В чёрной, с непомерно длинным коридором коммунальной квартирке в самом дальнем углу, в десятиметровой комнатушке, жил маленький, юркий человечек. Никто его почти не знал. Даже соседи по сумасшедшей этой квартирке понятия о нём не имели. Ну, живёт человек, в туалет бегает, зовут Сашею, фамилия Курьев, ну и что? Где-то работает. Что-то говорит. Кого это волнует?
Но иногда по ночам из комнатушки Саши доносилось пение. Слабо доносилось, но зато пел он часа по два, по три. Девочка Катя порой подходила к его дверям и прислушивалась. Пение, точнее, сами слова песен были такие страшные, что девочка Катя ничего в них не понимала и обычно отскакивала от двери через пять минут.
Саша никогда не выбегал на неё и ничего не предчувствовал по отношению к этому постороннему наблюдателю.
Больше никто не интересовался им. Но всё же что-то там происходило, за этой дверью. Гигант Савельич один раз подошел, чтоб постучать, в том смысле, что чайник у Саши на коммунальной кухне перекипел, и только решил размахнуться как следует своей огромной ручищей, чтоб вдарить, как услышал доносящееся изнутри кудахтанье, а потом гортанный истерический полукрик, полувизг, но не зверя, не человека, а некоего, по-видимому, третьего... Так, по крайней мере, решил гигант Савельич и отскочил от двери, как от змеи. Вышел на кухню и вылил проклятый перекипевший чайник на пол.
На что потом со стороны Сашеньки не было никаких возражений.
Однажды позвонили ему по телефону, и соседка Сумеречная (такая уж у нашей Тани была фамилия) шепнула ему в замочную скважину, что, мол, его зовут.
Саша вышел.
Всё было спокойно.
Старушка Бычкова на кухне чистила картошку; гигант Савельич мирно хлебал рядом с ней водку; девочка Катя — внучка старушки — играла на полу меж огнём газовой плиты и портретом Лермонтова на стене. Люба Розова, нежная, молоденько-толстая с васильковыми глазами, слушала в своей комнате симфонию Римского-Корсакова. Её мужа, интеллигента Пети, нигде не было. В боковой же комнате ругалась сама с собой Варвара, толстая, угрюмая и непривычная к жизни на том свете женщина.
Таня Сумеречная любила их всех, но за Курьевым, за Сашей, ни с того ни с сего стала наблюдать, пока он тихо себе говорил по телефону.
Вдруг она взвизгнула.
Надо сказать, что к визгу Тани Сумеречной уже все давно привыкли, несмотря на то что её, вообще говоря, считали «отключённой». Ну, повизжит себе порой человек и перестанет. Все, как говорится, под Богом ходим.
И на этот раз на её визг никто особенного внимания не обратил. Ну, гигант Савельич пошевелил ушами, старушка Бычкова картошку в кастрюлю с молоком уронила — и это всё.
Но Таня взвизгнула через минуту опять, да так утробно, что всем её жалко стало, даже малышке Кате. Но не успели они опомниться, как она возьми и ещё раз взвизгни, да как-то совсем дико, разорванно, словно не в своей квартире она, в Москве, а в каком-нибудь зоосаде, да и то на другой планете. И тут же Саша по коридору мимо неё прошёл и разом в свою комнату, это все видели — дверь в кухню открыта была. Степенно так прошёл, но гиганту Савельичу показалось, что у него, у Саши Курьева, уши необычно шевелятся. Прошёл в свою комнату и заперся.
Пока в кухне все столбенели, Таня Сумеречная сама ворвалась туда.
— Что случилось?! — проревел гигант Савельич.
— Что случилось! Что случилось?! — закричала зарёванная Таня. — А то случилось, что Саша Курьев на моих глазах, пока разговаривал по телефону, в бычка превратился...
— А ты глазам не верь, Таня, — строго вмешалась старушка Бычкова.
— Ты глаза-то протри, Сумеречная, — поддержал её гигант Савельич. — Я уже три дня водку лакаю, и то ничего, всё вижу как есть... А ты с чего бы?
— Хулиган! — взвилась Таня. — Я непьющая и всё ясно видела! Сначала в быка, потом сомлел и в орангутана превратился, всё же по форме к нам, людям, поближе, а когда трубку повесил, то стал тихим недоедающим существом... А когда мимо меня шёл — опять в Сашку превратился, в Курьева...
— Хватит, хватит! Проспись, стерва! — заорала вдруг старушка Бычкова. — Что ты последний ум отнимаешь!.. Заговорщица какая нашлась, — добавила она более миролюбиво.
