне. И море вдруг снова подхватило меня, как тогда, в Египте. Оно было таким же невероятно синим и глубоким, и так же влекло меня к себе, как и тогда, пять лет назад. Только теперь оно бушевало и билось о берег прямо здесь, посреди этого захолустного очага культуры.
- Нет, никогда.
Она смотрела на меня и молчала. Глубокое синее море по-прежнему плескалось в ее бездонных глазах. Еще немного и я услышу крики чаек и увижу белый парус вдали.
- Сколько стоит эта картина? –сквозь шум прибоя донесся до меня вопрос.
Шум тотчас стих и я, выплыв наконец, на берег, вновь оказался на твердой земле. Вопрос, честно сказать, застал меня врасплох. Эта картина – последнее, что я рассчитывал продать сегодня.
- Эээ…сто пятьдесят…эээ…долларов, - промямлил я, загнув заоблачную цену.
- Прекрасно! Я ее покупаю, - она покопалась в сумочке и протянула мне две зеленоватых репродукции портрета Бенджамина Франклина работы Жозефа Дюплесси 1785 года. – Сдачи не надо. Поможете донести до машины?
На ходу неуклюже засовывая деньги в карман джинсов, бросаюсь помогать.
- Может и другие хотите посмотреть? – спрашиваю, семеня следом за ней с рамой в руках.
- Другие я уже видела. Пока я хочу только эту.
- Вы сами-то тут чего делаете? – загорелая лысая голова и руки Человека Без Возраста, сидящего напротив, в искривляющих пространство танцующих бликах костра казались непропорционально большими. Бодро потрескивающие сучья дисгармонировали с непроглядной тьмой и вековой тишиной пустыни.
- Я – художник. Ищу новую…натуру, - запинаясь, отвечаю я. В его глазах пляшут языки пламени, но глаза от этого не кажутся зловещими. – А Вы?
Задаю вопрос, скорее для поддержания разговора.
- Иду, как все.
- Давно?
- Давно.
Человек Без Возраста ловко поворошил палкой костер. Сноп искр взвился во тьму и тотчас сгинул в ней без следа.
- А что написать-то хотите?
- Мне нужна идея. Настоящая, понимаете? Чтоб след остался в душе, чтоб проняло. Чтоб не просто для денег…
- Не для денег, это пожалуйста. Этого здесь хватает.
- А как здесь вообще?
- Да нормально.
- А все, ну, другие… куда делись?
- Вернутся. Свет наступит, так сразу и вернутся.
- А когда он наступит?
- Когда положено. Тут с этим строго.
- Строго? – отчего-то волнуюсь я.
- Ну, не то, чтобы очень. Но всё равно, всё по порядку. На смену темноте – всегда свет. После отдыха – надо идти.
- А идти далеко?
- Это уж кому как. Путь, он ведь у каждого свой. А покуда не пройдешь, не узнаешь.
- А как узнать, что прошел?
- А это ни с чем не перепутать. Сразу понятно. Покой придет.
- Покой? Вечный? – жалкая попытка сострить померкла во тьме подобно искрам догорающего костра.
- Поди знай. Отдыхать надо. - Человек Без Возраста поднялся, потянулся. – Скоро свет, а значит – в путь.
- А если не пройдешь путь, не сможешь? Тогда как? – не унимаюсь я.
Он обернулся. В темноте я едва различал его силуэт.
- Тогда так и будешь ходить. Да все проходят, - махнул рукой Человек Без Возраста. – Только не все быстро…
Домой вечером после выставки я так и не попал.
- А как Вас занесло в такую даль от столицы?
Пара коктейлей и тепло бара, в который она привезла меня отметить покупку, после промозглой улицы и полуголодного выставочного дня развязали мой обычно сдержанный язык.
- Родственников приезжала навестить. Брат сестры, зная мою тягу к искусству, обмолвился, что у них в городском музее проходит какая-то выставка. Вот я от скуки и поехала посмотреть.
- А в чем еще, помимо посещения провинциальных выставок от скуки, выражается Ваша тяга к искусству?
