Родители развелись, когда Ефиму было пять.
Его мать, театральная художница, вскоре вышла замуж и исчезла из жизни сына, а отец, известный врач-невролог Истомин, маленький и пузатый, женился чуть не каждый год, всякий раз заводя при этом и любовницу. Одной из его жен была внучка легендарного героя Гражданской войны Вершинина.
Однажды Ефима отвезли на его дачу — там он и остался, там рос, там ходил в школу, в секцию карате, в кружок рисунка и живописи. Он считался правнуком генерала — огромного бритоголового старика с буденновскими усами.
- Почему Ефим? - строго спросил генерал, когда впервые увидел мальчика. - Из жидов?
- Дед, как тебе не стыдно! - сказала внучка. - Да у тебя каждая вторая жена была еврейкой!
- Русские мы, Иван Софроныч, - сказал доктор Истомин, - тверские русаки.
Генерал, которому тогда было за восемьдесят, вставал с рассветом, делал зарядку, хрустя суставами на весь дачный поселок, плотно завтракал, пил крепкий чай, а потом весь день занимался садом и огородом. Он пел песни яблоням и грушам, заигрывал с розами и отпускал грубоватые шуточки в адрес вьетнамских кабачков, всячески обыгрывая их фаллическую форму. Хорошо выспавшись после обеда, он звал Ефима на речку. Старик долго и с удовольствием плавал, а потом прогуливался по берегу упругим шагом, хищно поглядывая на полуобнаженных дачниц, которые смущенно хихикали и отпускали комплименты генералу, поджарому и длинноногому, от плеч до пяток покрытому черным волосом.
Каждый день генерал упражнялся в стрельбе. Посылал Ефима за браунингом, который хранился в верхнем ящике письменного стола, и учил мальчика стрелять. У Ефима получалось не очень, а вот старик с двадцати шагов попадал в левый глаз артистки Судаковой, бывшей его жены, оставившей после себя на чердаке толстую пачку афиш.
По вечерам, выпив за ужином самогона, который он гнал в садовом домике, старик пускался в воспоминания о конармейской юности, восхищаясь прирожденным воякой Буденным, которого называл «батькой Семеном», и ругая луганского слесаренка Ворошилова, «подхалима, комиссаришку и бездарь». Он вспоминал о трубачах Первой конной и стотысячных лавах, с ревом срывавшихся в атаку, о жестоких боях под Горловкой и Дебальцево, о еврейках и польках, всласть настонавшихся под красными конниками, о кровавых рассветах революции, занимавшихся над Европой, над всем миром, о героях и предателях...
- Мы были настоящими дикарями, - говорил старик, - мы мечтали о воле, о звериной воле, а вовсе не об это сраной свободе, которую придумали кремлевские счетоводы! Мы были из железа, крови и спирта, а они — они из чернил и сиропа! Какое время было, какое время... - Закуривал папиросу, ломал спичку. - А потом пришли свиньи и все сожрали...
- Какие свиньи? - спрашивал Ефим.
- Потом всегда приходят свиньи, Ефим...
Старику было мало Оксаны — ладной кобылки из Винницы, которая готовила еду, стирала, мыла полы и исправно служила в генеральской спальне. По субботам и воскресеньям к старику приезжали гостьи. Это были женщины от тридцати до шестидесяти, разодетые и надушенные, в туфельках на тонких каблуках, все как одна в теле. Генерал устраивал по такому поводу ужин с вином и цветами, надевал костюм и белоснежную рубашку, был галантен и импозантен, играл на гитаре и пел старинные романсы, а после ужина провожал даму в спальню, где потом долго гремела кровать и раздавались женские вопли...
К завтраку старик выходил свежим и бодрым.
- Любовь, душа... - Он пренебрежительно фыркал в чашку с чаем. - Душа — дура, всегда лжет и заплетается, а вот тело никогда не врет...
Ефим не мудрствовал о душе и теле — он просто трахался напропалую с соседскими девчонками и их матерями, которые занимались сексом из любви к искусству или от скуки, и с дочерьми прислуги, пока они не поняли, что он не наследник дома и денег генерала.
