Примерно через месяц эта книга (она уже в типографии) выйдет на прилавки книжных магазинов. Это книга рассказов, книга-город.
И вот несколько откликов критиков, позволяющих понять, что она собой представляет.
"Сборник рассказов Юрия Буйды "Прусская невеста"... можно расценить как возвращение рассказчика в большую русскую литературу. На фоне современной прозы, лирической, а не эпической, и потому не отличающейся особым сюжетно-фабульным разнообразием, рассказы Ю.Буйды возвращают читателю атмосферу старинного чтения, когда еще не было электронных записывающих и воспроизводящих устройств, которыми гордится прогресс. Но бездушная техника, сохраняя информацию, вместе с ней слепо записывает и засоряющие память и воображение шум и треск мира в виде радиопомех или обесценивающей всеядности виртуальной памяти компьютера. Величайшая ценность искусства - структурное единство как метафора оценивающей способности сознания - в современной прозе чаще всего смазана или вовсе отсутствует.
Структурный центр сборника рассказов Ю.Буйды - это городок, поселок городского типа, некое поселение с поселенцами, административно-хозяйственная единица государства, почти не различимая на карте. Именно таким ничтожным и неразличимым должен был стать Город, имеющий семисотлетнюю историю, славную и героическую, но не нашу. В советском государстве таких Городов не должно быть и не будет никогда. История есть у этого самого государства, у его руководителей, у гегемона, но не у города, а тем более не у семьи или (неслыханно!) у человека. История как память - это извращение и буржуазная рефлексия. Таков зачин сказа Ю.Буйды о времени и о судьбе тех, кто после войны был переселен в Калининградскую область, бывшую Восточную Пруссию, а именно в город Велау, получивший славное имя Знаменск.
Автор обладает способностью достигать жизнеподобного единства на десяти страницах рассказа, на полутора и даже на половине страницы. Все они, за малым исключением, одинаково интересны и по-настоящему увлекательны. Ю.Буйда умеет несколькими выразительными штрихами обрисовать главное в человеческом характере и в его судьбе. Впервые за много лет так просто и открыто вьется лента повествования по изгибам человеческих душ, растерзанных, испуганных, потерянных, растоптанных и убитых. Но человек живет, есть у него душа или нет, и он все равно должен находить ответы на самые главные вопросы: кто я? зачем я? С них начинается история, с них начинается судьба. То, что повествование так скоро выводит читателя на размышления о главных вопросах бытия, - вполне в русле традиции русской литературы. И это вовсе не оттого, что автору не интересны другие стороны жизни, дело не в авторе, а в героях его рассказов. Это им не интересно все, что не касается нравственной стороны бытия, и не потому, что они такие эстеты, а потому что именно эта сторона бытия неразрешима в данных жизненных ситуациях.
Городок живет, вернее, функционирует, нормально: солнце всходит и заходит, местные речушки текут, поезда грохочут по железнодорожному мосту, в огородах поспевает картошка, а в сараюшках - поросята, работают заводики и фабрички, государственные учреждения и школы, люди бьются за свое добро и отвоевывают себе место под солнцем у бродячих кошек и собак, дни сменяют друг друга, складываются в недели, месяцы, годы и безвозвратно исчезают во мраке прошлого. Но оценивать это прошлое, уже свое, тоже запрещено, и человек совершает нечто из ряда вон выходящее, чтобы вырваться из удушающей петли бездуховности, чтобы заявить о себе: сходит с ума, вспоминает свое имя, умирает, улетает на воздушном шаре, бессмысленно жертвует или не менее бессмысленно предает. На первый взгляд кажется, что именно по принципу шоковости и эпатажности автор выбирает материал для своих рассказов, но потом выясняется, что на безумные поступки готовы буквально все жители городка, охваченные странной манией, толкающей их на преступления, а именно - манией вочеловечения. Их обуревает жажда воплощения, не важно во что и не важно как, но только бы стать. Немного странное желание для людей, трудом которых держится город, область, страна. Но Знаменск как административно-хозяйственная единица существует как бы сам по себе, а люди - сами по себе. И этому есть вполне прозаическое объяснение, несмотря на гротесковость и даже призрачность такого положения вещей. На производстве люди себе не принадлежат, там они отбывают повинность, барщину, а средства на жизнь зарабатывают на своих огородах, в сараюшках, воруя по маленькой и приторговывая. Похоже, что и одеты они либо в краденные где-то лохмотья, либо в шкуры домашних животных. В магазинах обитатели городка покупают соль, спички, сахар и водку. Поэтому предание о немцах, которые мыли городские тротуары с мылом, вызвало у них законное недоверие: как это возможно, они что, эти тротуары, были их собственные? Да в том-то и дело, что немцы мыли тротуары и улицы своего Города, в котором жили, а не перемогались до лучших времен, как те, которые пришли им на смену.
