Эту девушку Муратов заметил вечером в ресторане отеля. Она сидела одна, склонившись над тарелкой и исподлобья поглядывая на компанию итальянцев, которые весело галдели за соседним столиком. Заказала вино, взяла бокал за ножку узловатыми тонкими пальцами, долго и недоверчиво принюхивалась, прежде чем сделать глоток. У нее было узкое бледное лицо, длинный нос с горбинкой, волосы цвета желтой меди и почти бесцветные губы. Время от времени она поеживалась, как будто зябла, хотя на ней были пиджак и юбка из плотной ткани.
Муратов равнодушно разглядывал ее. Некрасивая, скованная, одинокая, холодная, страдающая паранойей провинциалка, вечно озабоченная тем, что думают о ней окружающие. Весь год копила деньги, экономя на еде, чтобы съездить за границу. Ей двадцать пять, а то и тридцать. Зовут ее, конечно, Эльвирой или Жанной. Хочет замуж, но не за соседа-автомеханика, а за Джонни Деппа, хотя никогда в этом не признается. Работает кассиром в банке или мелким клерком в государственном учреждении. Ни подруг, ни друзей. Живет с родителями в квартирке с турецким ковром на стене, по вечерам стирает колготки, читает дамские романы и, как всякая русская женщина, любит сладкое вино.
Часа через два Муратов встретил эту девушку в компании двух потных толстух у магазина в центре города. Толстухи разглядывали шубы, вывешенные в витрине, и громко переводили цены в рубли, а девушка стояла поодаль, прижав к животу маленькую сумочку, и смотрела на огромный платан, крона которого была вызолочена уличным фонарем.
Муратов прогулялся по набережной до ротонды, уже окруженной зеваками.
Как всегда в это время, здесь выступал оркестр, и прекрасная пышка Ниночка в красном открытом платье до пят исполняла «Хабанеру», приподнимаясь на цыпочки и так широко открывая рот, что виден был ее трепещущий язык.
Когда-то она исполняла брючные партии — Ваню в «Сусанине» или Ратмира в «Руслане и Людмиле», но однажды все бросила и вот уже пятый год разъезжала по средиземноморским островам, выступая перед туристами.
Между тротуаром и ротондой на складном стульчике под деревом совершенно неподвижно сидел маленький старичок, тепло одетый, застегнутый на все пуговицы, лысый, в берете, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, в который подвыпившие туристы иногда бросали монетки.
Закончив выступление, Ниночка пробралась через толпу, придерживая подол кончиками пальцев и отдуваясь, подхватила Муратова под руку, он поцеловал ее в волосы, и они отправились в ресторан.
Когда сели за стол, Ниночка достала из сумочки конвертик.
- Обещанное, - сказала она. - Пианист совсем еще мальчик, но какое он чудо! Это, конечно, в зале надо слушать, а не с флэшки...
Подошла официантка, приняла заказ.
- Павел Николаевич, - сказала она, раскладывая на столе ножи и вилки, - ваш заказ ждет.
- После ужина, Наташа, хорошо?
- Ага, я скажу Джеку.
- Все плохо? - спросила Ниночка, кладя свою пухлую ручку на его кулак.
- Терпимо, - сказал он. - Ты надолго?
- Завтра улетаю на Крит.
- Когда?
- В девять надо быть в аэропорту.
- Может, для начала по бокалу коккинели? - предложил он.
Ниночка плотоядно облизнулась.
- Я бы сейчас узо выпила. Холодненького узо.
И от нее с особенной силой запахло потом.
После ужина, расплатившись с Джеком за таблетки, Муратов повел Ниночку в отель.
Он занимал большой номер с террасой, с которой поверх крыш соседних домов было видно Эгейское море — почти черное, с белыми гребнями пены.
- Я в душ, - сказала Ниночка. - Вспотела, как жница на барщине.
Муратов вышел на террасу, вставил флэшку в компьютер, налил в стакан бренди, закурил и сел в кресло.
