28
Я понял, что продолжать дальше разговор с санитаром было бессмысленно. Я возвратился из «процедурной комнаты» и, войдя в барак, предложил саморубу, лежавшему у самого входа, поменяться со мной местами. При этом я объяснил ему, в чем дело. Тот с радостью согласился, поскольку половина хлебной пайки, предназначенной покойнику, доставалась в этом случае ему. Наутро, когда санитары стащили с нар труп Шатрова, Михаил, улыбнувшись, сказал:
— Прощай, старик. Спасибо за твой хлебушек. Не забывай нас на том свете. Ведь там Гаркуша будет править бал. Возможно, уже недалека его кончина.
Глядя на Шатрова, мне почему-то вспомнились Родин и Махоткин. Произносимые когда-то ими слова смешались в моем воображении. Казалось, это был лишь один человек в разных лицах: простой сельский мужик, интеллигентный военный и известный артист. И этот человек уходил куда-то в небытие, и смерть отбирала у него его последнюю роль...
На следующий день умер еще один совсем молодой заключенный. Однако, когда санитары отнесли его, совершенно голого, примерно шагов на двадцать от санчасти, мертвец вдруг воскрес и сел на носилки. Вероятно, он находился в состоянии шока, и его ошибочно приняли за мертвеца. Морозный воздух, очевидно, привел его в чувство. В этот момент мимо проходил Гаркуша. «Мертвец» жалобно обратился к нему слабым скрипучим голосом:
— Гражданин начальник, зачем меня туда несут? Я ведь еще живой. Живой я, гражданин начальник.
Санитары были ошеломлены этим небывалым случаем. Страх охватил их за свою дальнейшую судьбу в этом лагере. Ведь за такую «халатность» в работе можно было оказаться на лесоповале, и прощай сытая жизнь... Гаркуша не придал значения этому случаю. Обращаясь к санитарам, он спокойно проговорил:
— Несите его! Несите! Врач больше меня знает, что с ним делать. Я здесь ни при чем.
Санитары сами оказались в состоянии шока. Они не знали, куда теперь нести воскресшего доходягу: в морг или назад, в санчасть. Ведь начальник конкретно не сказал куда. Немного побыв в растерянности, они бешено рванулись с места и затащили носилки с умирающим больным на старое место, откуда его только что взяли.
Эта история быстро разнеслась по всем лагерям Урала. Мне ее потом рассказывали в других местах заключения, но только толком никто не знал, где и когда она происходила. Я убеждал рассказчиков, что был очевидцем этого случая. Но мне никто не хотел верить. Они считали, что такой случай мог быть только во времена Ежова... В моей памяти на всю жизнь сохранилась эта лагерная история с мертвецом, который через два дня по-настоящему умер.
Чтобы продлить свое пребывание в мертвецкой, я постоянно травмировал отмороженные пальцы, стараясь замедлить из заживление. Так продолжалось до самой весны. Однажды погожим майским днем доходяги дружно закричали:
— Братцы! Этап собирают. Кому-то улыбнется счастье вырваться из этой помойной ямы.
И действительно, слухи оказались правдивыми. Вскоре нас навестил начальник санчасти, старший лейтенант Буров, с группой надзирателей. Он мало занимался своими непосредственными обязанностями, за него это делал заключенный Глумов. Фактически Буров только подписывал всякие бумаги, которые тот оформлял.
Буров держал в руках длинный список этапников и вызывал каждого по фамилии. В число вызываемых попал и я. Всех доходяг строем вывели за зону лагеря и начали грузить в машины. Многих действительно грузили, потому что сами они забраться в кузов уже не могли. Конвоиры и санитары хватали поочередно каждого и заталкивали внутрь машины. Грузовик, заполненный заключенными, раскачиваясь на ухабах дороги, медленно удалялся от лагеря. Стоявший около меня на коленях Михаил радостно воскликнул:
— Ну, Гришка, теперь мы не подохнем, раз вырвались от проклятого Гаркуши!