- Я в юности балетом занималась. Мне прочили большое будущее, говорили, у тебя талант, нужно развивать, бла-бла-бла… Я и развивала три года, пока на репетиции не сломала лодыжку. Мечты о балете, ясно дело, пришлось похоронить под фанфары и пионерский салют, но непреодолимая тяга к искусству осталась. Чтоб понимать хоть что-то в том, к чему меня так тянуло, пришлось заочно окончить институт культуры по специальности искусствовед.
- Ого, так Вы - искусствовед?
- Слушай, тебе не надоело мне «выкать»? Может перейдем на использование в речи менее формальных форм личных местоимений?
- С удовольствием.
- Да, искусствовед. Но это, как ты понимаешь, для души, а не для денег.
- А что для денег?
- А для денег – женский журнал.
- Ну и как журнал? Хорошо продается?
- Послушай, - Она смотрела на меня. В сумраке бара море в ее глазах казалось спокойным и безмятежным в преддверии наступающей ранней южной ночи. – Ты ведь о другом хочешь меня спросить.
Молчу, потупясь, словно школьник, застуканный за подглядыванием в раздевалку девочек.
- Пожалуй, да.
- На первый вопрос ответ «нет», на второй – «да».
- И что на какой?
- Смотря в каком порядке ты собирался их задать.
- И ты уверена, что знаешь, о чем я хотел спросить?
Она вздыхает и смотрит на меня с ласковой, чуть снисходительной улыбкой.
- Нет, я не замужем, и да, ты мне понравился.
Я чувствую, что краснею, как подросток, неожиданно оказавшийся в женской бане. Надеюсь, она не заметила. Скорее всего, надеюсь напрасно.
- Поехали отсюда.
- Куда?
- Туда, где потише.
Шторы на окне гостиничного номера были плотными, но не настолько, чтобы не разглядеть за ними нарождающийся рассвет. Она лежала на правом боку, скомкав простыню между гладких, стройных бедер. Ее голова покоилась на моем плече, длинные темные волосы, разметавшись, покрывали подушку, мою руку и часть постели. Я чувствовал бархатное тепло ее тела, которое, смешиваясь с моим, образовало некую ауру, покинуть или разорвать которую я бы сейчас не согласился даже под угрозой смерти. Я боялся шевельнуться, чтобы не разрушить ее, боялся подумать, что Она услышит мои мысли и всё закончится. Я не мог этого допустить. Но я должен был знать. И я решился.
- И что теперь? – я мысленно зажмуриваюсь, представляя, как осколки этого невесть откуда свалившегося на меня рая, сейчас со звоном посыпятся мне на лицо и порежут вкровь.
- Не знаю.
- Одноразовый художник для развлечения богатой столичной девочки?
Зажмуриваюсь крепче и перестаю дышать. Вот сейчас всё рухнет. Но лучше сейчас, чем потом. Иначе будет стократно больнее.
- Я пока не знаю. Знаю только, что мне хорошо с тобой. Чтобы понять, что дальше, нужно время.
- И сколько времени?
- Я не знаю.
- А пока ты будешь понимать, я что, должен исчезнуть?
- Еще чего! Размечтался…
Она прижалась ко мне, обхватив рукой и закинув на меня ногу, положила голову мне на грудь.
В моей жизни только что что-то изменилось. Пока не знаю, что именно. Но точно изменилось и, похоже, навсегда.
- А Вы здесь откуда?
- Ой, да всё из-за жены, супруги моей, Люси, - разводя руками, говорил крупный человек с усами, одетый в серо-зеленый вязаный свитер. – Говорил я ей, Люсенька, давай я-таки возьму у соседей робота-мойщика окон. А она: «Зачем нам этот робот, я всё сама помою». А шо она, я Вам спрашиваю, помоет – полтора метра в прыжке, а у нас же ж панорамные окна! Ну, естественно, я-таки взялся помочь. А тут ветер поднялся. А подоконник скользкий. А этаж-то тринадцатый! Вот иду теперь… Говорю ж, всё из-за нее, из-за Люси!
- Ну и при чем тут Ваша супруга, позвольте осведомиться? – вмешался в разговор лысеющий сутулый человек в коричневом костюме с обрюзгшим, желчным лицом. – Вы, любезный, стали жертвой не иначе как собственной неуклюжести и самонадеянности. А теперь вину за это пытаетесь переложить на того, кто не с Вами. Очень непорядочная позиция, смею заметить.