Зазвучала музыка — это был двадцатый концерт Моцарта для фортепиано с оркестром ре минор.
Ниночка, завернутая до груди в полотенце, с мокрыми волосами, неслышно подошла, села рядом, отпила из его стакана, взяла его сигарету, затянулась.
- Боюсь даже спрашивать, о чем ты думаешь, - сказала она, когда отзвучала музыка.
- О Татьяне, - сказал он. - Лет двадцать назад, когда подъезды в Москве не закрывали бронированными дверями, к нам зашла погреться одна нищенка, Татьяна. Никогда не видел, чтобы она побиралась, но говорили, что сильно бедствует... Была ночь, мороз доходил до тридцати... Жильцы дома облили ее водой и выгнали из подъезда на улицу. Она замерзла насмерть в нашем дворе. А через два дня я столкнулся на крещенской службе с той бабой, которая облила водой нищенку, - ты бы видела, какое лицо у нее было, у этой бабы... какой свет был в ее лице... она внимала Христу и плакала... Вот тогда я впервые и задумался о том, чтобы уехать из России навсегда...
- Но не уехал...
Ниночка села на подлокотник кресла, прижалась к Муратову.
- Это все Моцарт, - сказала она. - Чертов Моцарт...
Он промолчал.
- Хочешь — просто ляжем спать?
- Нет. - Он встрепенулся. - Вот уж нет! Я превосходно себя чувствую!
- Тогда... - Она томно улыбнулась, повернулась к нему спиной, оперлась руками о низкую спинку дивана, выгнула спину и, похлопывая себя по пышным ягодицам, промурлыкала: - Добро пожаловать домой, любимый...
Утром, посадив Ниночку в такси, он отправился на пляж.
Впереди на узкой улочке, круто спускавшейся от отеля к морю, он увидел девушку, на которую обратил внимание за ужином. В широкополой зеленой шляпе, сарафане и босоножках, она осторожно ступала по тротуару, держа в руке на отлете матерчатую сумку с торчавшим из нее соломенным пляжным ковриком.
Внезапно ветром с нее сорвало шляпу, которая взлетела вверх, перевернулась и упала к ногам Муратова.
Девушка с напряженным лицом ждала, когда он отдаст шляпу.
- Эвхаристо, - сказала она неуверенно.
- Паракало, - сказал Павел Николаевич. - Вы ведь на пляж? Можно составить вам компанию?
Она пожала плечами.
- Пляж здесь плохой, - сказала она. - И море ужасное.
- Эгейское море всегда бурлит, - сказал он. - Поэтому все ходят на Средиземное. Вон туда, к Аквариуму. Там и вода спокойная, и берег песчаный. - Протянул руку. - Павел Муратов. Павел Николаевич.
Поколебавшись, она неохотно пожала его руку.
- Диана...
По пути к Аквариуму Муратову только и удалось узнать, что Диана приехала из маленького города во Владимирской области, где работает в налоговой службе.
Она попыталась было устроиться на песке у воды, но Муратов уговорил ее перебраться на лежак, под зонтик, сочинив историю о бешеных деньгах, которые он выиграл в казино и должен как можно скорее потратить, иначе его ждет несчастье — таково поверье, а он из тех, кто верит в поверья, в судьбу, черта, сглаз и т. п.
Она смерила его хмурым взглядом — высокий, поджарый, мускулистый, бритоголовый, загорелый, усатый — и согласилась.
Долго снимала платье, долго поправляла закрытый купальник, долго копалась в сумке, наконец застелила лежак полотенцем, смазала руки и ноги кремом и легла.
Павел Николаевич предложил искупаться — Диана отказалась:
- Погреюсь пока, а то что-то зазябла...
Искупавшись, он посидел в кафе на краю пляжа, выпил пива, вернулся к Диане с мороженым. Она поотнекивалась, но вскоре сдалась.
