Пичугин вдруг отчётливо вспомнил слова воззвания верховного главнокомандующего Корнилова: «...надменный враг посредством подкупа и предательства распоряжается у нас, как у себя дома, несёт гибель не только свободе, но и существованию народа русского…»
- А знаете, капитан, ещё час разговоров с вами и я, пожалуй, уеду куда-нибудь во Флоренцию собирать гербарий.
- Нет, поручик, я поимею наглость пригласить вас на Мальдивские Острова. Бьюсь об заклад, что там найдётся какое-нибудь богоугодное заведение, где под шум прибоя можно будет пропустить пару бутылочек старого доброго бургундского вина, сыграть на бильярде и под трепетные звуки вальсона вскружить головку какой-нибудь незадачливой дочке местного рантье.
Пичугин неожиданно разразился ребяческим хохотом.
- Браво, капитан! Вы создали картину в духе самого жестокого авангарда! Вальсон, бильярд, рантье, Мальдивские Острова…. Где вы этого всего нахватались?
- Да так, в невольных грёзах, которыми я забываюсь в минуты любовного отчаянья в тени густых лиан и высоких кокосовых пальм. – Авдеев сердито отвернулся и встретился с взглядом Хоггарда, который в течение их беседы внимательно вслушивался в каждое слово.
- I guess we’ll be there at time.
- Oh yes. Sooner or later we’ll be there, we’ll all be there at time in spite of all, - ответил поручик Пичугин, имея в виду, конечно же совсем не то, что имел Хоггард.
Вдали показался конный разъезд. Солнце клонилось к закату, а лошади валились с копыт.
- Надеюсь, это последний хутор, в котором нам придётся заночевать, - предположил Авдеев, встал на стремена и сладко потянулся.
В хуторе Шайкин обоз с танком остановился на ночлег.
Во дворах хозяйничали преимущественно старики и бабы – здоровое мужское население сражалось в Повстанческой армии.
Курень, в котором остановился спешившийся отряд, никак нельзя было причислить к образцово-показательным: неухоженная горница, кухня и две опочивальни. Хозяин владений - пристарелый мужик, казак старой закваски. Завидя въезжающую в хутор бронетехнику в сопровождении четырёх верховых казаков и трёх офицеров, один из которых был облачён в странный мундир и каску, он выказал необычное для этих мест гостеприимство: сразу же открыл свои ворота и замахал приветливо руками. Офицерам предложил пожаловать в горницу, а простым казакам отвёл место в летней кухне. Танк с горем пополам загнали за базы, ближе к леваде, лошадей поставили в пустые стойла в конюшне.
- Совсем жисти нет, - начал он без прелюдии. - Вот до чего дошло - двое сынов с красными бьются, а делов нету. Всё отдал частям: и коней, и оружию, и баранов порезал, лишь бы не допустить сюда комиссаров. Не получится у меня их стерпеть. Они же в Букановской, говорят, стариков ни за что, ни про что постреляли, а меня, стало быть, первого на кол посадят. Я человек, который не могёт скрывать своей неподвластной им сути. Я бы давно сам с сыновьями ушёл, да вот отдышка замучила – доползу до калитки и отдыхаю: свисты идут из грудей. Продую меха, и опять в путь - зерна курам сыпануть да воды в хату занести. Да вы господа офицеры располагайтесь. У меня ить в доме чистый комфорт – старуху похоронил, сынов по частям разогнал. Живу не тужу, да ишо дымочку попиваю. Разоблачайтесь, господа офицеры, и отдохнёте, и дымкой побалуйтесь. Я-то уже отвоевался…. Как-нить на печке перетрусь.
Наряжен он был в темно-синие шаровары с лампасами, которые были с прилежностью заправлены в шерстяные носки. На ногах кожаные чирики, на теле – выцветшая гимнастёрка. Говорил степенно, хриплым, осевшим голосом, не забывая при этом зорко всматриваться в лица людей.
- Ноне сам чёрт неразберёт, к какому краю притулиться. Али уж совсем зарыться в землю и сидеть, покуда не прорастёшь. Я вот двоих сыновей снабдил в поход, а того и сам не знаю, в кого им стрелять придётся. Ить ноне они как, подлюки, искусно агитацию наводят – всем, мол, землю дадим, работай и нужды не знай. А что мы на ней, спрашивается, триста лет делали, груши околачивали? Всех поголовно сравняем, справедливость восторжествует! Ага! А как же она могёт всторжествовать, ежли я всю жисть хрип гнул, а энтот лодырь всю жисть песни дишканил, да дымку жрал? Залезет на хлев и цымбалит девкам на игрищах. А те и радёны копытца пооббить: подымут пылюку как лошадюги, юбки взовьют, опростоволосятся – тьфу! Вот оно откуда всё пошло! Народ праздно жить захотел, выгадать на чужом горбе! А кто, спрашивается, подаёт такую злостную идею? Атаман Краснов нам доподлинно доказал – жиды-масоны!
Да я и сам на них насмотрелся. Кто в Букановской стариков в краснотале пострелял? - Малкин. Кто смывался над казаками и в расход пущал лишь за то, что добро за свою трудовую жисть сумели подытожить? - Штокман.
Пока измученная переходом троица рассупонивала мундиры и ослабляла портупеи, казак исходился жалобами, а сам спешил накрывать на стол. Почему-то первой порадовала глаз двухлитровая бутыль мутнющего самогона. Потом её обрамили алюминиевые миски с солёными огурцами, с луком и редькой. Потом хозяин выкинул из духовки чугунок с варёной картошкой, нарезал большими ломтями краюху чёрного круглого хлеба, протёр полотенцем гранёные стопарики и, наконец, пригласил к столу:
- Ну, што же, господа офицеры, ублажите деда, не откажите в застолье. Повечерим, а опосля и отдохнёте. Груз у вас я вижу не из лёгких, поди, притомились?