- Да отстаньте Вы, ради бога, - отмахнулся Крупный Человек с Усами. – Без Вас тошно.
- И, кстати, Вы теперь напрасно идете, - не унимался Человек с Желчным Лицом. – Вы этак не решите Вашу проблему. Ее вовсе поздно решать, Вы сами уже нарешали так, что будьте-нате…
- Да что Вы, ей-богу, ко мне прицепились, идите уже своей дорогой!
- Дорога здесь у всех одна, если Вы до сих пор не поняли…
Я отошел в сторону, оставив их продолжать свой бессмысленный спор.
Местность, по которой мы шли, являла собой преимущественно пустынно-скалистые образования серо-пастельных тонов. Под ногами хрустел гравий на вид естественного происхождения, холмы вокруг были частично покрыты редким тощим кустарником, напоминающим поредевшую шевелюру Человека с Желчным Лицом. Вдали виднелись скалистые горы, слегка подернутые белёсой дымкой. Небо оставалось неопределенного цвета, без резких красок и раздражающих солнечных бликов. В целом пейзаж довольно скучный, но вместе с тем не угнетающе унылый и не болезненно навязчивый.
- Вы ничего здесь не найдете.
Я повернулся и увидел рядом женщину лет тридцати в светлом длинном платье. Она шла, глядя перед собой большими грустными глазами, чуть склонив голову набок. Ее светлые волосы были собраны в пучок на затылке и лишь одна выбившаяся длинная прядь свисала со лба.
- Простите, Вы мне?
- Вы напрасно здесь ищете. Вы ничего не найдете, - проговорила она, не глядя на меня.
В ее глазах была не тоска, а именно грусть, подобно девушкам на картинах Тициана. Она не обреченно брела, безвольно волоча ноги, а шагала довольно уверенно, держа спину прямо. Но глаза при этом все равно оставались отстраненно грустными.
- Почему Вы так думаете?
- Оглянитесь вокруг и Вы поймете. – Ее свисающая прядь падала на глаза, и она то и дело убирала ее за ухо. – Во всем этом нет развития, динамики, а значит – нет и жизни. Всё это словно декорация к фильму. Как искусственные цветы на кладбище.
- Ну почему же! Местность довольно живописная.
- А разве Вы этого ищете?
Она вдруг резко остановилась, повернулась и посмотрела мне в глаза. Да, действительно, грусть. Ею был пропитан весь устремленный на меня взгляд, и она спускалась далеко вглубь, в самые недра ее сознания. Непослушная прядь снова упала на лицо, и я увидел, что прядь абсолютно седая. Женщина с Грустными Глазами продолжала стоять и смотреть на меня, словно ожидая ответа на свой вопрос.
- Нет. Не этого.
- Вот то-то же.
Она отвернулась и продолжила свой путь, оставив меня стоять в одиночестве.
После нашей встречи на выставке Она приезжала ко мне, в мою маленькую берлогу на одиннадцатом этаже каждую неделю на выходные. Она не звонила мне заранее и не договаривалась о встрече. Она просто приходила и стучала в мою дверь. Иногда меня бесила эта ее самоуверенность. Но Она никогда не ошибалась и ни разу не приехала, когда меня не было дома. Словно следила за мной.
Всякий раз, насытившись мной, удовлетворив свою животную похоть, Она подолгу стояла и смотрела на мои картины, на вид из моего окна, и на меня. Поначалу во время ее визитов, я был только с ней и иногда нервничал из-за того, что не мог работать, пока Она здесь, и думал как бы намекнуть Ей, что мне надо работать. Она это, разумеется, заметила, сказала, что никуда не уйдет, потому что ужасно соскучилась, что ей меня всё время мало и потребовала, чтобы я работал, невзирая на ее присутствие.
Поначалу мне было крайне неловко, я даже хотел сказать Ей, что не могу при ней работать. Но со временем я привык. Пока я живописал, Она сидела в углу, как мышка, не производя ни единого звука, ни малейшего шороха. Однажды я даже забыл о ее присутствии и вздрогнул, чуть не став заикой, когда наткнулся на Нее, выходя из комнаты.
