Напомним: со второй половины 60-х и до конца 70-х годов прошлого столетия в условных границах того, что зовется «западным мiром», под воздействием различных факторов, на характеристике которых мы здесь останавливаться не станем, поэтапно стартовал все ускоряющийся процесс (здесь, пожалуй, лучше подойдет множественное число – процессы) отказа от самопроизвольного, или как иногда говорят, «качественного» движения направлений и, соответственно, вкусов в области изящных искусств и литературы. Помимо множества иных причин, возникшая к тому времени разветвленная профессиональная art-индустрия по самой своей природе не могла бы действовать успешно в условиях переменчивости, непредсказуемости и произвола индивидуальных творческих достижений, действительной борьбы творческих групп и т.п. Таким образом была постепенно достигнута полная и абсолютная рукотворность (в значении корректного англо-американского man-made, т.е. эрзац, имитация) художественного и/или литературного успеха, могущего быть выраженным в положительных величинах, поддающихся «измерению»/изучению. Этому способствовало массированное участие в art-индустриальном деле специалистов в области лоббирующих технологий, – т.е., целевого воздействия и персонального сопровождения(PR). В Отечестве эта ситуация в целом покрывается оттенками значений собирательного существительного «раскрутка» и производных от него слов-понятий.
Как следствие этого, уже к середине-концу 80-х годов во всей сфере творческого наступило абсолютное господство неразличения этой будто бы условной, относительной, договорной, но зато истинной, сравнительной/сравнимой ценности явлений искусства относительно друг друга. Искусство, как часть бытия, – по природе своей во всех проявлениях иерархично. Оно мыслимо лишь как «гармоническая правильность распределения предметов» (гр. Л.Н. Толстой), – точнее, предметы искусства существуют исключительно в пределах этой «гармонической правильности распределения». Но эта-то вмещающая категория была изъята. Провозглашен был «эстетический экуменизм»: все равнозначно, ничто не «лучше», потому что в безнадежных попытках определить, что же на самом-то деле «то», а что – «не то», в войне мнений экспертов захлебнулось бы налаженное торгово-промышленное предприятие, которое, не забудем, к тому же действует в военно-идеологической/геополитической области, где ошибаться не рекомендуется. Это означает, что лучшим, наиболее качественным будет объявлено в данный момент то, что art-индустрия по чьим-то заказам, стратегическим или тактическим выкладкам, и согласно сформированным на основании этих выкладок собственным расчетам произвела, приобрела и назначила для последующего внедрения.
Сегодня этим «лучшим» может быть назначено все, что угодно. Абсолютно все.
Так в области изящных искусств и литературы возник, утвердился и, – до поры, до времени, – победил искусственный культурный контекст (икк). А в границах икк, в свою очередь, был запущен паралитературный процесс, что крайне существенно именно для Русской Цивилизации, где словесность занимает совершенно особое место, являясь, – как некогда выражались структурные аналитики, – «несущим элементом» русского культурного кода.
В самых общих чертах, светская русская словесность характеризуется:
– не имеющей себе равных стремительностью развития, отчего ее базовое составляющее разместилось на исторически ничтожном временном участке: не более одного столетия (1799 – год рождения Пушкина; 1803 – г.р. Тютчева; 1899 – г.р. Платонова; 1903 – г.р. Заболоцкого). Все это, разумеется, знают, но обыкновенно не учитывают «энергетической мощи» подобного феномена;
– эта невероятная крутизна взлета, породила взрывной эффект «литературной энергии», что, с учетом традиционно высокой значимости начертанного и явленного слова/Слова буквально для всякого русского человека, превратило изящную словесность и ее творцов – в некую культурную сверхценность, обладающую, т.о., сверхзначимостью. Отсюда необыкновенно ревностное восприятие/понимание русским писателем своей роли, своей задачи – и столь же необыкновенно пристальное, внимательное и требовательное отношение русского читателя («человеческой души») – к своему писателю («инженеру»). «Ницше почтили потому, что он был немец, и притом – страдающий (болезнь). Но если бы русский и от себя заговорил в духе: “Падающего еще толкни”, – его бы назвали мерзавцем и вовсе не стали бы читать», – писал В.В. Розанов. Главное здесь, что – «не стали бы читать». По воле Божией, русская словесность изначально явилась Православной Христианкой, – пускай то и дело бунтующей, обращающейся к Создателю с горькими укоризнами да сарказмами, с угрозами «вернуть билет», и с криками «…а раз так, то и знать Тебя не хочу!».
Столь же внимательно и требовательно относились к отечественной словесности читатели, имеющие земную власть (правящее сословие).
Император Николай I Павлович, – его рабочий день длился не менее шестнадцати часов, – по ночам штудирующий в рукописи «Графа Нулина», вычеркивающий из поэмки слово «урыльник», а взамен – вписывающий «будильник»; И.В. Сталин, чей рабочий день бывал и подлиней, занятый чтением Платонова, собственноручным исправлением исторических неточностей у А.Н. Толстого, устройством на работу Булгакова, – и бросающий трубку в ответ на пастернаковское «…что мы все о Мандельштаме! Я давно хотел поговорить с Вами о жизни и смерти»; даже Н.С. Хрущев, которого восхитил «Один день Ивана Денисовича», – никто из них не вызывает у русского читателя скабрезной усмешки. Ведь и они – читатели. Как все мы.
Так продолжалось относительно долго. Ситуация стала решительно меняться к середине 80-х годов прошлого века. Но истоки этих перемен следует искать в «шестидесятых».