Он ждал, что приглашение на обед Диану напугает, но она легко согласилась.
Они прошли мимо нескольких кафе, едва успевая уворачиваться от мужчин в белых передниках, которые бросались к ним с открытых террас, предлагая genuine Greek cuisine.
Впереди по тротуару бодро вышагивала сухопарая дама в бейсболке, за которой еле тащился квелый толстый муж. Когда они проходили мимо магнолий, дама командовала: «Нюхай, Гриша!», а оказывавшись под кроной эвкалипта, приказывала: «А теперь дыши!» Так они и шли за этой парой, которая то нюхала, то дышала, пока Муратова не окликнула официантка:
- Павел Николаевич, к нам? Пива? Рецины? Все из холодильника!
Муратов заказал себе водки, а Диане бокал рецины.
- В такую жару — водку? - Диана понюхала вино. - Смолой пахнет...
- В жару, - сказал Муратов, - обмен веществ у меня становится таким быстрым, что все яды выводятся из организма, не успевая убить. Как у таракана.
Диана покачала головой.
После обеда он поднялся в свой номер, опустил шторы, принял таблетку, лег и закрыл глаза. Он с раздражением думал о Диане, о ее рыхлой белой коже с синеватым отливом, о ее долгом теле, нескладном и неуклюжем, о ее плохо выбритых подмышках и ее закрытом купальнике, отороченном черным кружевом, не понимая, какого черта он взялся вдруг ухаживать за этой провинциальной барышней, не обладающей и сотой долей той красоты и сексуальности, которой с избытком в Ниночке, и, наконец, лекарство подействовало, и он заснул...
Глубокий сон, контрастный душ и крепкий кофе вернули его к жизни.
А когда за ужином Диана спросила, не покажет ли он ей родосскую крепость, Муратов даже обрадовался.
- Прогуляемся пешком, - сказал он. - Отсюда до улицы Дьяку рукой подать, а по ней приятно пройтись до ворот крепости...
В крепости Диана взяла его под руку, боясь потеряться в людском коловращении.
На этот раз она надела простой белый сарафан и вообще была не так скована, как утром.
- Вам нравится Родос? - спросила вдруг Диана.
- Нет, - сказал Муратов. - Нет у меня любимых городов, любимых писателей, любимой музыки... в каждом находится что любить, но и только...
- И с людьми так же?
- Хм... а давайте я вам покажу мечеть Сулеймана...
На следующий день они поднялись к храму Аполлона и амфитеатру. Потом съездили в Долину бабочек, побывали в Линдосе, на острове Сими, провели день на пляже Агия Агати...
Гуляя как-то по городу, Муратов заманил Диану в магазин и купил ей туфли на высоких каблуках — эти туфли преобразили ее.
В тот вечер он пригласил девушку в свой номер, и они допоздна пили вино на террасе, слушая музыку.
Диана вдруг заговорила о тошнотворно скучной жизни в провинциальном городке, о том, как мучительна неподвижность этой жизни и как, оказывается, легко попасть в лапы зла, пытаясь привести в движение эту жизнь, изменить ее...
Муратов слушал ее с удивлением, отмечая при этом, как изменилась Диана за эти дни — стала свободнее, смелее, легче, и эти ее морщинки на лбу, эта ее нескладность, узловатые пальцы, острые коленки — все это уже не бросалось в глаза, как прежде...
- А в России вообще очень легко попасть в лапы зла, - сказал Муратов, - потому что очень трудно сохранить независимость, не поддаться всеобщему движению против зла. На самом деле у нас живее всех движется мертвое, опасное, убийственное для личности. А зло лежит в тайне, дожидаясь, когда к нему сами придут, и всеобщее движение вернее всего ведет именно к злу, точнее, мы сами идем в ту заколдованную пещеру, где надеемся найти счастье, и попадаем в пасть зла... демоны любят толпу...
Она вдруг смутилась.
