[Толстой. Повести. Часть 2] Второй темой, которая неотступно преследовала Толстого, была смерть.
Есть у него ранний рассказ “Три смерти”: мучаясь ложными надеждами и страхом, умирает молодая барыня; просто, честно глядя в будущее умирает ямщик, а в конце умирает дерево, освобождая жизненное пространство для соседей. Так писал о смерти Лев Толстой тридцати лет.
В 58 лет он издаст повесть “Смерть Ивана Ильича”, где, колеблясь между приступами глупой надежды и крайнего отчаяния, в мучениях умирает “барин” Иван Ильич. Он с завистью восхищается простым, примиряющим отношением к смерти мужика Герасима, а в конце приходит к полной внутренней гармонии, принимает смерть и освобождает жизненное пространство для своих близких.
За 28 прошедших между ними лет Толстой написал бóльшую часть произведений, пережил серьёзный духовный кризис, но, как видим, взгляд на эту тему значительно не изменился.
Толстой боялся смерти. В “Исповеди” он пишет об этом прямо:
Давно уже рассказана восточная басня про путника, застигнутого в степи разъярённым зверем. Спасаясь от зверя, путник вскакивает в безводный колодезь, но на дне колодца видит дракона, разинувшего пасть, чтобы пожрать его. И несчастный, не смея вылезть, чтобы не погибнуть от разъярённого зверя, не смея и спрыгнуть на дно колодца, чтобы не быть пожранным драконом, ухватывается за ветви растущего в расщелинах колодца дикого куста и держится на нём. Руки его ослабевают, и он чувствует, что скоро должен будет отдаться погибели, с обеих сторон ждущей его; но он всё держится, и пока он держится, он оглядывается и видит, что две мыши, одна чёрная, другая белая, равномерно обходя стволину куста, на котором он висит, подтачивают её. Вот-вот сам собой обломится и оборвётся куст, и он упадёт в пасть дракону. Путник видит это и знает, что он неминуемо погибнет; но пока он висит, он ищет вокруг себя и находит на листьях куста капли мёда, достаёт их языком и лижет их. Так и я держусь за ветки жизни, зная, что неминуемо ждёт дракон смерти, готовый растерзать меня, и не могу понять, зачем я попал на это мучение. И я пытаюсь сосать тот мёд, который прежде утешал меня; но этот мёд уже не радует меня, а белая и чёрная мышь — день и ночь — подтачивают ветку, за которую я держусь. Я ясно вижу дракона, и мёд уже не сладок мне. Я вижу одно — неизбежного дракона и мышей, — и не могу отвратить от них взор. И это не басня, а это истинная, неоспоримая и всякому понятная правда.<...> Я вижу это одно, потому что это одно — истина. Остальное всё — ложь.
И так далее по тексту с многократными повторениями. Но какой именно видел так пугающую его смерть Толстой?
Естественно, главной эмоцией “Смерти Ивана Ильича” будет страх — реакция естественная, поэтому нам интересен не он сам, а его неразрывная взаимосвязь с ложью. Герои боятся, поэтому лгут себе и другим.
Умирающий чувствует необходимость делать вид, что проблемы нет, притворяться перед окружающими, что он здоров и полон сил. Одновременно он лжёт и самому себе. И только момент окончательного отказа от лжи становится одновременно началом финального принятия — самой страшной части повести — и победой над страхом.
Точно так же лгут и остальные герои. Толстой на первый взгляд винит во всём светские приличия — умирающий своим неэстетичным положением нарушает гармонию интерьера, — но несколько раз проскакивает всё та же более глубокая мотивировка — страх. Особенно хорошо это видно в начальных эпизодах.
Мысли, разговоры о жизни побеждают (хотя бы поверхностно) смерть потому, что помогают забыть о страхе. Смерть всегда происходит с другими. Мысль о собственной смерти настолько непостижима (что нам и показано на примере ИИ), что обычный живой человек не способен её принять. Она существует “на фоне”, но не осознаётся до конца.