Она скупа на похвалы и сдержана в вербальном выражении критики, но я всегда вижу ее глаза. Когда она смотрит на мои работы, не на все, но на многие, в них однозначно читается восхищение. Она восхищается мной, как художником. Я стараюсь не выпячивать собственный восторг по этому поводу, но она всё равно замечает. Она говорит, я получаю больший оргазм от ее признания, а не от секса с Ней. Спорить не буду.
Однажды я пишу ее портрет.
Она долго смотрит на него, а потом говорит:
- Думаю, тебе лучше продолжать писать пейзажи.
Мое сердце падает.
- Что, так плохо?
- Нет, ну, то есть, дело не в твоей технике или таланте. Просто в портрете явно видно твое желание понравиться, приукрасить действительность. То есть, ты пытаешься казаться лучше, не тем, кем являешься, и мне это не приятно, словно ты не доверяешь мне себя настоящего. А в пейзажах - твои реальные эмоции, твое истинное настроение, твоя любовь, твоя ненависть, твоя грусть, твоя радость. Там ты не пытаешься казаться кем-то, в них именно ты, ты настоящий. Тот, кого я так ценю и кем восхищаюсь.
Снимаю готовый портрет с мольберта.
- Сжечь его?
- Да ты что! - Она вскрикивает, бросается ко мне, вырывает картину из рук. – С ума сошел! Дома на стенку повешу.
Она улыбается и прижимается ко мне.
Я отнимаю у Нее картину, отставляю в сторону, наклоняюсь и целую Ее. Она отвечает на поцелуй, прижимается плотнее. Я ощущаю ее упругое стройное тело под футболкой. Подхватываю Ее на руки, несу на диван. Занавес.
- Ну и что Вы решили?
Человек Без Возраста мешает палкой горящие угли потрескивающего у ног костра. Языки пламени чертиками беснуются в его зрачках. Всё это уже точно было, но не помню где и когда.
- Пожалуй, я и правда не найду здесь того, что ищу.
- И что думаете делать?
- Не знаю. А Вы что посоветуете?
- Советовать – не мое дело. Вы сами должны решить. Тут пока всё от Вас зависит.
Черные пляшущие тени резко делили мир на свет и тьму. Последняя была словно из застывшего битума, казалось твердой, липкой и неподатливой. Языки костра ежесекундно меняли пропорцию света и тьмы, ожесточенно сражающихся друг с другом за каждый клочок окружающего пространства.
- Я думаю, может вернуться к началу.
- Мысль неплохая. Вопрос – что считать началом.
- То, с чего начался кризис. То, где всё остановилось.
- И Вы знаете где это?
- Пожалуй, знаю.
- И Вы верите, что, вернувшись туда, сможете найти ответ?
- Не знаю.
- Я спросил не о том, что Вы знаете, а чего не знаете, а о том, верите ли Вы?
Я надолго задумался. Почему-то сейчас я настоятельно чувствовал, что должен дать правильный ответ, который каким-то образом повлияет на всю мою дальнейшую жизнь.
- Да. Верю.
Бросив палку, которой прежде ворошил догорающий костер, Человек Без Возраста тяжело поднялся, опираясь руками на колени.
- Ну, что ж, думаю, это решаемо. Отдыхайте пока.
- Ну и чего мы лежим?
Она встала налить себе и кофе и с чашкой в руке вернулась в постель. Я лежу на спине, закинув руки за голову, тупо пялясь в примитивное геометрическое совершенство навесного потолка.
- А ты против?
- Что у вас, евреев, за привычка отвечать вопросом на вопрос?
- Я не еврей.
- Уверен?
- Ну… нет.
- Тогда мой вопрос остается открытым.
- Это в целях уточнения.
- Тогда уточняю: чего мы лежим и не работаем?
- У нас выходной.
- Скажите пожалуйста!
Она ставит чашку на тумбочку и забирается верхом мне на живот. Краем глаза замечаю, как колышется ее грудь под футболкой. Однако сейчас это зрелище не находит отклика ни в моем сознании, ни в моем теле. Продолжаю безучастно созерцать потолок.
- У художника не может быть выходных! Сеять разумное, доброе, вечное необходимо без сна и отдыха!
Она принялась прыгать на мне, с каждой секундой раздражая всё больше и больше. Хотелось это прекратить, грубо сбросив ее с себя.