А еще герои рассказов влюбляются, и тогда добра не жди: именно светлое чувство любви до предела обнажает их душевную и духовную несостоятельность. Они борются с любовью и красотой, как с бедствием, угрожающим их жизням, и неизменно побеждают. Ю.Буйда, чтобы извлечь из персонажей их смутные предощущения и представления о действительности, пользуется гротеском, без которого изображение внутреннего мира героев рассказов не могло бы состояться. Это удивительное чувство правды роднит прозу Ю.Буйды с произведениями таких великих рассказчиков, как Гоголь или Гофман. Фантасмагория невыразимых чувств и ощущений в рассказах "Хитрый Мух", "Аллес", "По имени Лев", "Братья мои, жаворонки" или "Тема быка, тема льва" погружает читателя в атмосферу кунсткамеры, когда перед его внутренним взором проходят фантастические образы полузверей-полулюдей, отбрасывающих в неверном свете керосинки огромные пляшущие тени. А как еще можно было бы изобразить грандиозные туманные грезы о любви, о красоте, силе и законе людей, у которых отнято право на раздумье, память и историю? Их самые лучшие мечты, лелеемые в потемках души, столь же ужасны при свете дня, как редкостное телесное уродство, их наивность граничит с бесстыдством, а стремление к добру и правде оборачивается пьяными драками, убийствами и разрушениями. Прием гротеска, правдивой небылицы позволяет думать, что автору не под силу традиционный психологизм. Но вот рассказ "Вилипут из Вилипутии" потрясает глубинным проникновением автора в область бессознательного. Тема вины и искупления: "кто виноват" и "что делать" - уже не вопросы. Но ответы нигде не даны, потому что герой рассказа, Вилипут, знает их с самого начала, и они столь ужасны, что Вилипут пытается просто потянуть время. Я виноват, я должен привести приговор в исполнение, и никто другой. Суд совести, самый мучительный и неотвратимый - вот нерв этого рассказа.
Автор не судит своих героев, он принимает их такими, какие они есть, и разве не в этом заключается любовь? Ю.Буйда рассказывает, а нам остается смотреться в это зеркало и, по возможности, не обманываться на свой счет.
Татьяна Ирмияева, "Русский журнал".
“Это умная проза о здоровых обыкновенных людях… Они все по воле автора не без тайного Босха внутри, но тоже не от простого произвола фантазии, а оттого, что автор силою и мудростью настоящего дара знает, что “поверхность” человека обманчива и что достаточно его “паспортные данные” возмутить любовью и смертью, как сквозь них проступит тайна и страсть, счастье и безумие, мечта и преступление. Он не выдумывает, он прозревает существо жизни своих героев, тот небесный свет игры, который, если фантазию отпустить далее должного, может обернуться тьмой противоположной небу стороны”. Валентин Курбатов, “Дружба народов”.
«Я люблю Буйду, как очень немногих современных прозаиков, но, читая его, всегда испытываю род страха: струна перетянута, слишком мала дистанция между текстом и автором, несмотря на то, что автор просто-таки нагнетает фантастический абсурд, надувает иногда им свои рассказы, словно веселящим газом. Но этот литературный газ имеет прямое отношение к Освенциму, если считать Освенцим одним из характернейших символов прошедшего века. Проза Буйды — это те самые «Стихи после Освенцима».
Александр Агеев, «Русский журнал».