Гигант Савельич угрожающе привстал.
Танька тут же смылась в свою комнату. Савельич развёл руками и извинился перед старушкой Бычковой...
Из комнаты вышла Любочка Розова. От добродушия лицо её стало совсем нездешним и по-русски красивым.
— Чего натворили, балагуры? — осведомилась она.
— Мы што, мы ничево, — прошамкала старушка Бычкова.
— Это Таня шалит, — высказалась с полу девочка Катя.
Её одобрили.
В это время дверь в комнату Саши — а была она как раз напротив кухни — распахнулась, и на всех глянуло кривоногое существо с козлиным взглядом и в каких-то лесных, корневых лохмотьях.
— Саша пришёл! — закричала ни с того ни с сего девочка Катя, словно привычная.
Остальные были почти в обмороке. Рука гиганта Савельича тянулась, однако, к бутыли с водкой, но тело его было само по себе...
— Неужто правда?! — ахнула старушка Бычкова.
— Правда, всё правда, мать! — прорычал Саша, хлопнул дверью и скрылся у себя.
— Психиатра зови! — истошно гаркнул Савельич.
Люба онемела.
Высунулась из-за двери голова Тани Сумеречной, и раздались злобные звуки:
— Я же вам говорила! А вы не верили!
В коридор выскочила Варвара.
— А я вообще ни во что не верю! Хватит уже, хватит! Твари сноподобные! С ума меня все равно не сведёте! — орала она. — Никому и ни во что я не верю!
Жила она в комнате рядом с кухней — и, видимо, всё слышала, но, правда, ничего не видела.
Гигант Савельич вскочил и стал бить кулаком в стену.
— Умру, умру! — кричал он истошно.
Старушка Бычкова надела на голову кастрюлю и разрыдалась.
Люба, очнувшись от легкого обморока, утешала её:
— Всё бывает, старенькая, всё бывает. Может, нам почудилось, может, шутку сыграли. Жизнь-то — она огромная, — Люба развела белыми руками, — в ней чудес-то полным-полно, мы ведь только малость пустяшную от Всего видим. Вот и прорвалось.
Старушка Бычкова чуть-чуть пришла в себя, сняла кастрюлю с головы и облизнула пересохшие от страха губы.
— Хоть бы хорошее что-то прорвалось к нам сюда, Люба, — заскулила она тоненьким от пережитого голоском. — А то всегда одна нечисть прет. А ведь Сашка-то был такой умный, благовоспитанный, тихий... А вон оно как обернулось!.. Милицию позвать, что ли?
— Какая тут милиция, дура! — заорал Савельич весь красный и опять стал бить кулаком в стену.
— Лермонтова-то мне не попорть! — вдруг вырвалось у старушки Бычковой.
— Наш Лермонтов уже давно на том свете и за нас Богу молится, чтоб всех нас спасти, — выговорила Любочка.
Варвара выпучила глаза.
— Неужто уж орангутаном глядел?! Не верю, не верю! — завыла она.
Гигант Савельич вдруг смяк.
— Поглядеть надо на него, — решил он. — Давайте постучим ему в дверь. Выходи, мол, Саша, и не пугай нас, Христа ради.
— Ты что, ополоумел?! — набросилась на него старушка Бычкова. — Жизни нас лишить хочешь?
— Конечно, зачем это? — поддержала ее Любочка. — Сидит он себе сейчас тихо взаперти и пущай сидит.
— Хорошо хоть твоего Пети-интеллихента нигде нет, — сказала ей Бычкова. — А то бы он сразу с ума сошёл. А мы, Любка, люди ко всему крепкие.
— Вот я и говорю, постучать надо! — заорал гигант Савельич. — Сколько можно терпеть непонятное! А то я опять в стену бить буду — всё тут у вас разнесу! До последнего телевизора!
Таня Сумеречная опять высунулась из своей пещеры-комнатушки.
— Я запруся, — сказала она, — и буду глядеть на такой кошмар только в щёлку!
— Я Сашке, как он придёт в себя, голову оторву за такое хулиганство! — заорал снова Савельич.
Но всё же пора было что-то решать.
— Не век колдовать и загадывать, — вздохнула на табуретке Бычкова.
Милицию решили не вызывать. ФСБ тоже не беспокоить.
— Сами справимся, — задумчиво сказал Савельич. — Не впервой.
В это время в комнате Саши раздалось шипение. Все замерли. Но потом снова — мёртвая тишина. Тут гигант Савельич вместо того, чтобы постучать, разбежался и, как самый храбрый, тяжестью рухнул на Сашину дверь, сразу же вышибив её, у него уже не было сил терпеть непонятное. Дверь рухнула с грохотом. В середине комнаты на стуле сидел Сашок, вроде бы свойственный, не жуткий, но глаза горели мутным огнём.