В сцене отпевания ИИ герои подходят к опасной границе осознания ближе всего. Понимание того, что тот, кто был живым ребёнком и молодым мужчиной, страдал в агонии и умер, наводит ужас на лучшего друга ИИ. Он пытается спрятаться от этих мыслей, отвлечься будничной игрой в карты. Конечно, коллективный читатель вслед за автором это осуждает, но на самом деле многие поступили бы так же. Это и есть та самая “барская” позиция поедателя мёда, от которой Толстой пытался убежать всю жизнь.
К сожалению, она не помогает никому из героев. При жизни ИИ она только усиливает отчуждение и продлевает душевные муки умирающего. А после его смерти подкрепляет окружающих в ложных фантазиях о собственном бессмертии.
Какую же альтернативу видит Толстой? В повести есть два момента, которые действительно помогают облегчить положение ИИ. Во-первых, присутствие мужика Герасима. Герасим не притворяется, видит и принимает правду, знает, что и он окажется на месте ИИ, и просто жалеет умирающего по-человечески, как хотел бы, чтобы однажды пожалели его. Как мы знаем, полное принятие народом естественного течения жизни всегда вызывало у Толстого зависть.
Второй момент наступает после нескольких дней ужаса и душевной агонии. Только отпустив ложную надежду ИИ смог принять свою смерть. После этого страх и боль уходят, остаётся только спокойствие и желание освободить жизненное пространство для того, чтобы его семья смогла жить дальше. ИИ вернулся к идеалу смерти дерева, описанному Толстым почти 30 лет назад.
Итак, Толстой снова испытывает ужас перед естественной стихийностью жизни. И если в предыдущем случае он ещё мог тешить себя иллюзиями найденного решения, то здесь это уже не так просто. Смерть обессмысливает жизнь, обнажает бесполезность всех аккуратно выстроенных правил. Всё, что составляет твою личность: все воспоминания, эмоции, знания, обязательно исчезнут в один момент. Они — самая реальная реальность для каждого, поэтому осознать их смертность очень сложно*. И ещё сложнее после этого найти в себе силы жить дальше. Поэтому больше смерти Толстой боялся не устоять перед соблазном самоубийства (“Исповедь”).
В прошлой статье мы видели, что главным оружием против хаоса Толстой выбрал построение подчинённого строгим правилам космоса. И если тогда это работало с очень переменным успехом, то здесь — кажется невозможным. Рациональный ответ науки его не устраивал, верить на слово религии он тоже отказывался.
Тем не менее, итоговый подход всё же остался неизменным: нужно учиться у народа. Как и во многих других важных для себя вопросах он полагается на опрощение.
Толстой, который пытался всё рационализировать, не верил на слово ни науке, ни религии, ни общественному мнению, видел ответом на важнейшие для себя вопросы простое принятие естественного хода жизни и следование примеру народа. По крайней мере, как мы видим, годами пытался убедить себя в этом.
При всём неоднозначном отношении к Толстому позднего периода, по силе чисто читательского впечатления для меня эта повесть занимает почётное второе место место после «Войны и мира». Во многом, наверное, благодаря своей честности. Не совсем обойдя вниманием свой стандартный набор тем**, Толстой всё таки ставит в центр повести картину чистого, неподдельного экзистенциального ужаса.
И один из самых запомнившихся мне образов:
она приходила и становилась прямо перед ним и смотрела на него, и он столбенел, огонь тух в глазах, и он начинал опять спрашивать себя: "Неужели только она правда?" <...> И что было хуже всего — это то, что она отвлекала его к себе не затем, чтобы он делал что-нибудь, а только для того, чтобы он смотрел на нее, прямо ей в глаза, смотрел на нее и, ничего не делая, невыразимо мучился.
Естественно, речь о смерти.
* Как об этом думал в первом бою Николай Ростов: «Убить меня? Меня, кого так любят все? — Ему вспомнилась любовь к нему его матери, семьи, друзей, и намерение неприятелей убить его показалось невозможно».
** Появляются здесь и уже знакомые нам врачи-убийцы, и традиционное остранение обрядов, и несчастливая семейная жизнь, и чиновничья карьера ради карьеры. В связи с эти бытует версия, что “смерть” в заглавии как раз относится к жизни героя до несчастного случая, а умирание становится пробуждением.