В его комнате по стенам были развешены листы ватмана, на которых карандашом и углем он запечатлел всех своих женщин.
Один из обманутых мужей нанял громил, которые должны были проучить юного ловеласа, но Ефим избил громил до полусмерти, а «мерседес» обманутого мужа сжег вместе с гаражом. Впрочем, доказать причастность Ефима к этому пожару так и не смогли.
Старик умер в саду, упал в розовый куст и замер.
Как только Ефим понял, что генерал мертв, он оставил Оксану рыдать над телом хозяина, а сам бросился в кабинет за браунингом. Пистолет он спрятал в саду. Милиционеры забрали из дома все наградные сабли и пистолеты, но про браунинг и не заикнулись: похоже, старик зарегистрировал не все свое оружие.
В тот же день отец отвез его домой, на Покровку, но через полгода доктора Истомина арестовали, судили и надолго посадили: он годами помогал детям из хороших семей уклоняться от службы в армии, зарабатывая на этом огромные деньги.
Во время последнего свидания доктор Истомин попросил Ефима не продавать квартиру на Покровке:
- Ни за что, понимаешь? Вернусь — заживем, поверь мне.
На следующий же день после вынесения приговора Истомину-старшему на Покровке появилась мать Ефима, которую он не видел десять лет. Суд назначил ее опекуншей над несовершеннолетним сыном. Кира Георгиевна увезла сына к себе, в Подмосковье, а московскую квартиру сдала грузинским бандитам.
На новом месте Ефиму не понравилось: огромное кочковатое поле с кучами строительного мусора, металлолома и московскими высотками на горизонте, двухэтажный поселок, клуб с обшарпанными колоннами, продуктовый магазин с пьяницами под дверью, закрытый военный завод с битыми окнами, школа с недостроенным бассейном, в котором кисла и пузырилась зеленая жижа, грязный лес, тянувшийся до станции пригородной электрички, унылые субботние пикники на берегу озера, образовавшегося на месте заброшенного карьера...
- Серый, серая, серое, серые, - резюмировал он свои впечатления о поселке.
- Уважение к серости дается труднее, чем уважение к святости, - наставительно проговорил дед по матери, бродивший по квартире в кальсонах. - И вообще, держи-ка ты язык за зубами, люди тут могут тебя правильно понять — хайло-то набьют...
Впрочем, через месяц деда не стало. На кладбище пришли десятка два стариков, работавших когда-то на военном заводе, где дед был начальником цеха. Один из пьяных оркестрантов упал в яму, и его вытаскивали всем миром, чертыхаясь и хохоча, а потом в эту яму опустили гроб с телом деда.
Ефим сам отскоблил и отмыл комнату деда, сменил дверной замок, развесил по стенам свои рисунки и спрятал браунинг в надежном месте.
Мать ходила по дому в шелковом халате, пила водку и перебирала эскизы театральынх декораций, за ужином рассказывала, как сегодня хорошо поработала, то и дело роняла вилку и высоко вскидывала голову, чтобы никто не подумал, что она пьяна.
Третьим жильцом дома была Венера. Эта девочка, ровесница Ефима, была дочерью двоюродной сестры Киры Георгиевны — Эльвиры, покончившей с собой из-за несчастной любви. Невысокая, крепкая, с глянцевой кожей и раскосыми глазами, Венера редко открывала рот и смотрела на всех исподлобья. С утра до вечера она не снимала фартука, в котором позвякивали ключи от дома, подвала и кладовок: девочка была при Кире Георгиевне и уборщицей, и кухаркой, и прачкой.
Через несколько дней Ефим познакомился с человеком по фамилии Дярьялов-Пропись, пожилым актером, любовником Киры Георгиевны, ради которого она сходила в парикмахерскую, надела платье с блестками и купила коньяк.