Старушка Бычкова со страху первая подбежала к нему и, нагнувшись, посмотрела в лицо.
— Ты какой-то неродной стал, Саш, — прошамкала она. Но гигант Савельич прервал её.
— Что случилось, Курьев? — заорал он. — Отвечай!
Высунулась Таня Сумеречная, не утерпев. Саша лизнул воздух и ответил:
— Да так, ничего. Только вы все на моих глазах изменились. Бычкова Анна Мироновна словно воздушная струя стала. Варвара померла. А вы, Савельич, ещё больше стали, только не по-нашему. А Таня — та вообще, я её душу видел. Малышка Катя умнее всех стала и жуткая. Потому я и сомлел, — закончил Саша.
Старушка Бычкова совсем онемела.
— Что ты ум мой пугаешь, Сань? — взвилась она. — Я ж за него в ответе! Ты что?!
Саша встал со стула. И тут все увидели, что лицо его опять меняется (хотя сам он, может быть, на это не обращает внимания). Исчезает плавное человеческое выражение, горят не только глаза, но и ум. И появляется что-то далекое, призрачно-глухое. И ушки — да, да, ушки быстро шевелятся.
— К психиатру его! — завопила старушка Бычкова и перепугалась своих слов.
Вышедшая из глубинки Варвара (и всё слышавшая) вдруг поверила, что она умерла, — ни во что Варварушка в жизни никогда не верила, а вот в то, что она умерла, — поверила.
— Почему же я тогда думаю, — шепнула она помертвевшими губами.
Таня Сумеречная была на грани распада. Одна малышка Катя внезапно стала веселиться. А Саша всё менялся и менялся. Губа выпятилась, глаз поумнел, но в потустороннем смысле, и волосы на голове — как-то страшно, на глазах присутствующих — стали медленно расти, разбросанные.
— Галлюцинация! — закричала Люба и осеклась, словно не поверила сразу в свои слова.
— Где мы, где мы? — шипел, однако, Саша. — Какие-то стали необычные!
Старушка Бычкова в отчаянии посмотрела на Савельича — он как был гигант, таким и остался. И Любочка Розова светилась по-прежнему. И Сашин шкаф вроде бы был на месте. А вот что Варвара осталась прежняя — в это старушка Бычкова уже не верила.
— Плясать, сейчас будем плясать! — закричала вдруг Таня Сумеречная, запрокинув голову в потолок.
Что тут сразу началось!
Чтоб скрыть ужас иного восприятия реальности, гигант Савельич первым пустился в пляс. Ноги он задирал высоко, почти до висячей с потолка лампы, и, гордясь, норовил показать себя перед изменившимся Сашею. Старушка Бычкова старалась не отставать от него, как бы в паре с ним, но сил не было плясать так высоко. Таня Сумеречная обняла Любочку, но в танце своём стремилась увести ее в коридор — подальше от всяких космических «галлюцинаций» (так бормотала она в ухо Любочке, а та только повторяла, что она всех любит, даже галлюцинации, и готова их расцеловать).
Вихрем металась на полу малышка Катя.
А Саша, если только он ещё был «Сашей», стоял окаменевши (хотя волосы и росли), как герой пустынных превращений.
— Безумие, безумие! — закричала Варвара, хотя она уже была мёртвая. Не хватало только интеллигента Пети (он наверняка бы спел свои сумасшедшие песни). Савельич пляски, однако, не выдерживал и крушил, что подвернётся под ноги. То самовар с комода опрокинет, то чайный сервиз в шкафу разобьёт, то головой портрет Саниного деда раскрошит. Тане Сумеречной показалось тогда, что дед в отместку сошёл с портрета и принялся плясать вместе со всеми, наполовину невидимый, но хитрый и не забывший мир. И по-потустороннему крякал при этом.
На полу сочилась живая кровь.
Любочка слышала стоны, но в своей собственной душе.
Был бы её муж Петя с ними, то он, не будь дурак, заглянул бы в оконце — мол, что там с миром, но ничего путного всё равно бы не обнаружил. Мир как был странным, таким и оставался.
— Мудрецов на земле мало, вот что, — задумчиво проговорила Варвара совершенно несвойственные ей слова, как будто после смерти она стала уже совершенно другой.
— Бурю мы тут устроим, бурю! — орал Савельич, так бурно прыгая, что чуть не ломал потолок.
