Мишу Мезенцева терпели в детдоме только потому, что в школе-интернате для умственно отсталых детей не было свободных мест. В каждом классе он сидел по два года. Его никто не любил. Он был маленьким, тощим и косоглазым. У него были огромные выпирающие зубы, из-за которых рот его никогда не закрывался. Старшие ребята частенько били его. Справиться с ними Миша не мог, а потому вымещал обиду на малышах. Загонял какую-нибудь маленькую девчонку в угол, валил на пол и кусал. Жертва орала и мочилась в трусы от страха и отвращения, а Миша — от злости и отчаяния. На крик сбегались воспитатели, Мишу оттаскивали от жертвы и запирали в кладовке, где он иногда и засыпал среди ведер и метел, измученный и обессиленный.
В детдоме Мишу называли Мизинчиком, потому что у переростка Банана член был семь спичек длиной, у его оруженосцев Темы и Веника — по шесть, а у Миши — две.
«Мизинчик, - сказал Банан. - Тебе ни одна девка не даст».
«Три!» - закричал Миша.
Банан показал ему мизинец.
Миша бросился на него, укусил за ногу, но был избит и заперт в кладовке.
С того дня его стали называть Мизинчиком все — девчонки, мальчишки, воспитательницы, нянечки, поварихи и даже директор детдома Сергей Степанович Орлов.
Вечерами, когда детдомовцы ложились спать, Миша выскальзывал из спальни, пробирался в игровую комнату, выключал свет, набрасывал на себя простыню и начинал топать ногами и кричать горловым голосом, чтобы напугать обидчиков до смерти. Он стоял посреди темной комнаты, накрытый простыней, размахивал руками, топал ногами и кричал страшным голосом: «Михель! Михель!», а дети в соседних комнатах давились смехом и хором кричали, передразнивая Мизинчика: «Михель! Михель!»
Когда Мизинчик уставал, он садился на пол, сжимал кулаки и, тихонько подвывая, раскачивался из стороны в сторону.
Наконец приходил Михель — детдомовский завхоз Иван Матвеевич Михалев. Это его именем несчастный Мизинчик пытался напугать злых детей. Михель проверял, сухие ли у Мизинчика штаны, а потом отводил его в свою комнатку, укладывал на диване, доставал из шкафчика литровую бутылку, откупоривал, гасил лампочку и бросал в бутылку зажженную спичку. В бутылке вспыхивало пламя. Оно становилось то алым, то лиловым, то золотым, то зеленоватым. Спичка догорала и скорчивалась черным кривым трупиком, а пламя в бутылке продолжало трепетать, освещая слабым светом комнату. Чтобы погасить этот огонь, нужно было закрыть бутылку пробкой, в противном случае бутылка могла светиться сколько угодно, не подчиняясь никаким законам природы. Мизинчик погружался в это волшебное мерцающее сияние, млел, грезил, засыпал.
Сергей Степанович Орлов был в детдоме директором, а Михель — хозяином.
Михель был мастером на все руки. Если что-нибудь случалось с электропроводкой или забивалась канализация, ломался грузовичок, на котором привозили продукты и отвозили белье в прачечную, или обнаруживалось разбитое стекло, - звали Михеля. Он занимался побелкой и покраской, присматривал за пьяницей кочегаром, вороватыми поварихами и за слишком доверчивыми старшими девочками, защищал малышей от Банана, детдомовских — от чудовских. Он никогда никого не бил и не повышал голоса.
«Ты аккуратненько, - говорил он, выводя драчуна во двор. - Аккуратненько, понял?»
И этого было достаточно, чтобы утихомирить любого буяна.
Грубоватое лицо, квадратный подбородок, широкие плечи, ясный взгляд, три золотых зуба слева, внушительная твердость в речах и повадке — и дети, и взрослые всегда знали, на кого можно положиться в трудных случаях, а главное — все знали, кого бояться.