- Я говорила о личном, - сказала она. - Очень личном...
- Кажется, я тоже...
- Но я себе, - сказала она, но продолжать этот разговор не стала.
На прощание она поцеловала Муратова в щеку.
Следующим вечером они гуляли по набережной, остановились поглазеть на маленького старичка, который по-прежнему сидел на своем стульчике, застегнутый на все пуговицы, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, и тут к ним подошел Рикардо, испанец, руководивший оркестром, который выступал в ротонде, обнял Муратова, забормотал: «I am sorry... heartfelt condolences...», а когда понял, что Муратов ничего не знает, рассказал о Ниночке: она приехала в аэропорт Диагорас, подошла к стойке регистрации и упала замертво. Ее застрелили, пистолет с глушителем нашли потом в туалете, и было непонятно, как убийце удалось пронести в аэропорт оружие, а самого стрелка и след простыл...
- Павел Николаевич, - сказала Диана, - Павел Николаевич...
Он пошел в отель, никого и ничего вокруг не замечая, даже Диану, старавшуюся не отставать, даже чудаковатую семейную пару — опять эта пара шла впереди, и сухопарая жена в бейсболке командовала: «Нюхай, Гриша! А теперь дыши!», и Павел Николаевич машинально подчинялся ее приказам — втягивал носом запах магнолии и глубоко дышал, оказываясь под кроной эвкалипта, а потом поднялся к себе, налил стакан доверху, выпил не отрываясь, принял таблетку, выпил еще, закурил и тотчас погасил сигарету, лег на террасе, раскинувшись на широкой тахте, подвинулся, когда Диана легла рядом, обнял ее, сказал: «Я ведь приехал сюда умирать... а умерла она...», замер, затих с открытыми глазами, в которых стояли слезы...
Он приехал в Москву в девяносто первом, когда прорвало канализацию истории, и по ее ржавым трубам понесло новорожденных младенцев и мумии старых большевиков, идеи, памятники, маршальские звезды, гнилые помидоры, трупы проституток, соевые сосиски, кирзовые сапоги, порнографические журналы, мифы, бандитов с простреленными бритыми головами, правду, дынные корки, щепки, обрезки, шелуху, подонки и огрызки...
В городке с населением двадцать восемь тысяч человек, где он до того жил и работал, ничего не происходило, разве что из одиннадцати заводов закрылись семь, и он решил перебраться в Москву.
В столице все пылало, двигалось, менялось. На площадях свергали памятники, все улицы вели к храму, все люди хотели свободы. Новые газеты, журналы, издательства возникали каждую неделю. За пять-шесть лет выпускник провинциального журфака сменил одиннадцать мест работы. Правительственная газета, журнал «Меха и драгоценности», рекламный бюллетень, издательство, выпускавшее массовым тиражом Кафку, Фрейда и Чейза...
Ему было все равно, где работать, в правом издании или в левом, либеральном или национал-патриотическом: он занимался производством, выпуском газет и журналов, то есть в типографиях бывал чаще, чем на пресс-конференциях, на которых пришедшие к власти вторые секретари обкомов, младшие научные сотрудники, кавээнщики, агенты КГБ, диссиденты, киноактеры и фарцовщики рассуждали о будущем России и ее прошлом. Стоило советскому человеку открыть рот, как из него лезли идеи. Идеи, идеи, идеи... На самом деле все хотели денег. Все — и вторые секретари, и диссиденты, и агенты КГБ. В этом не было ничего плохого: лучше деньги, чем кровь. Но в те годы деньги редко доставались без крови.
Он тоже хотел денег, но его спасала трусость: он боялся ввязываться в авантюры. Потому и уцелел. Жену расстрелял из автомата на улице милиционер, рехнувшийся от передозировки, друга, занимавшегося поставкой компьютеров, убили подельники, брат, физик-теоретик, погорел на фальшивых деньгах и покончил с собой, все погибли, а он уцелел.