Дарьялов-Пропись привез фрукты — полкило неважных яблок, цветы и только что вышедшую книгу своих мемуаров под названием «Жизнь моя, сцена!» Кира Гергиевна ахала, прижимала книгу к груди и закатывала глаза, а Дарьялов-Пропись, выпивший на скорую руку стакан коньяка, снисходительно поглядывал то на нее, то на Ефима, постукивал по столу пальцами, унизанными кольцами и перстнями, и рокочущим баритоном жаловался на интриганов, которые опять лишили его главной роли в каком-то «упоительно свежем спектакле». Его мясистое лицо с тщательно пробритыми складками оставалось при этом неподвижным.
Дарьялов-Пропись провел в их доме три дня, бродил по комнатам в махровом халате, чесался, курил трубку, ел, пил и говорил, скучливо позевывая, но оживлялся, как только в комнату входила Венера, которую он называл Верочкой.
- Вам бы маленькое платье и шелковые чулочки, Верочка, - говорил он, ощупывая взглядом фигуру девочки. - Что-то летящее, легкое... брюки вас тяжелят...
Ефим видел, как перед отъездом Дарьялов-Пропись поймал Венеру в коридоре, прижал животом к стене и зашептал что-то ей на ухо. Она стояла, покорно опустив руки, и не шелохнулась, пока он ее лапал.
Вечером она поднялась к Ефиму, прошла вдоль стен, увешанных рисунками, и спросила:
- Меня можешь нарисовать?
- Могу, - сказал он.
Венера сняла фартук, свитер, брюки, лифчик, трусы.
- Носки, - сказал Ефим. - И сядь там.
Она сняла носки и села на стул.
- Повернись... грудь вперед, еще... голову повыше... левое бедро чуть ниже... вот так...
Через час рисунок был готов.
- И все? - спросила она.
- Зачем я буду старику ломать кайф? - сказал Ефим. - Ему же целка нужна.
- У твоей матери экзопротез, - сказала она. - Рак молочной железы. Вместо груди — контурированный экзопротез. И она меня кормит уже который год.
- Одевайся, - сказал он, вешая рисунок на стену. - Спокойной ночи.
С первых же дней Ефим стал в поселковой школе звездой. Рослый голубоглазый блондин, атлетически сложенный, хорошо одетый и знающий слова вроде «участь», «клейкий» или «баснословный», вызвал переполох среди девушек и злость у парней.
В первый же день он подошел на большой перемене к гиганту Шварцу и одним ударом отправил его в нокаут, а Китайца сбил с ног и вывозил лицом в луже. После этого позвал их в рощу за школой и сказал, что ему нужна помощь. Шварц и Китаец переглянулись, кивнули.
В субботу приехал Дарьялов-Пропись.
Увидев Венеру в мини-юбке, чулках и туфлях, он так разволновался, что не заметил, как напился.
- Фимочка, - сказала Кира Георгиевна, - может, вы прогуляетесь по холодку? Дмитрий Семеныч, погуляйте с Фимочкой...
Дарьялов-Пропись выпил еще полстакана коньяку, с трудом надел пиджак и плащ, прикурил сигарету фильтром, расхохотался и чуть не упал с крыльца.
На улице он взял Ефима под руку, и они двинулись к фонарю у автобусной остановки, потом свернули в кусты, тянувшиеся до опушки леса.
- Надо отлить, - сказал Дарьялов-Пропись, смеясь дурным смехом. – Олить!
- Там болото, - сказал Ефим. – Лучше туда, направо.
Он остался на тропинке, закурил, прислушиваясь к звукам, доносившимся из кустов.
Минут через пять в кустах раздался сдавленный протяжный стон, потом Дарьялов-Пропись застонал и заплакал в голос, а потом послышался глухой удар, затрещали ветки, и на тропинку вышли Шварц и Китаец.
- Все в порядке? – спросил Ефим.
- Ага, - сказал Шварц. - Я бы так нашу англичаночку...
- А он не сдохнет? - спросил Китаец.
- Не должен, - сказал Ефим. – Сваливайте, а я тут пока погуляю.
Шварц и Китаец скрылись в темноте.
Через час Ефим кое-как привел Дмитрия Семеновича в чувство и притащил домой.