До детдома он был офицером — вот и все, что было известно о его прошлом. Были ли в этом прошлом жена, дети — никто не знал. Михель жил в домике неподалеку от школы, который достался ему в наследство от родителей. Он никогда не бывал пьяным или праздным. В свободное время он красил забор, чинил крышу или копался в саду. Никто не видел его смеющимся, но и угрюмым бирюком Иван Матвеевич не был.
Однажды он подвез до Кандаурова Еву Однобрюхову, которая работала в Чудове учительницей начальных классов. А вскоре стало известно, что Михель женится.
Ева была дочерью известной кандауровской царицы — крикливой и дерзкой Эсэсовки Доры, про которую говорили, что она даже ночью не расстается с кастетом, а водку закусывает кетчупом. Шальной старик Штоп, дальний родственник Эсэсовки, говорил о ней с восхищением: «Куда ни поцелуй, всюду жопа». За своих Дора всегда стояла горой, а чужому могла и зубы выбить.
А вот Ева была тихой, спокойной. К своим сорока эта миловидная большеротая и стеснительная женщина — вдобавок она чуть-чуть заикалась — дважды побывала замужем. Ее старшая дочь работала диспетчером в таксопарке и собиралась замуж, а младшая, красавица Ульяна, которую все называли Улиточкой, училась в школе.
Иван Матвеевич сделал Еве предложение в присутствии ее матери. Он сказал, что Ева и Эсэсовка Дора должны кое-что узнать о нем, прежде чем давать согласие.
Во-первых, сказал Иван Матвеевич, они должны знать о том, что он лично - «вот этой рукой» - застрелил двадцать семь человек.
Ева побледнела.
- По закону или по делам? - осведомилась Эсэсовка.
- По закону, - сказал Иван Матвеевич. - По приговору суда. Это называется «привести приговор в исполнение». Двадцать семь раз. Я служил в тюрьме. Я должен сказать об этом сейчас, чтобы не говорить об этом потом.
- А во-вторых? - тихо спросила Ева.
- Во-вторых Миша, - сказал Иван Матвеевич. - Я хочу усыновить Мишу Мезенцева. Вообще-то он умственно недоразвитый, но я хочу его усыновить.
- Дурак, значит, - сказала Эсэсовка. - Зачем он тебе?
- У нас с ним одна кровь.
- Кровь?
- Третья группа, - ответил Иван Матвеевич. - Резус-положительная.
Эсэсовка посмотрела на дочь — Ева кивнула — и вздохнула.
Мизинчик был в восторге от нового жилья. Ему тут все понравилось: хрустальная ваза с пластмассовыми тюльпанами, морская раковина на телевизоре, огромный плюшевый медведь на диване, люстра с подвесками под потолком, гитара с бантом на стене. К его приходу Ева приготовила маленькую комнатку на первом этаже — с диванчиком, шкафом и письменным столом, на котором стоял глобус. Мизинчик взял глобус в руки и прижался к нему щекой.
- Ну вот, - сказала Ева. - Теперь ты наш, а мы — твои.
Но больше всего поразила мальчика Улиточка. Он еще никогда не встречал таких дивных созданий. Улиточка была волоокой и меланхоличной длинношеей красавицей с пепельными волосами и огромным капризным ртом. Мизинчик с замирающим сердцем следил за тем, как Улиточка плывет по улице в туфлях на высоких тонких каблуках, и на глазах у него наворачивались слезы. Ее презрительная полуулыбка, ее манера сидеть за обедом, навалившись грудью на стол и изогнув узкое длинное тело, ее полупрозрачные пальцы и медлительная речь — все восхищало Мизинчика, и он этого не скрывал.
А Улиточка возненавидела ровесника-дурачка, как только его увидела.
В первый же день она словно бы случайно так толкнула Мизинчика, что он ударился лицом о дверной косяк. Через неделю Мизинчик споткнулся о ее ногу и скатился по лестнице. Корчась от боли и стыда, он спрятался в саду, где его и нашел Иван Матвеевич.