Однажды друзья — тогда у него были друзья — попросили отредактировать большое интервью с довольно молодым бизнесменом, который решил пойти в политику. Интервью предполагалось выпустить книгой. Прочитав текст, он попросил о встрече с бизнесменом и объяснил, что человеку, собравшемуся выдвигаться во власть из провинции, вряд ли стоит рассказывать избирателям о своей любви к французскому марочному коньяку, предложил фамилии друзей детства — Каца и Лифшица — заменить на Сергеева и Кузнецова, а также не упоминать о том, что герой не расстается с Библией, которую дочитал до триста семнадцатой страницы.
Собеседник оказался человеком неглупым. Они выпили, бизнесмен разговорился, вспоминая детство, юность, и стало понятно, что интервью будет жить, хотя и в другой форме.
Книга пользовалась успехом, ее хвалили за сдержанность, точность и ясность.
Через несколько дней ему позвонил миллиардер Д., пожилой человек, отошедший от дел: он хотел выпустить мемуары, но не знал, как подступить к этому делу. Он помог старику, и тот щедро его отблагодарил.
Хочешь соблазнить — выслушай.
Эту главную заповедь дьявола он хорошо усвоил. Умел слушать, подстраиваться под интонацию собеседника, вживаться в роль другого, и люди открывались ему.
У него были свои правила.
Он старался не связываться с ветеранами спецслужб и с киллерами, которые хотели привлечь внимание читателей к своей нелегкой судьбе. Он старал избегать тех, кто жаждал выглядеть в глазах окружающих хуже, чем на самом деле, а такие тоже встречались. Он старался не забывать о грани между домыслом и вымыслом и никогда не брался за сочинение дворянских родословных для новых русских, любивших позировать в рыцарских латах или плаще патриция.
Случалось, что общение с автором мемуаров осуществлялось через секретарей и помощников, но чаще это были долгие доверительные беседы с глазу на глаз за бокалом вина, без свидетелей. Иногда соавтор приглашал его к себе, и он неделями жил в богатом загородном доме, в лондонской квартире или французском поместье, каждый день встречаясь не только с хозяином, но и с его женой, любовницей, детьми, друзьями, слугами.
Он старался держаться так, чтобы между ним и клиентом, между ним и женой клиента, между ним и любовницей клиента, между ним и слугами клиента всегда оставался зазор. Для них он был не другом, но и не чужаком — он был другим.
Однажды его попросили отредактировать мемуары покойного Н. Он был типичным русским миллиардером из числа назначенных Кремлем, но в остальном человеком незаурядным. Держался в тени, тратил огромные деньги на благотворительность, когда это еще не вошло в моду, и вообще считался белой вороной среди нуворишей. После него остались разрозненные заметки, которые редактор, по замыслу вдовы, должен был превратить в связную, цельную книгу.
Вдова оказалась нестарой женщиной, милой и неглупой. Они вместе разбирали записки ее покойного мужа, вместе обедали, гуляли по парку в огромном поместье, раскинувшемся на невысоких холмах над рекой. Муж ее делал записи иногда, что называется, на бегу, и Вера Николаевна помогала восстаналивать контекст той или иной заметки, рассказывала о людях, упомянутых мужем вскользь, вспоминала о покойном, потом они разговаривали о книгах и фильмах, и незаметно границы между ними исчезли.
Он старался не забывать о том, что законы, по которым живут его клиенты, не могут быть его законами, но тут был особый случай.
Через год они поженились, и он оставил свою работу. Ему не хотелось больше играть роль человека, который интересуется чужими жизнями. Волей-неволей ему пришлось вникать в дела фондов, которые покойный муж оставил Вере Николаевне. Много времени и сил уходило на то, чтобы найти общий язык с сыновьями, а особенно с младшей дочерью жены — Варенькой, которая к шестнадцати годам совершенно ослепла. Она была колючей девочкой, но вскоре им удалось подружиться.