- Ты ничего не писал уже несколько недель, в чем дело?
- Не знаю. Творческий кризис, видимо.
- Творческий кризис свидетельствует об отсутствии таланта, а значит у тебя никаких творческих кризисов быть не может. Давай вставай, не позволяй душе лениться!
- Не хочу. Я устал, отстань.
Всё это я и сам знаю, нечего меня лечить. Меня бесит, что моя голова и душа пусты, как полки в советских магазинах. За все последние недели в этом вакууме так ничего и не зародилось, никакой идеи, никакой жизни. Я это ненавижу, это лишает меня сил. А тут Она еще со своими нравоучениями.
Не выдерживаю и все-таки сталкиваю ее на постель, а после отворачиваюсь, из последних сил сдерживая бесящее раздражение.
Она решительно слезает с дивана, берет со спинки стула мои джинсы и кидает их в меня. Они приземляются аккурат мне на лицо, тяжелая пряжка ремня с размаху впечатывается в лоб. Ну всё, это была последняя капля! Вскакиваю, чувствуя, как лицо бесконтрольно перекашивает от ярости. Готов накинуться на Нее и растерзать, обозвать, ударить!..
Но Она мгновенно оказывается рядом, обвивает меня тонкими нежными руками и целует, целует, целует без остановки.
- Прости, прости, прости, мой дорогой, мой любимый, мой самый замечательный! Я не хотела сделать тебе больно, но я не знала как по-другому тебя поднять, а это было необходимо сделать прямо сейчас! Всё будет хорошо, я знаю, что тебе нужно, одевайся скорее, идем со мной.
Я успокаиваюсь подобно буре в стакане воды и таю, как песчаный замок от набегающей морской волны. Ласковой волны ее синих глаз.
Она долго куда-то везет меня и в итоге мы оказываемся в центре.
- Ты решила выгулять меня в парке?
- Я позволила себе вольность выбрать место на свой вкус. Когда передо мной стоит какая-то сложная задача, когда мне приходится делать в жизни неочевидный выбор или принимать трудное решение, или если я просто не могу найти покоя из-за чего-то, я всегда приезжаю сюда. У меня здесь есть любимая беседка, я сижу в ней до тех пор, пока не найду выход или не обрету душевное равновесие. После этого я иду и поступаю правильно.
- И что, это всегда помогает поступать правильно?
- Не всегда, конечно. Но довольно часто.
Юная осень едва обронила первый робкий комплимент листве парковых аллей, и та смущенно зарделась, словно выпускница смольного института на своем первом балу. Мы шагали, держась за руки, любуясь окрестностями и наслаждаясь чистым воздухом.
- Почти пришли, - проговорила Она, чуть запыхавшись. – Вон туда.
Спустившись с холма по тропинке, мы увидели небольшой, облагороженный каменным парапетом пруд и чуть поодаль – открытую беседку из пожелтевшего камня с колоннами и темной деревянной скамьей внутри.
- Вот, - сделала Она приглашающий жест. – Заходи, располагайся.
Она символически обтерла рукой сиденье скамьи и деликатно, но непреклонно усадила на него меня.
- Расслабься и никуда-никуда не торопись. Когда точно будешь уверен, что хочешь уйти, позвони мне.
- Ты что, уходишь? Куда? Останься!
- Нет. Сейчас здесь я тебе буду только мешать. Ты должен побыть один. Позволь мыслям течь свободно, не подгоняй их, не торопи. Когда будешь уверен, что хочешь уйти, позвони, - повторила Она и просто ушла, оставив меня сидеть в беседке.
В середине дня в парке было не многолюдно, а в этой удаленной части и вовсе пустынно. Наверное, здесь отсутствие людей обычное дело, не зря же Она облюбовала это место.
Я не знал зачем я сейчас здесь, что я должен понять, что почувствовать и как это поможет мне победить навалившийся творческий застой. Я просто сейчас посижу здесь, а потом позвоню Ей и скажу, что хочу домой. Апатия, уныние и творческая импотенция понятное дело никуда не уйдут, но на время я смогу притвориться, что прогулка пошла мне на пользу.