«С 60-х годов складывается целостный проект ликвидации советского строя. Основания для этого проекта имелись в русской культуре с середины ХIХ века – как в течении либералов-западников, так и марксистов. Эти основания были обновлены и развиты «шестидесятниками», а затем и тремя течениями диссидентов – социалистами-западниками (Сахаров), консервативными «почвенниками» (Солженицын) и патриотами-националистами (Шафаревич).», – сказано в недавней работе С.Г. Кара-Мурзы. «Советский строй» мы решились бы заменить на «любую самодостаточную русскую государственность», основания проекта – сдвинули бы от середины к самому началу ХIХ века, т.е., ко времени убийства Государя Павла I Петровича, а к «либералам-западникам» прибавили бы всех без изъятия «прогрессистов». Но в своем главном положения С.Г. Кара-Мурзы представляются нам бесспорными: усовершенстванный с учетом ошибок, допущенных в XIX–первой половине ХХ вв., целостный проект разрушения упорядоченной русской жизни начал у нас формироваться в «шестидесятые».
Известный под этим названием период российской истории на самом деле длился, приблизительно, от 1955/56 по 1971/72 гг. Становится внятным и относительно общепринятым, что все в дальнейшем произошедшее (и происходящее поныне) на всем пространстве Исторической России – есть, если угодно, жатва посеянного именно в эпоху «шестидесятых». Для России эпоха «шестидесятых» стала окончательным торжеством совокупных умонастроений, вообще свойственных российскому нижнему господскому слою, обыкновенно именуемому интеллигенциею. Честь создания этой историко-культурной формулы принадлежит великому русскому педагогу С.А. Рачинскому; и в наших заметках мы пользуемся исключительно ею, позволив, ради экономии времени и места, применять сокращение: н. г. с. Именно н. г. с по стечению исторических обстоятельств была вручена роль «могильщика» Русской Цивилизации.
Как обычно происходит при сходных обстоятельствах в истории культуры, российский нижний господский слой сам сформировал и миф о своем происхождении. В частности, в последние десятилетия в обиход было введено понятие т. н. «образованщины», или «советской интеллигенции», которая, будто бы, разительно отличается в своих культурно-поведенческих стандартах от «настоящей», истинной русской интеллигенции, в ее «веховской» модификации. Но при ближайшем рассмотрении этого допущения можно заметить, что речь идет о подмене понятий: действительно, в различные исторические моменты в различных группах в пределах н. г. с. доминировали различные «системы взглядов», «убеждения», различные сознательные и бессознательные, «роевые» тактики во взаимодействиях с высшими господскими слоями как в самой России-СССР, так и за ее пределами, – слоями, всегда являющимися для н. г. с. работодателями/спонсорами. Между коллективными носителями этих противоположных «убеждений и взглядов» велась и ведется дискуссия, конкурентная борьба за внимание работодателей, иногда доходящая, как известно, до взаимоистребления. Но все эти различия, даже относясь к явлениям и предметам действительно важным, всегда были, по сути, второстепенными, ибо не касались главной характеристики (основного свойства) н. г. с. В своей целокупности н. г. с. осознавал и осознает себя сословием глобальных экспертов-контролеров по всем вопросам мiроздания.
Чаяния сословия экспертов-контролеров состоят не только в одном признании за ним одним безусловного права на таковую экспертизу. Проведение ими экспертизы должно быть непременным условием всякого и всяческого начинания, предпринимаемого на любом уровне человеческой деятельности; при этом мнение экспертов является решающим. Как видим, «сословие экспертов», н. г. с. – претендует, таким образом, на власть (прежде всего, государственную и идейную), но с одним существенным изъятием: хотя она настаивает на том, чтобы ее экспертные рекомендации принимались безоговорочно и выполнние рекомендаций проводилось под полным контролем указанного сословия, при этом, однако, ответственность за результаты претворения этих рекомендаций на практике, н. г. с. возлагает на «не-экспертные» группы, чаще всего, на государственную систему, которая будто бы не смогла или не захотела этими рекомендациями разумно воспользоваться. Таким образом, становится понятным, почему политические, условно говоря, симпатии н. г. с. всегда и во всех случаях на стороне представительного правления, т.е. того, что сегодня принято называть демократией. Н. г. с. полагает себя властью верховной – законодательной, властью, наделенной неотъемлемым правом на обладание контрольно-ревизионными функциями по отношению к власти второстепенной, подчиненной – исполнительной, то бишь, собственно государственной власти. А как говаривал отец одного из любимейших писателей н. г. с., Владимир Дмитриевич Набоков: «Исполнительная власть да покорится власти законодательной!» Чтобы добиться от государственной власти – искомой покорности, н. г. с. настойчиво делегирует в среду исполнительскую своих представителей, можно сказать – «агентов н. г. с.». Именно такое положение сложилось в Императорской России к марту 1917 г. Дальнейшее всем достаточно хорошо известно.
Особо стоит вопрос о вознаграждении н. г. с. за его труды. По мнению н. г. с., это вознаграждение должно начисляться его членам автоматически, – вне зависимости от результатов экспертизы. Поскольку деятельность н. г. с., или, как прежде говаривали, способ его существования, состоит именно в непрерывной экспертизе Всего/контроле над Всем, для поддержания непрерывности этого процесса н. г. с. естественно нуждается в средствах: экспертам должно выплачиваться достаточное жалованье, должны функционировать соответствующие институции, где работают эксперты, строиться жилье, где они проживают, поддерживаться рекреационные учреждения (курорты, санатории, отели и проч.), где они отдыхают между экспертизами. Этот процесс поддержания и поощрения своего существования н. г. с. рассматривает как природный, лучше даже сказать – присносущий. Поэтому ничто и не при каких обстоятельствах не может воздействовать на готовность н. г. с. принять вознаграждение за свои труды из любого внешнего (по отношению к н. г. с.) источника.
Юрий МИЛОСЛАВСКИЙ
Продолжение следует...
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!