С ног до головы грязный, в собственном дерьме, крови и блевотине, еле передвигающий ноги, Дарьялов-Пропись не мог сказать ничего вразумительного – только плакал от боли и унижения.
Под причитания Киры Георгиевны Венера и Ефим раздели несчастного, обмыли и уложили, а одежду бросили в стирку. Ни бумажника, ни документов при нем не оказалось.
На следующий день, едва дождавшись, когда Кира Георгиевна погладит его брюки, Дарьялов-Пропись оделся, вызвал такси и уехал.
Кира Георгиевна пила и рыдала до вечера.
После ужина она наконец ушла спать, и Венера сказала, не поднимая глаз:
- Если хочешь, я надену юбку и чулки.
- Нет, - холодно сказал Ефим, ковыряя в зубах спичкой. – Надевать ничего не придется…
Утром Венера сходила для него за сигаретами – триста метров до киоска и обратно. На нее таращились дети, бежавшие в школу, взрослые, направлявшиеся к электричке, продавец в киоске тоже таращился, отсчитывая сдачу, но она и бровью не повела. Взяла пачку сигарет левой рукой, зажала сдачу в правой, вернулась домой, отдала сигареты и сдачу Ефиму и только после этого надела трусы, лифчик, носки, брюки, свитер, домашние туфли и села чистить картошку к обеду.
По вечерам Ефим, Шварц и Китаец грабили пьяных, которые шли с электрички домой через лес. Если пьяный сворачивал в кусты, чтобы справить нужду, его били по голове гирькой, спрятанной в шерстяном носке, обирали и убегали. Чаще всего добыча была небольшой — немного денег, сигареты, но однажды повезло — в кармане пьяницы оказался мобильный телефон, который Китаец продал за пятьсот баксов. Еще раз им подфартило весной, когда они стали владельцами ноутбука. Чтобы продать его, пришлось ехать в Москву, но дело того стоило.
Сестра Китайца по пьянке рассказала о деньгах, которые рэкетиры каждую неделю собирают с ларечников и увозят в Москву. Ефим проследил за бандитами, понял, что они приезжают на одной и той же «бэхе» примерно в одно и то же время и возвращаются в Москву через деревню Кураево. Их уже пытались ограбить, но в тот раз бандиты промчались через деревню не останавливаясь, сбивая прохожих и стреляя из окон машины. Значит, действовать надо было продуманно и решительно.
Шварц сделал обрез из охотничьего ружья, принадлежавшего старшему брату, который погиб на Кавказе, Китаец раздобыл гранату Ф-1, Ефим достал из тайника браунинг, Венера извлекла из кладовки детскую коляску, надела юбочку и накрасила губы.
Бандиты издали увидели молодую женщину, толкающую перед собой детскую коляску, и притормозили, а когда она, подвернув ногу, упала и при падении перевернула коляску, вышли из «бэхи». Водителя, оставшегося за рулем, Шварц застрелил в упор из обреза, а Ефим тремя выстрелами уложил тех двоих, которые пытались помочь Венере, четвертым выстрелом добил раненого. Сумки с деньгами уложили в детскую коляску и отправили Венеру домой, а сами помчались в другую сторону.
Отбежав метров пятьдесят от машины, Китаец не выдержал, вернулся, кинул гранату в «бэху» и бросился наутек. Машину разворотило взрывом.
- Ну а чего? - сказал Китаец, догнав друзей. - Зря я, что ли, «лимонку» с собой таскал?
- Дураки мы, - сказал Ефим. - Пушки у них надо было забрать.
- Да ладно, - сказал Шварц. - У нас и свои ничего...
Венера ждала их дома. Она уже переоделась, смыла косметику и сидела на диване с учебником английского — девушка занималась по индивидуальному плану, и вскоре ей предстоял экзамен по иностранному языку. Она сделала все, что велел Ефим, не задавая никаких вопросов, и ее не интересовало содержимое сумок, стоявших в его комнате.
Денег было много, и на них решили купить доллары и дойчмарки.