Само по себе понятие «творческий кризис» - это, конечно же, чушь и бред, по крайней мере в том понимании, в котором это словосочетание принято использовать. Если ты занимаешься творчеством, значит для тебя создавать произведения так же естественно, как дышать. Скажу даже больше: ты можешь нормально дышать только тогда и только потому, что ты их создаешь. А можно ли утратить желание дышать, быть не в состоянии найти причину дышать? Так что, если по какой-то причине ты не можешь творить, то дело не в творчестве, а в чем-то другом. Например, одно из проявлений депрессии – как раз невозможность заниматься любимым делом, вспомните Ахматову. На пике депрессии, предшествующей суициду, она в письме жаловалась родне, что стала настолько беспомощной, что даже не может писать стихи.
Наверное, Она права: мне надо успокоиться и подумать, вернуться к тому, ради чего я когда-то впервые взялся за кисть. Во мне горел огонь созидания, тот самый, что не задуть никакой повседневной бытовухой и рутиной. Я просто хотел рисовать, тогда еще не представляя что такое живопись, из чего она складывается, не понимая направлений, не зная ни художников, ни техники, ничего. Но я горел, пылал, словно одинокий маяк в ночи, и любые сложности казались мне лишь ступенями на лестнице постижения совершенства. Всякую свободную минуту я учился, впитывал в себя опыт прошлого и настоящего, продираясь сквозь дебри премудростей искусства, словно одинокий путешественник сквозь африканские джунгли.
Что же изменилось? Я исчерпал талант? Нет. Я состарился и лишился сил? Нет. Я стал хуже писать? Нет, напротив, я улучшил навыки многократно. Что же тогда?
А то, что мои картины не продаются. Не продаются так, как должны. Нет, не продаются так, как мне бы хотелось.
Вот, в этом и есть ответ.
Мой преподаватель в художественной школе говорил: ты должен браться за кисть только тогда, когда не можешь жить без этого, и только потому, что ты не можешь без этого кайфа, который дает тебе тот огонь, что пылает внутри тебя. Ты должен забыть обо всем – успех, признание, деньги – всё это вторично и не связано с творчеством. Ты художник, а не торгаш, торгашей и без тебя хватает, а талантливых художников, как эритроцитов в моче, два-три в поле зрения. Как только ты начнешь думать о деньгах, ты умрешь, умрешь для искусства. Так что определись с самого начала кто ты по жизни – художник или барыга.
Тогда мне это казалось очевидным. Но время идет и, похоже, я слишком часто стал задумываться о признании. А пора вспомнить о творчестве. Освободить свое сердце от духа стяжательства, стать свободным, видеть очевидное, вернуться к себе настоящему!
Да уж, похоже Она и в самом деле была права насчет этой беседки. Что-то в ней магическое явно есть.
Я не заметил, как на пруд и аллеи серебряной вуалью спустились сумерки. Я сидел на скамейке и улыбался им. Мне было спокойно и радостно. Мне не пришло на ум ни одной новой художественной идеи, но, тем не менее, я чувствовал себя отдохнувшим и полным сил. Я знал, что теперь всё будет хорошо. Вынув из кармана телефон, я продолжая улыбаться, набрал ее номер.
- Спасибо тебе, моя дорогая. Это действительно потрясающее место. Я не верил поначалу, сидел, думал, щас посижу и позвоню тебе сказать поехали домой. Но всё изменилось, я всё обдумал, многое понял. Удивительно, как иногда нам приходят правильные мысли, каким очевидным и простым всё оказывается в итоге, если разобраться. И ты совершенно права, никакого творческого кризиса быть не может, причина совсем в другом, в восприятии, в определении цели, в видении главного, понимаешь?
Я быстро говорю, говорю без остановки, мне хочется поделиться с Ней всем сразу, чтоб Она поняла, почувствовала то же что и я, прониклась важностью моего открытия так же сильно, как я.
Она ведет машину и улыбается.
- Конечно, я понимаю, – Она поворачивается и смотрит на меня. В темноте салона автомобиля я не вижу ее глаз, но готов поклясться, знаю, что сейчас в них, чувствую эту ее чуть снисходительную нежность. – Понимаю очень хорошо. И я рада, что ты…
Это последнее, что я слышу. Хотя нет, был еще какой-то резкий, неприятный звук, наверное, визг тормозов или покрышек. А потом удар. И всё исчезло.
