Теплым солнечным воскресным утром, мама, обычно спокойная и уравновешенная, а сегодня решительная и сосредоточенная, намывала купленным по большому блату пахучим заграничным средством оконную раму, изрядно потертую и побитую многотрудным ходом безжалостно восходящего времени.
Многое повидало это окно из особого дома, поставленного в пятьдесят четвертом напротив кинотеатра Пушкина.
Когда-то струганная и свежеокрашенная, пригнанная и подогнанная, а теперь потрескавшаяся, посеревшая и разбухшая от холодных дождей и талого снега, с облупившейся краской и въевшейся копотью, рама вела себя как старая, сварливая соседка, упорно настаивающая на своем и не поддающаяся ни на какие уговоры.
Тополь, заботливо высаженный победителями сразу после войны, с годами добрался до четвертого, а затем двинулся выше, попутно заслонив зеленой раскидистой кроной всякую летнюю перспективу.
Скоро полетит пух, и раму задраят наглухо, оставив открытой разболтанную форточку с марлей в проеме.
По воскресеньям большая квартира погружена в сонное царство. Аж, до девяти.
Когда еще проснутся, выползут по одному из ванной, шумно уберут свои постели, потянутся на кухню. Пройдет немало дорогих минут, пока папа в аккуратном мельхиоровом кофейнике сварит кофе, и запах арабики расползется по всей квартире.
Следом, на уставшей, прокопченной керосиновыми летами чугунной сковородке поджарит до теплой румяной корочки гренки, а мама позовет завтракать.
Мы усядемся за круглый стол, привезенный дедом из побежденной Германии, мама аккуратно расставит сервизные тарелки, тонкими ломтиками нарежет пошехонский сыр, выставит варенье, сваренное из собственноручно собранных лесных ягод и трепетно сохраняемое для подобных случаев в глубине трофейного буфета, и обязательно спросит о планах на сегодняшний день.
Кроме мытья окон, предстоит трудный поход на базар, уборка и уроки, а вечером большое купание с бадузаном.
Тогда, в старое время, это был единственный и неповторимый выходной.
***
Во укрепление иммунитета и всякого нужного здоровья, ездили в Феодосию каждое лето. Всемером размещались в двухкомнатной хрущевке. Как, ума не приложу, но факт остается фактом - ежегодно гостили по два месяца.
Там узнал море, возненавидел медуз и полюбил ракушки. Научился плавать, приохотился нырять с маской и трубкой, и даже пробовал, правда, под руководством деда, самостоятельно грести на лодке.
До моря было прилично, ибо стараниями тети Лили, для получения права на столовское питание, нас прикрепляли к далекому ведомственному санаторию. При входе на пляж висела доска, куда каждое утро, день и вечер заносились данные о температурах воды и воздуха.
Бывало, вечером вода +25, а утром +9. Дня два никто не купается, а на третий снова +25. Дед внимательно изучал сводку, долго думал и после выносил вердикт - купаться или нет. Следил неотступно. Десять минут на солнце, пятнадцать - в тени не снимая панамки, и только потом ненадолго в море. Из воды - сразу в полотенце. И сухие плавки.
Просил, доказывал, умолял отменить ограничения, но дед был непреклонен. Либо так, либо никак.
По дороге покупали фрукты. Тщательно, прямо с кульком, мыли их в пляжном фонтанчике. По особым случаям дозволялись кукуруза или мороженное. Вкуснее горячей, приморской, посыпанной крупной солью кукурузы, не ел нигде и никогда.
На берегу строил песчаные замки с башнями и стенами, украшал мелкими ракушками и галькой, окружал рвом с водой, мостиками и протоком к морю.
Плавал с маской, тщательно рассматривая понтонные сваи, где в больших количествах обитали мидии, наблюдал крабов и мелких рачков, упорно искал крупные ракушки - такие как на лотках при входе. Но, увы, продавцы находили их раньше.
Вечерами гуляли по набережной. Мимо сказочной дачи греческого купца Стамболе, огромного дома художника мариниста Айвазовского и скромного музея Александра Грина, в который по неизвестной причине меня не пускали лет до четырнадцати.
И да, это было полное всамделишное счастье, из которого не вычитаются ни мелкие обиды из-за купания, ни обязательный дневной сон, ни запрет на телевизор, ни даже препротивное вечернее чтение. Поэтому для меня существует только одно-единственное неподдельное море. Все остальные, лишь бассейны при отелях
***
В семидесятых в Питере проживали тетка по отцу и дядька по матери. Теткин, современной постройки, девятиэтажный, с двумя лифтами и мусоропроводом. Рядом находился стадион для спидвея, и это поначалу представлялось весьма заманчивым. Но туда запретили настрого, поэтому навестил мотоциклы пару раз, инкогнито.
Дядька квартировал на Петроградской. Семикомнатная коммуналка, дореволюционная. Соответственно, семь семей плюс блаженная Люба, подселенная в помещение для прислуги. Одна из соседок подкармливала дворовых кошек - варила рыбьи хвосты. С долгоиграющими ароматами. В каждый наш визит соседи наперебой делились трудностями совместного быта и очевидной невозможностью общего дальнейшего проживания.
Остановились у тетки, которая лихорадочно собиралась замуж. Там обнаружил пластинку "Hey Jude" и журнал "Америка", где на сверкающих глянцем страницах пластиковая мебель, швейцарские часы и модные одежды твердо заявляли о скором покорении последней колонии. Какой мир, господа, какой букет. Нева, Петропавловка, Адмиралтейство. Битлз, Эрмитаж, Америка.
Но подростков больше интересуют корабли Военно-Морского, рыцари Эрмитажа и динозавры Палеонтологического. Ну, и места, где можно вытрясти игрушечный пистолет или мороженное. Пассаж, Детский мир, Норд. Там мог пропадать днями напролет, если бы не мама. Она свято полагала, что спать и питаться нужно по часам, лечить зубы по талончикам, покупать одежду впрок, и совершать массу других совершенно нелепых, скучнейших действий.
Попав в Исаакиевский, наблюдал исключительно за маятником, не обращая никакого внимания на материнские восклицания об окружающей красоте. И поездка в Петергоф удалась только потому, что туда, хвала небу, полетели на подводных крыльях. Сам Петергоф, увы, остался за кадром, так как хотелось получше изучить Ракету, а не рассматривать купидонисто-дамские фонтанчики со статуями и завитушками. Тем более, неработающие. А на дядькин вопрос, понравилась ли мадонна Бенуа, скупо молчал по сторонам, поскольку дальше рыцарского зала идти отказался.
Но кончились лето и Ленинград, пришли осень, новая школа и прочие скучные обыденности. Воспользовавшись отъездом бабушки с дедушкой, родители решились на вечеринку. Собрали друзей. Выпили, закусили, покурили на кухне. Включили проигрыватель. Can't buy me love. С той пластиночки, ленинградской, хей-джудовой.
Вдарило, опрокинуло, подбросило. Завладело. Всем существом. Без остатка. Да так, что тело, действуя совершенно самостоятельно, без всякой команды или одобрения старших, на протяжении многих часов выписывало неимоверные кренделя.
И правда, когда захваченной музыкой душе отвечает тело, танец выступает пластическим воплощением воспринятой музыкальной мысли именно в момент присутствия. Здесь и сейчас без всякой включенности в иную мысль, канон или традицию.
Тогда, находясь в непрерывном музыкальном движении, и одновременно, состоянии безудержной радости, еще не знал, что именно это и есть танец, и только теперь, когда уже сам не знаю сколько, понял, что на той вечеринке танцевал по-настоящему первый и к сожалению последний раз в жизни.