Ефим нашел обменник на окраине Москвы, договорился о покупке — по семьсот рублей за доллар и по четыреста пятьдесят за дойчмарку, и на следующий день они поехали в обменник с двумя баулами, браунингом, обрезом и кавалерийской шашкой, которую Китаец нашел на чердаке в сундуке. Похоже, прадед хранил ее как память о Гражданской. Шашка была в ножнах, украшенных серебром.
В обменнике их ждали трое кавказцев и толстуха с перманентом. Руки толстухи мелко дрожали, когда она пересчитывала деньги, и пахло от нее крепким потом, смешанным с запахом французских духов, которые продавали на рынках ведрами. Кавказцы нервничали, курили, обменивались злыми взглядами и короткими репликами.
Как только Китаец закончил считать доллары и марки, Ефим выстрелил в маленького кавказца, курившего у окна, Шварц разрядил ружье в живот второму, а Китаец выхватил шашку из ножен, прыгнул с колена и проткнул третьего насквозь. Шварц помог ему извлечь клинок, застрявший, видимо, в позвоночнике кавказца.
- А эта потекла, - сказал Шварц, глядя с отвращением на кассиршу, у которой брюки в паху потемнели.
- Меня сейчас вырвет, - сказал Китаец. - Не выношу я крови...
Ефим выстрелил кассирше в лоб, они вышли с баулами на улицу, поймали такси, купили по дороге пива, чипсов и через полчаса были в поселке — как раз к обеду, который приготовила Венера.
Начальника милиции майора Гнатюка в поселке звалиМелким Прайсом: у него был свой прейскурант, и все знали, сколько стоит драка, воровство, грабеж. Говорили, что за двадцать пять тысяч баксов майор мог закрыть глаза даже на убийство. Но таких денег здесь не водилось. Что возьмешь с семьи Китайца, с его четырех сестер, готовых отдаться любому за стакан портвейна и сигарету? Что возьмешь с матери Шварца, кормившей троих сыновей яичницей из двух яиц? Что возьмешь с хозяев ржавых киосков, торогующих паленой водкой и уже обобранных бандитами?
Другое дело — Ефим Истомин. Майор Гнатюк знал, что отца Ефима посадили за липовые медицинские справки, дорогостоящие справки. Такие люди умеют прятать денежки. У Ефима чистая кожа, он всегда хорошо одет, курит дорогие сигареты. Лучший ученик в школе, спортсмен, любимец женщин. Переспал чуть не со всеми девушками и женщинами в поселке, добрался и до красавицы Адели, учительницы английского, высокомерной столичной штучки, приезжающей в школу на иномарке. Несколько раз майор видел Ефима с Аделью в «Трех соснах», роскошном ресторане в заповеднике, куда простым смертным вход был не по карману. Майор хорошо это знал — там, в дачном поселке «Три сосны», он владел двухэтажным домом.
Похоже, московские следователи нашли не все деньги, которые доктор Истомин заработал на тех, кто хотел откосить от армии.
А может быть, дело не в папиных деньгах. Может быть, этот красавчик с ледяным взглядом участвовал в ограблениях в лесу, нападении на машину рэкетиров и других преступлениях, оставшихся пока нераскрытыми. Слишком уж часто его видели в компании Шварца и Китайца. Странная дружба для парня, свободно владеющего английским и участвовавшего в выставке живописи и графики, о которой писали в газетах.
После ограбления обменного пункта на окраине Москвы майор решил наведаться в дом Истоминых. Пора делиться, решил он.
Он внимательно изучил ориентировку, присланную из Москвы, и понял, что трое молодых людей, которые убили кавказцев и кассиршу, а потом уехали на такси, прихватив сумки с большими деньгами, очень уж похожи на Ефима Истомина, Шварца и Китайца.
Да и в нападении на бандитов-инкассаторов участвовали трое парней, хотя тогда, если верить свидетелям, им помогала девушка с детской коляской.
Майор Гнатюк понимал, что действовать следует осторожно: у этих парней было оружие, и с перепуга они могли и пристрелить кого-нибудь.