Через год Веру Николаевну застрелил снайпер, а еще через полгода не стало и Вареньки — она погибла в грубо подстроенной автомобильной катастрофе.
Это были странные убийства. Вера Николаевна давно передала управление компаниями покойного мужа сыновьям, а Варенька и вовсе не имела никакого отношения к бизнесу. Никто не мог понять, кому выгодны эти смерти, но и сыновья Н., и вдовец какое-то время фигурировали в списке подозреваемых. Больше всего следователей раздражала большая разница в возрасте между Верой Николаевной и Муратовым. Дело в конце концов закрыли, так и не установив ни заказчиков, ни исполнителей.
Он передал сыновьям Веры Николаевны все свои права на часть ее наследства и наследства их сестры. Братья в ответ подарили ему поместье, за которое он выручил огромные деньги. Этих средств ему хватило бы, чтоб прожить три жизни.
Понадобилось еще три года и две смерти, чтобы до него дошел смысл происходящего. Как-то при встрече с В., для которого он когда-то сделал исключение из правила «не связываться с ветеранами спецслужб», он рассказал ему обо всех этих смертях, и тот с удивлением спросил:
«А вы, Павел Николаевич, так до сих пор и не поняли, для кого стреляют?»
Его позабавил этот оборот речи, он переспросил:
«Для кого?»
«Для вас, конечно. Когда-то вы стали владельцем информации, о важности который не подозреваете, и возможно, кому-то все эти годы это обстоятельство не дает покоя. Цифра, лицо, имя — это может быть что угодно. Тогда этому не придали значения ни вы, ни ваш собеседник, ну а потом что-то изменилось... так бывает не только в кино, поверьте моему богатому опыту... Рыться в архивах или в памяти бесполезно — вы же не знаете, что надо искать. И одному Богу ведомо, о чем думал заказчик, который решил убить не вас, а ваших близких: чужая душа — потемки. Я даже не исключаю, что заказчик давно умер, но заказ, расписанный на годы вперед и профинансированный, неукоснительно выполняется. Это не фантастика, дружище. Однажды мне пришлось стрелять в человека, который лежал в гробу. Через минуту гроб должны были закатить в печь крематория, но я должен был убедиться в том, что клиент мертв, и был вынужден при всех выстрелить ему в лоб. Дурацкая, скажу вам, была ситуация... смех и слезы... А вы — вы тут не при чем, и выражение «у старых грехов длинные тени» к вам прямо не относится, но что ж поделаешь, вам все равно будут напоминать о чем-то до конца вашей жизни... или пока все исполнители не перемрут, они ведь, слава Богу, тоже люди... Уезжайте, смените страну и имя, может, это и поможет, хотя кто знает, кто знает...»
- Ниночка стала седьмой за десять лет, - сказал он. - Они нашли меня и на Родосе...
Диана молчала.
- Я приехал сюда умирать, - сказал он. - Врачи сказали, что мне осталось года три-четыре, от силы пять...
- Значит, вы не вернетесь в Россию? - спросила Диана.
- Налейте мне выпить, пожалуйста...
Она встала, налила в стаканы виски.
- Одна моя знакомая, - сказала она, стоя к нему спиной, - можно сказать, подруга... она тоже решила не возвращаться домой... она не может вернуться домой, потому что... там все плохо... дома все плохо... она, конечно, сошла с ума... уволилась с работы, уехала за границу...
Села на край кровати, протянула ему стакан, глотнула из своего, сморщилась.
- Все так ужасно, - сказала она, не глядя на него. - Она не может вернуться...
Он ждал.
- Она такая дура... - Диана выпила еще. - Она испортила всем жизнь... - Наконец подняла голову и посмотрела на Муратова. - Она провела ночь с мужчиной...
Муратов кивнул.
- Об этом теперь знают все — ее мать, отец, бабушка, сестры, соседи... все знают, все... город маленький, и теперь там все знают...