- Мы тебя к ужину ждем, а ты здесь, - сказал он. - Кто тебя обидел?
Мизинчик всхлипнул.
И тогда Иван Матвеевич произнес слова, которые поразили мальчика в самое сердце.
- Что бы там ни случилось, - сказал Иван Матвеевич, - а без тебя мы за стол не сядем.
В этой фразе было больше правды, чем в любых словах о любви.
В углу сада Иван Матвеевич выкопал глубокую яму, огородил, а внизу, на дне, поставил стул. Иногда по вечерам он спускался в яму и садился на стул. Там, в яме, он проводил час-другой, наблюдая за звездами и разговаривая с Мизинчиком.
- Видал, сколько там света, - сказал однажды Иван Матвеевич, от которого попахивало водкой. - Страшное дело, сколько света. Но ты не бойся, Миша. В человеке тоже свет есть. Ты вот опусти кожу на глаза и сам увидишь, сколько в тебе света. Никакая тьма этому свету не страшна. Вот интересно, где он там в человеке прячется, этот свет. Я спрашивал нашего доктора, а он говорит, что это эффекты. Какие ж это эффекты, если это самый настоящий свет. В мозгу его нет, в желудке нет, в печени тоже нет — так где же он там, а? То-то, Миша. Никто не знает. Даже попы не знают. Попы говорят: душа. А где она — не знают. Не знают! Человек — вещество твердое, а свет — вещество непонятное, его руками не потрогаешь. Он как кровь или моча: бродит себе по организму и бродит... и ведь даже когда мертв человек, свет никуда не девается... - Иван Матвеевич понизил голос. - Ты понимаешь? Я специально проверял. Зайдешь в камеру, где человек сидел, а там свет... человека уже нет, а свет есть... я ведь сам его только что застрелил, Миша, Боже ж ты мой, и точно знаю, что его нет больше, и знаю, что никакой души у этого гада никогда не было, он убийца и людоед, он маленького мальчика убил и съел... а свет есть... может, это не его свет, а? Может, этот свет от человека не зависит? Как имя, например. Или как кровь. Не знаю... а свет — свет я сам видел, своими, Боже ж ты мой, глазами... доктор говорит: это нервы... нервы нервами, но свет-то — свет есть, Миша... ты мне верь... такой слабенький, чуть-чуточный, то ли синенький, то ли совсем беленький... жалкий такой, Боже ж ты мой, такой жалкий... вот-вот погаснет, а не гаснет... не гаснет, Миша... человека нет, а свет есть...
Мизинчик прижался к Михелю и задремал.
Ева вышла в сад и склонилась над ямой.
Иван Матвеевич и Мизинчик сидели рядом, прижавшись друг к другу, в сонном оцепенении, и Еве стало не по себе. Добром это не кончится, подумала она. Она никак не могла привыкнуть к Мизинчику, который казался ей существом из другого мира, гостем, прохожим, привидением, Занзибаром, который есть на карте, а в этой жизни его нету. И она не понимала, что общего между ее мужем и этим мальчиком. Группа крови — этого же всего-навсего группа крови...
Иван Матвеевич учил Мизинчика владеть рубанком и пилой, дрелью и плоскогубцами, забивать гвозди и резать стекло, а еще — делать покупки в магазине, варить яйца и гладить белье.
Мальчик старался. В четырнадцать лет он сколотил свою первую табуретку — на ней можно было сидеть без опасности для жизни. В шестнадцать — помог Ивану Матвеевичу капитально починить крышу.
Он хотел быть хорошим сыном, и это ему удавалось.
Но вот хорошим братом он так и не стал.