Как-то он помог Кире Георгиевне донести до дома тяжелые сумки с продуктами, и она пригласила его на чай. Майор принял приглашение с «моим удовольствием». Пожаловался на дочь, которая неважно училась, потому что считала себя первой красавицей в округе. Вспомнил о сынишке-дауне. Кира Георгиевна ему посочувствовала. Рассказала о своем друге, несчастном актере, который вот уже который месяц не выходит из дома: депрессия. Ему нужен уход, и ей приходится разрываться на два дома, а тут сын подрастает, у него скоро выпускные экзамены, а вокруг столько соблазнов, особенно для бедных детей... глаза у них горят, а ничего не видят...
- Да, широка жизнь, я бы сузил, - сказал Гнатюк.
Он достал из сумки бутылку коньяку — Кира Георгиевна не стала отказываться.
Они долго сидели за столом, выпивали, разговаривали.
Пришла Адель, занимавшаяся с Венерой английским, и майор было засобирался домой, но Кира Георгиевна удержала его, принесла еще одну бутылку коньяка.
Когда урок у Венеры закончился, в гостиную спустился Ефим. Поздоровался с майором, поцеловал Адель в щеку и повел наверх, к себе. Майор проводил Адель взглядом — стройные ножки в туфлях на высоких каблуках, короткая юбка — и едва сдержался, чтобы не причмокнуть. Перевел взгляд на Венеру — она опустила голову, стала собирать со стола.
Наконец майор простился.
Для начала неплохо, думал он. Несчастная стареющая женщина, легковерная и глуповатая, не обращающая на сына никакого внимания. На руке браслет с бриллиантами: «Ефим подарил». Подросток в рубашке за пятьсот баксов. Смертельно влюбленная в Ефима девочка, нелюдимая, довольно красивая, с аппетитными формами, готовая ради любви на все. Этот парень заставил ее голышом прогуляться по поселку, и она это сделала без колебаний. Терпение отверженных страшно. Рано или поздно она взорвется. Может быть, даже сдаст его с потрохами майору Гнатюку, и тогда он возьмет свое. Много возьмет и не будет ни с кем делиться. Майор был жаден — это в поселке знали все.
Когда Гнатюк ушел, Венера поднялась наверх, прильнула к двери и долго слушала, как поскрипывает кровать и постанывает Адель, а потом спустилась в кухню и стала мыть посуду.
В конце июня, после школьного выпускного вечера, тело Адели было обнаружено в бытовке на краю заброшенного карьера. Она была изнасилована и забита до смерти железным прутом. Пол, стены, окно и даже потолок бытовки — все было забрызгано кровью. Ее автомобиль с разбитыми стеклами стоял неподалеку.
Через два часа был взят под стражу Шварц: в его доме нашли мобильный телефон, принадлежавший учительнице английского, и две стодолларовые купюры с пятнами крови.
Проходя через двор, Шварц оттолкнул конвоира и крикнул в толпу:
- Пацаны, это не я! Не я!
Тем же вечером на платформе пригородной электрички к Ефиму и Китайцу, которые наблюдали за пассажирами, подошел незнакомый мужчина. Он схватил Ефима за рукав и закричал во весь голос:
- Это он! Он! Я тебя узнал, сука! Узнал! Это ты меня по голове! Ты! В лесу!
Китаец перепрыгнул через ограждение платформы и скрылся в кустах.
Вынырнувший из толпы майор Гнатюк надел на Ефима наручники.
Втроем они спустились на стоянку, незнакомец сел за руль, выехали на шоссе и помчались на юг.
- А куда мы едем, товарищ майор? - спросил Ефим.
Майор крякнул, достал из кармана черный мешок и надел Ефиму на голову.
- Сколько вы хотите? - спросил Ефим.
- А ты подумай, - сказал майор. - У тебя будет время подумать. Налево, Сережа.
Машина съехала с асфальта, пошла враскачку по грунтовой дороге.
Минут через десять остановились.
Заскрипели ворота.
- Вылезай! - приказал майор.
- Так сколько хотите? - спросил Ефим.
- Все, - сказал майор. - Теперь — все. Все твое и все папенькино.
- Товарищ майор!..
