Прочитал (да, только теперь) изданный в 1990 году сборник репрессированного в сталинские времена поэта Сергея Граховского (1913 — 2002), в который вошли его воспоминания о кошмарных десяти годах лагерной жизни (правда, в том кошмаре он нашел верную спутницу жизни и под конец срока стал отцом), о шести годах ссылки, куда попал вскоре после лагеря, а также стихи, наполненные в основном мыслями о той окаянной эпохе, об украденной у него негодяями юности и о несправедливости судьбы, которая этих негодяев так и не наказала: прожили они безбедно, и сейчас (по состоянию на момент написания стихов, разумеется) многие живут, получая свои особые пенсии и не мучаясь совестью.
Впервые я услышал имя этого поэта в 1995-м, когда окончил десятый класс и, как обычно на летних каникулах, гостил в деревне у дедушки с бабушкой. Однажды вечером, когда солнце уже опускалось за горизонт, лежал в доме, отдыхал (хозяйство там было большое, приходилось много работать), бабушка чем-то занималась, расположившись у стола на табуретке, дед что-то делал во дворе. Работало радио, и транслировали по нему какую-то литературную передачу. Мы с бабушкой беседовали, но прервались, когда в эфире зазвучал голос Сергея Граховского, читающего свои стихи: бабушка заслушалась ими. Была она малограмотной, с трудом писала и читала, однако знала много народных песен, сказок и мистических историй якобы из жизни (как покойники приходят к живым и др.), отличалась остроумием и разговаривала всегда эмоционально, образно, нередко изъясняясь усложненно-витиевато-иносказательно, со всяким мудреными присказками, изощренными намеками и тончайшей иронией.
Одно из озвученных поэтом стихотворений заканчивалось вот такими строками:
А я не шкадую сівую,
Кладу на калодку: сячы.
(Русск. «А я не жалею седую, кладу на колодку: руби»).
Этими словами автор заявлял жестокой жизни, посылающей людям множество страданий, что он не держится за нее и готов без сожаления умереть (т.е. положить свою седую голову под ее топор).
— А каму гэта ён так гаворыць: «Сячы»? (русск. «А кому это он так говорит: "Руби"?»), — спросила у меня бабушка, как мне показалось, понимая, к кому обращены слова поэта, но желая на всякий случай уточнить у молодого и ученого (по сравнению с ней), правильно ли она их поняла.
— Жыццю (русск. «Жизни»), — ответил я.
— Вой-вой, і праўда... Праўду напісаў, жыццё гэта нашае, жыццё гаротнае... (русск. «Ой-ёй-ёй, и правда... Правду написал, жизнь эта наша, жизнь горемычная...»), — что-то в таком роде произнесла бабушка, изумленная тем, как точно, метко передал поэт трагичные аспекты бытия. Сама она тоже радости на своем веку повидала не много: день и ночь работала, ведя почти натуральное хозяйство (а земли при советах давали мало, приходилось тайком разрабатывать множество небольших участков по окрестным лесам), пережила в оккупации войну, вырастила пятерых детей, поэтому, хотя репрессии ее, к счастью, не затронули (да о них вроде бы и не было речи в той радиопередаче), настроение стихотворения оказалось близким ее мировосприятию, впечатлило и вызвало глубокое уважение к автору.
В тот момент я еще не знал о судьбе поэта и его строки воспринял просто как рассуждения уставшего человека, приближающегося к концу жизненного пути.
А когда через год я поступил на филологический факультет, то успел увидеть Сергея Граховского вживую. Он и еще несколько поэтов (точно помню, что были Валентина Аколова и Леонид Дранько-Майсюк) пришли на встречу со студентами: вечером (за окнами уже было темно, то ли октябрь, то ли ноябрь) в актовом зале читали свои стихи, делились воспоминаниями и взглядами на современность. По окончании встречи все стали расходиться, а я с кем-то из студентов отнес из актового зала в аудиторию несколько стульев, которые мы брали для поэтов (они сидели на сцене), и когда, уже один, направлялся по пустому и сумрачному коридору (были включены не все светильники) к выходу, навстречу мне шел (наверное, в аудиторию, где еще оставались преподаватели) Сергей Граховский, худощавый, в черном кожаном пиджаке. Мы разминулись, молча обменявшись короткими взглядами. В ходе встречи со студентами поэт не распространялся о пережитом, не жаловался, поэтому трагических подробностей его жизни я тогда всё еще не знал и видел в нем просто уважаемого пожилого человека и автора хороших стихов, а он, быть может, увидел во мне ту светлую, беззаботную юность, которую должен был прожить и сам, но по чьей-то злой воле потерял.
Через год после той встречи его не стало.