Улиточка после ванны разгуливала по дому голышом, но когда однажды он принес ей халат, избила его туфлей и сказала родителям, что урод пытался ее изнасиловать. Ей нравилось мучить Мизинчика, когда Евы и Михеля не было дома. Он надевал туфли на ее божественные ножки, застегивал ее лифчик, и Боже ж ты мой, чего он только не делал, чтобы угодить прекрасной Улиточке, которая дразнила его своими бедрами, грудью, ягодицами, а потом с брезгливой миной рассказывала за ужином, как он пускал слюнки, подглядывая за нею, когда она переодевалась...
Иван Матвеевич попытался как-то поговорить с Улиточкой. Она выслушала его с улыбкой, распахнула халат и сказала, не сводя насмешливого взгляда с отчима:
«Вот чего он хочет. Вот чего».
- Перебесится, - успокаивала мужа Ева. - Повзрослеет, и когда-нибудь это кончится...
Это кончилось раньше, чем она думала.
Мизинчик убил прекрасную гадину Улиточку. Изнасиловал и убил, искусав с головы до ног, а потом сбросил тело в яму, выкопанную Михелем в углу сада.
Иван Матвеевич нашел Мизинчика в сарае, где была устроена столярная мастерская. Мальчик сколачивал новую табуретку.
- Что же нам теперь делать, сынок? - сказал Иван Матвеевич. - В тюрьме ведь ты, бедный, долго не протянешь.
- Ты говорил, что без меня за стол не сядешь, - сказал Мизинчик, не поднимая головы.
- Ну да, - сказал Иван Матвеевич, - говорил. Только я не понимаю... - Помолчал. - Ну хорошо, сынок, а теперь поди-ка ты прими душ.
- Душ? - удивился Мизинчик.
- С мылом.
Дождавшись «скорой помощи», которая увезла Еву в больницу, Иван Матвеевич вытащил тело Улиточки из ямы, тщательно вымыл, после чего отправился в милицию, где заявил, что это он изнасиловал и убил падчерицу. Начальник милиции Пан Паратов ему не поверил, но Иван Матвеевич стоял на своем. На следствии и суде он рассказывал историю о человеке с искаженной душой, который из года в год безнаказанно убивал людей, и о девушке, которая год за годом издевалась над этим мужчиной, дразня и провоцируя его на насилие. К концу процесса даже Ева начала верить в то, что это Иван Матвеевич, а вовсе не Мизинчик убил Улиточку.
Ивана Матеевича приговорили к двенадцати годам колонии строгого режима.
Ева вернулась к матери.
Мизинчика по просьбе майора Паратова взяли на работу в леспромхоз.
Возвращаясь домой, Мизинчик ужинал вареными яйцами, смотрел телевизор, а перед сном доставал из шкафчика волшебную бутылку, бросал в нее зажженную спичку и выключал в комнате свет.
Пламя в бутылкестановилось то алым, то лиловым, то зеленоватым.
Мизинчик смотрел на огонь узкими своими глазами и бормотал с сонной улыбкой:
«Михель... Михель...»
А Ева — иногда она вскакивала среди ночи, охваченная внезапным возбуждением, садилась на велосипед и мчалась в Чудов. Дорога вела через лес, фонари на обочине не горели, велосипед подпрыгивал на выщербленном асфальте, и раза два или три Ева падала, расшибая коленки. Но это ее не останавливало. Миновав Французский мост, она спрыгивала с велосипеда, поднималась к площади и останавливалась у дома Михеля. В окне первого этажа горел слабый мерцающий свет. Ева опускалась на корточки и закуривала, не сводя взгляда с освещенного окна. Постепенно она успокаивалась, дыхание ее становилось глубоким и размеренным, и на лице появлялась улыбка. Она думала об Иване Матвеевиче, об Улиточке, о Мизинчике, но мысли ее путались, а потом и вовсе замирали, словно завороженные слабеньким светом, который всю ночь горел в окне.
Этот беспощадный, этот мучительный свет, этот свет любви, о, этот свет...