Гнатюк крепко сжал его руку выше локтя, повел куда-то. Снова скрипнули петли, запахло погребом. Майор легонько подтолкнул Ефима, тот шагнул, покатился по лестнице, ударился головой и потерял сознание.
Ефим очнулся через час, может, через полтора.
Сел, провел ладонью по голове — крови не было, только шишка.
Встал, держа руку над собой, другую вытянул, наткнулся на бок стеклянной банки. Значит, он в погребе. Нащупал ступеньку, осторожно поднялся к двери, нажал плечом — дверь не шелохнулась. Вернулся к стеллажам, взял банку, разбил, выбрал из осколков тот, что побольше и поострее, сел, привалившись спиной к стене, замер, закрыл глаза, прислушался. Вокруг было тихо. Что ж, оставалось только ждать.
Но долго ждать ему не пришлось.
Сначала он услыхал, как кто-то пытается открыть дверь, потом его ослепил свет фонаря.
- Выходи, - сказала Венера. - Ты там живой?
Он выбрался наверх.
- Вот. - Она протянула ему пистолет. - Твой.
- Наручники... - Он повернулся к ней спиной. - У тебя есть ключ?
- Нет.
- Тогда стрелять придется тебе. Умеешь?
- Нет.
- В магазине восемь патронов. Целишься, стреляешь, считаешь. Если целей две или три... ты же правша? Тогда начинай с той цели, которая справа. Стреляешь справа налево. Все поняла?
- Все.
- На чем сюда приехала?
- На такси.
- А как догадалась, что надо сюда?
- Догадалась.
- Ладно, пойдем.
Они поднялись на крыльцо, замерли, прислушиваясь: в доме было тихо.
Ефим толкнул коленом дверь, и они проскользнули в прихожую, потом на цыпочках прокрались в гостиную. Из-за двери за лестницей, которая вела наверх, доносились голоса. Ефим лег на пол, попытался заглянуть в щель под дверью, но разглядеть ничего не смог. Встал, прошептал: «Только не останавливайся», ударом ноги открыл дверь, Венера вскинула браунинг, держа его обеими руками, и открыла огонь.
- Хватит, - сказал Ефим. - Хватит!
Он осторожно приблизился к майору — пуля разнесла ему голову, заглянул под стол — второй мужчина еще дергался. Кивнул Венере. Она выстрелила мужчине в голову.
- Ну как? - спросил Ефим.
- Нормально, - сказала она, облизывая губы. - Волосы дыбом.
- Ключи, - сказал Ефим.
Она вытащила из брючного кармана майора ключи, сняла с Ефима наручники.
- Надо сваливать, - сказал Ефим.
- Наверху кто-то есть, - сказала Венера. - Слышишь?
Они осторожно поднялись наверх, Ефим взял у Венеры пистолет, толкнул дверь.
В комнате было темно, но кто-то там был.
- Хто там? - услышали они старушечий голос. - Хто там есть?
Ефим щелкнул выключателем — под потолком вспыхнула плоская люстра.
У окна в кресле сидела древняя старуха в платочке. По тому, как она смотрела на него, Ефим понял, что старуха слепая.
- Вы хто? - спросила старуха.
- Этого, бабушка, мы и сами пока не знаем, - с облегчением сказал Ефим. - Ты тут одна? Больше никого тут нет?
- Хто вы? - снова спросила старуха.
Ефим выключил свет, закрыл дверь, повернулся к Венере.
- Это ты убила Адель?
- А могла бы?
- Могла, - сказал он. - Я думаю, могла бы.
- Спасибо, - сказала Венера.
- За что?
- Что подозреваешь меня, а не Шварца. И не Китайца. И вообще.
- Ладно, проехали, - сказал Ефим.
- Дальше что?
- Скоро придут свиньи и все сожрут, а пока жизнь наша...
- Свиньи?
- Неважно, - сказал он. - Пойдем. Деньги там же?
- Да.
Они спустились во двор, вышли за ворота.
- Теперь куда? - спросила Венера.
- Туда, - сказал Ефим.
Он взял ее за руку, и она вздрогнула, и Бог вздрогнул...