В момент пробуждения я еще помнил приснившийся мне сон, но сейчас в голове крутились лишь бессвязные обрывки, какой-то лысый, головастый человек ворошил палкой догорающий в темноте костер и обещал что-то решить, не помню что… Едва я открыл глаза, сон принялся стремительно таять и испаряться из моего сознания, подобно утреннему туману, так что к моменту касания пола босыми ногами я уже не мог вспомнить практически ничего из того, что видел во сне.
Я зевнул, встал с дивана и поднял жалюзи.
Пробуждающийся рассвет с трудом приподнимал сизоватые веки набрякшего горизонта, озираясь спросонья первыми мутноватыми лучами. Омертвевшее за ночь небо, постепенно розовея на востоке, приходило в себя, возвращаясь к жизни новым надвигающимся днём.
Меня вдруг охватило сильнейшее чувство дежавю, будто то, что происходит сейчас со мной уже было раньше, что я уже вот так просыпался в своей студии, подходил к окну, открывал жалюзи и видел за окном именно это.
Неудивительно, я же уже год здесь живу.
Объяснение не помогло, странное ощущение не отпускало.
«А почему ты не напишешь вид из своего окна?»
К дежавю прибавилось тошнотворное чувство, что я упускаю прямо сейчас что-то важное, что я должен что-то сделать, что-то вспомнить пока не поздно. Ключи от квартиры и машины – на тумбочке, неубранный стол, стопка непроданных картин, куча бумаг на полу, мольберт с эскизом… Мольберт!..
С колотящимся от непонятной тревоги сердцем приближаюсь к стоящему в углу мольберту. На нем закреплен большой лист бумаги. На листе – несколько мазков краски, на первый взгляд словно положенных второпях, бессистемно и бездумно. Тем не менее, композиция кажется невероятно знакомой, это сочетание красок. слоев…Я определенно их уже видел, знаю!
Повинуясь инстинкту, бросаюсь к окну. Ну, конечно, вот оно! Это несовместимое сочетание оранжевого, пурпурного и зеленого! То самое, что когда-то так привлекло меня и которое так и не отразилось ни в одной моей работе. И вот сейчас эти краски здесь, в моей студии, на моем холсте. Когда я успел это написать?! А ведь, пожалуй, в этом что-то есть…
Даже не умывшись, торопливо промываю кисти, хватаю палитру, наливаю краски…
Через несколько часов благодаря настойчивым напоминаниям организма осознаю, что до сих пор не завтракал. Бегу к плите, ставлю сковородку, разбиваю на нее пару яиц. Жарю, то и дело поглядывая на эскиз, словно боясь, что, если отвернусь надолго, он исчезнет навсегда. Хватаю сковородку с яичницей и вилку, бегу обратно в комнату и торопливо, обжигаясь, стоя ем, продолжая смотреть на будущее полотно.
Да, будет именно так. Я знаю, я чувствую, это оно, то, что я искал! Я сделаю, закончу и это будет нечто! Как же я не замечал этого раньше! Да, нет, конечно, замечал, знал, но бегал от ответственности, ленился взяться, понимал, что придется потратить время, вложить всего себя, чтобы получилось, показать истинное лицо, подлинные чувства, как тогда, в Египте. И Она это поняла сразу, без объяснений. И насчет вида из окна, Она тоже сразу почувствовала, а я… Трусливый, жалкий, ничтожный ублюдок!..
Бросив сковородку с недоеденной яичницей прямо на столе, снова бросаюсь к мольберту. Вспоминаю про кофе, раздраженно бегу, наливаю, возвращаюсь обратно, хлебнув один раз по дороге, обжигаюсь, ругаюсь, ставлю кружку на стол рядом со сковородкой.
Я должен работать. Я должен сделать это. Теперь я вижу. Я знаю как.
В следующий раз я останавливаюсь лишь когда спустившаяся на город ночь полностью поглощает мою натуру за окном. Три скомканных листа на полу. Один – на мольберте. Кружка с холодным кофе на столе. И по-прежнему нет того, что должно быть, того, ради чего я здесь. День прошел, а я не выполнил задачу. Может я всё-таки бездарен? Может, Она ошибается и нет во мне никакой искры, никакого таланта? Может, всё зря? Может, меня ждут исключительно заводы?