Я молча смотрел на весенний лес, где уже появлялись первые проталинки, и мне казалось, что вместе с природой оживали и мы.
«Сколько мы выстрадали в борьбе за это подлое существование?!» — мысленно задавал я себе вопрос.
Об этом знает только темный лес...
Около месяца нас содержали в пересылочном лагере близ Нижнего Тагила. Переводили бесконечно из одного барака в другой, сортировали в зависимости от срока заключения и, наконец, вывезли на грузовиках за зону лагеря и погрузили в длинный товарный состав.
Стояла довольно жаркая погода, и на каждой остановке заключенные надрывно кричали: — Начальник, во- ды-ы-ы-ы! — и стучали, кто чем мог, в стены вагона. Длинный этапный состав не успевали снабдить водой даже на редких продолжительных остановках, и поэтому на протяжении всего этапного пути постоянно мучила жажда.
В четырехосный вагон обычно загоняли более ста человек. Этапный рацион — шестьсот граммов хлеба и кусок соленой рыбы или хамсы по утрам. В обед серая лапша, ничем не заправленная. Вечером совсем ничего не давали, кроме воды, если только представлялась такая возможность. Остановки на пути следования эшелона были в основном непродолжительными, и как только вновь начинали ритмично стучать колеса, в вагоне сразу же наступала тишина, заключенные мгновенно успокаивались. Казалось, минуту тому назад ничего не происходило. Большинство заключенных были одеты еще по-зимнему — в ватные штаны и фуфайки, разумеется, в заношенные и рваные до последней степени пригодности. Такое рванье расползалось прямо на плечах, и через эти казенные «доспехи» часто виднелось голое тело. Заключенным летнее обмундирование, если его так можно назвать, давали очень редко. В основном все носили свою домашнюю одежду, какая оставалась в момент ареста. Нары в вагоне были двухэтажные и располагались только по бокам у лобовых стенок. Середина же вагона была заполнена сплошь заключенными, лежащими прямо на полу.
Конечный путь следования эшелона не сохранялся в тайне. Все знали, что этап идет в порт Ванино. А дальше морем на Колыму или Чукотку.
В вагоне не было никого из моих прежних знакомых по штрафнику. Я находился на нижних передних нарах по ходу поезда. Рядом со мной лежал бывший летчик по фамилии Уваров, маленького роста, с худощавым желтоватым лицом. Наиболее известной личностью в вагоне был бывший прокурор Куницын. Он располагался за спиной Уварова.
Куницын получил десять лет лишения свободы за взятки. В его глазах блуждал постоянный страх. Как бывший прокурор, он больше других имел основание опасаться за свою жизнь. В лагерях и особенно на этапах нередки были случаи, когда убивали бывших сотрудников МВД и прочих блюстителей закона. Куницын мало с кем разговаривал и вообще старался лишний раз не выглядывать из-за спины Уварова. В лагере он возглавлял бригаду землекопов, и как не старался скрыть свою прошлую профессию государственного обвинителя, об этом стало довольно быстро известно. О его судьбе мне поведал Уваров, который наиболее близко общался с ним последние три недели. Бригада Куницына часто не выполняла норм выработки, и начальник лагеря отправил нерадивого бригадира на этап.
Больше всего бывший прокурор опасался воров-рецидивистов, находившихся на противоположных нарах. Их было четверо. Когда в силу каких-либо причин его взгляд устремлялся в их сторону, он мгновенно багровел и, казалось, готов был провалиться сквозь землю. Он плохо спал ночами и часто испуганно кричал во сне. Подхватываясь, садился на нары, недоумевая оглядывался вокруг, всматриваясь подозрительно в сплошную тьму вагона. Проснувшись однажды от его крика, я услышал слова Уварова, произнесенные в адрес Куницына: «Ты морально убьешь себя раньше, чем блатные доберутся до тебя и отправят на тот свет. Я совершенно не вижу причины для покушения на твою жизнь, которая как в прошлом, так и в настоящее время совершенно никого не интересует».