А Саша, прорастая, все каменел и каменел, и душа его была за миллиарды лет до творения мира.
— Пустите меня к нему! Пустите! — вдруг сорвалась Любочка и, бросив Сумеречную, кинулась к Саше. — Саня, родной! Где ты? Где ты? — она прикоснулась к нему. — Я все равно тебя люблю, ты ведь наш!
Саша согласно кивнул головой.
Внезапно в комнате потемнело. Черты людей как-то стёрлись. Все натыкались друг на друга, только малышка Катя ползала между ног.
— Да, да, я сама тоже меняюсь, — бормотала Таня Сумеречная, натыкаясь на непонятные вещи, словно это уже были не стулья и столы.
— Будя! Будя! — гаркал иногда Савельич.
— А ты не чёрт, Саша? — взвизгнув, спрашивала у него старушка Бычкова и громко отвечала самой же себе: — Не похож, не похож! — и как-то уверенно, словно она — тысячелетия назад, может быть, — только и делала, что перебегала дорогу чертям.
— А я всех без различия люблю, кого Творец создал, и всех, кого еще создаст, тоже люблю, — просветленно-странненько говорила ей Люба. — И всех, всех вас прощу, даже кто мне голову отрубит, потому что головы у меня нет, — совсем замутнённо вдруг перешла она на другой смысл.
— Света, света, света! — вдруг закричала Мёртвая Варвара. — Хочу света!
Сначала на её слова никто не обратил внимания.
Но одновременно произошел спад пляса. Не всё же плясать до сумасшествия, даже если произошло чудо. Гигант Савельич уже не прыгал до потолка, а сел на стул и задумался. Даже старушка Бычкова не пугалась происходящего и замерла. А Таня Сумеречная уже перестала чувствовать, что она изменяется в иное существо, и потому тихо расплакалась. Любочка же вообще была вне себя, но по-мирному. Все расселись вокруг Саши Курьева, как вокруг планеты, но он тоже стал по-своему смиряться — это поразило всех, и все остолбенели, на него глядючи. Кто думал, что он снова обернётся в бычка или в икс-существо, а кто считал, что он просто теперь запоёт.
И все ждали, ждали и ждали. Но Саша Курьев, напротив, становился теперь ни кем иным, как Сашей Курьевым, хотя и совершенно остолбенелым, потусторонне-ошалелым. Лицо его приобрело прежние черты, и в глазах метались человеческие огоньки, хотя и полубезумные. Тогда старушка Бычкова заорала:
— Он опять стал человеком! Урааа!
Гигант Савельич ответно гаркнул:
— Ураа! — И шторы зашевелились.
Но остальные реагировали на это возвращение по-другому.
Таня Сумеречная, нервная, сорвалась с места: нежные волосы разметались, тайно-русские глаза горят. Чуть не обняла возвращенца Сашка и шепчет ему:
— Сашок, родной, открой душу... Открой... Что с тобой было?.. Какая сила?!! Какой мрак, какой свет?? Где ты был, прежний?!. В кого превратился... Кто в тебя вселился... Это твои будущие запредельные жизни, скажи, — и в исступлении она стала дёргать его за потную рубашку.
Сашка выпучил глаза и только бормотал:
— Не трогай... Не трогай... Всё равно никому ничего не понять!..
Любочка тут как тут взвилась: схватила Танечку за плечи, а потом ну хлопать в ладоши и кричать:
— Ну и хорошо, что непонятно, Тань! Так лучше! A то с ума сойдёшь, от понимания-то! От понимания того, что было! Не заводись, Танька, плюнь на понимание!
Гигант Савельич наклоном мощной головы одобрил её слова.
Одна старушка Бычкова вдруг взъелась: непоседливая стала от происшедшего безумия. Подскочила к Курьеву и хвать его мокрой тряпкой по голове. Да как заорёт:
— Ты отвечай, зараза, что с тобой было на том свете! Не пугай нашу душу! — и залилась слезами.
Курьев побледнел и встал со стула, где сидел.
— Я за Творца не ответчик, — громко сказал он. — Что было, то было. А что не понять, то не понять. Но за тряпку ты ответишь, Бычкова.
— Да мы любим друг друга, любим! — закричала Любочка. Подбежала к Сашке, поцеловала его, потом к Бычковой — с тем же самым, даже гиганта Савельича обняла, отчего он крякнул. Таня Сумеречная взяла её за руки вне себя от радости.
— Света, хочу света! Хочу-у-у! — закричала в углу мёртвая Варвара.
И внезапно Великий Свет возник в сознании всех находящихся в этой комнате.
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