- Он женат? - спросил Муратов.
Диана покачала головой.
- Она замужем?
- Да нет, она не замужем... она просто дура...
Он молча смотрел на нее.
- Этот мужчина... - Он отхлебнул виски. - Он ее отец?
- Брат, - шепотом ответила она. - Был бы еще двоюродный, а то родной... она не может вернуться домой, вы ж понимаете... это просто ужас... она даже хотела покончить с собой, утопиться тут или повеситься... тут, на Родосе... потому что повеситься дома — тоже стыдно... а сейчас она просто не знает, что делать... она готова умереть от пули — лишь бы не от стыда...
- Ну что вам сказать, Диана... - Муратов допил виски, повертел в руках стакан. - Скажите ей... скажите вашей подруге, что она может не бояться... она может остаться здесь, на Родосе, со мной... невелика радость, конечно, - жить с человеком, который сидит на обезболивающих и медленно умирает... но для начала сойдет, правда? А потом мы что-нибудь придумаем... так не бывает, чтобы два взрослых человека не придумали, как жить дальше... ведь придумаем?
Она кивнула.
- А сейчас... вы можете переночевать здесь? Я бы лег на террасе, а вы где хотите — места тут много, сами видите... не хочется оставаться одному...
Она снова кивнула.
- Принесите мне еще выпить. На палец.
Она принесла ему виски.
- А ведь когда-то я хотел патриархальной русской старости, - сказал Муратов. - С седой бородой до глаз, как принято в России: без лица, но с душой... Со свечками, иконами, акафистами и чтением апостола на литургии. Хотел писать книги — от руки, карандашом на шершавой бумаге, а не на компьютере. Хотел рассказывать внукам о конце света и антихристе, о житиях Сергия Радонежского и протопопа Аввакума, о царе Иване Грозном и его верном слуге Малюте Скуратове. Хотел состариться в деревне, с козьей ножкой в зубах, в валенках и заячьем треухе. Чтоб был снег над полем, вселенская метель, чтобы страшный черный лес и волки. А перед самой смертью чтоб слышать тихий плач жены-старушки и голос местного попа, читающего канон на разлучение души и тела. Хотел, чтоб смерть была торжеством, а не анекдотом... - Залпом допил виски. - Теперь и вспоминать-то об этом смешно... да и стыдно...
- А почему зима? - спросила Диана.
- Россия...
- Не думала, что вы такой верующий...
- И не хотел бы об этом говорить. Нам предстоит научиться о многом не говорить...
- Ладно, - сказала Диана. - А почему старушка-то? Через пять лет мне будет только тридцать...
Но он уже не слышал ее — спал.
Зиму они провели в России, на Родос вернулись только следующей осенью. Поселились в домике на тихой улочке неподалеку от крепости. Диана сначала думала о смерти с утра до вечера, потом только по вечерам, а вскоре перестала вовсе. Каждый вечер они выходили на прогулку с детской коляской, а когда сын подрос, Павел Николаевич стал брать его за руку, опираясь другой на трость. Проходя мимо магнолии, Диана говорила: «Павел, нюхай!», а под кроной эвкалипта приказывала: «А теперь дыши!», и они смеялись. На набережной их ждал маленький старичок, застегнутый на все пуговицы, в берете, с изумленным взглядом, устремленным к небу, и широко открытым беззубым ртом, в который подвыпившие туристы иногда бросали монетки, а в ротонде выступала пышная полька Беата, приподнимавшаяся на цыпочки и открывавшая рот так широко, что зрители видели ее трепещущий язык, а потом они ужинали в каком-нибудь ресторанчике, пили коккинели, болтали с официантками, приехавшими за счастьем из Новгорода или Омска, и не торопясь возвращались домой, то пропадая в тени платанов, то выходя на свет, и, уложив ребенка спать, еще долго сидели молча наверху у окна, из которого открывался вид на море, кипящее мелким колким золотом...