С этими мыслями незаметно проваливаюсь в забытье.
Обрывки сна… лысый человек у костра… вернуться туда, где всё остановилось… отдыхайте пока…
Пробуждающийся рассвет… сизоватые веки набрякшего горизонта… новый надвигающийся день…
Мольберт…несочетаемые краски…яичница в сковороде…остывший кофе на столе…
У меня кружится голова. Почему меня не покидает ощущение. Что всё это уже было со мной? Или не со мной? Что всё это значит?
Постепенно прихожу в себя, берусь за работу. День прогорает, как брошенный в костер лист древнего иссохшего папируса. Ночь. И снова ничего, никакого результата. Снова кипа бумажных листов на полу. Там им и место – на свалке. Как и мне. Как и всей моей мазне.
Снова рассвет… костер… вернуться к началу…
День. Еда на бегу. Холодный кофе. Листы на полу. Разочарование. Ночь. Забытье.
День…Ночь…День…Ночь… Без конца и края, без отдыха и остановки… Здесь все строго, на смену темноте – всегда свет. После отдыха – надо идти... Надо работать, надо закончить, закончить, закончить…
…Вереница красных огоньков, делая изгиб вслед за дорогой, сгущаясь, словно капельки крови, убегает вдаль, опустошая сердца остающихся, и наполняя верой души тех, что уезжают. Бесконечный круговорот лишений, потерь и надежд. Утомленные дневной жарой деревья ландшафтного парка по ту сторону дороги знают многое про эту жизнь, но молчат, ведь кто станет слушать деревья? Небо в преддверии ночи, задернув тяжелые сизо-серые портьеры, светится оранжевым горящим ночником, читая перед сном короткую молитву. Жизнь продолжается не то по привычке, не то по указке кого-то чрезвычайно бессердечного и могущественного, и все, кто является частью ее, обязаны подчиняться. И они подчиняются, делая вид, что счастливы и живут собственные уникальные жизни. И многие действительно верят, что живут. И, возможно, в этом и есть смысл – в вере, стремлении, постоянном движении…
Я сижу на полу, перемазанный краской.
- А как узнать, что прошел?
- А это ни с чем не перепутать. Сразу понятно. Покой придет…
Теперь я понимаю, о чем говорил тот человек из моего сна. Или это и не сон был вовсе.
Покой… Именно его я ощущал сейчас. Да, я был прав, нужно было вернуться к началу, и это начало было именно здесь. И теперь я понимаю почему так долго терпел неудачи – нужно было дождаться рубежа суток, немного потерпеть, не сдаваться раньше времени. И я понял откуда кризис – это была подсказка для той самой единственной верной идеи, без него она бы не пришла.
Вот теперь всё готово. Перенести на холст и можно отдохнуть. По-настоящему.
…Сумрак ночной улицы, едкий дым от горящей груды железа, снующие люди, шум, крики, проблесковые маячки – всё это, словно в фильме, плавно отступало на задний план, постепенно размываясь текстурой и теряя свою значимость в текущей мизансцене. Четким оставалось лишь Ее лицо, Ее глаза. Ее растерянность от первых минут нахождения в новой реальности проходила, уступая место принятию и покою. Я снова любовался Ею, океаном Ее глаз, совершенством Ее линий. Я не знал, что чувствовала Она сейчас, но видел, что на Ее лице не было сожаления, страха или разочарования. Она оставалась спокойной, как, впрочем, и всегда, словно всегда знала что-то, что-то, недоступное мне.
Я взял ее за руку. Странное ощущение – как будто вместо тактильного появилось какое-то новое шестое чувство, словно не прикасаешься к коже любимого человека, а сливаешься с его теплом своим, перемешиваясь молекулами и образуя единую гармоничную духовную субстанцию.
Мы просто уходим. Туда, куда нас зовут. Где больше не будет разлук и разочарований. Где будет покой. Наш. Один на двоих.
Уважаемые читатели, если мои рассказы вам нравятся, знайте, что ваши лайки, подписки, репосты и комментарии - лучший стимулятор творческой активности автора! Всем мира и добра! Берегите себя.