В романе «Евгений Онегин» каждая смерть на счету.
Дядя, который «самых честных правил», умер удобно и удачно, избавив Онегина от забот сиделки и наградив его при этом немалым наследством. Племянник о нем забыл немедля – но есть старая ключница, и она хранит и ключи от его дома, и память о нем самом: «Со мной, бывало, в воскресенье, / Здесь под окном, надев очки, / Играть изволил в дурачки. /Дай Бог душе его спасенье, / А косточкам его покой / В могиле, в мать-земле сырой!» Хоть ключница и не Ленский, но перед нами своего рода «надгробный мадригал», пусть и в простонародном духе.
Эта пушкинская матрица «на всякого умершего – по помнящему его поэту» сохраняется и дальше.
Умер Дмитрий Ларин – над ним вздыхает Ленский и, конечно же, пишет в его память стихи.
Убили Ленского – на вахту памяти встает сам Пушкин (или Автор – кому как больше нравится), и строки текут, одна другой прекрасней, в разных регистрах, но об одном и том же: «Так медленно по скату гор, / На солнце искрами блистая, / Спадает глыба снеговая… / Дохнула буря, цвет прекрасный / Увял на утренней заре… / Недвижим он лежал, и странен /Был томный мир его чела… / Закрыты ставни, окна мелом / Забелены. Хозяйки нет. / А где, Бог весть. Пропал и след…»
А следующий на очереди – сам Пушкин: «Убит! К чему теперь рыданья?» Выпавшее знамя подхватывает Лермонтов. Он как бы перебирает по памяти узелки этой ниточки, вспоминая не только Пушкина, но и Ленского (Лермонтов – Ленского – какой чудно аллитерированный дактиль!): «И он убит – и взят могилой, / Как тот певец, неведомый, но милый, / Добыча ревности глухой, / Воспетый им с такою чудной силой, / Сраженный, как и он, безжалостной рукой».
А дальше, конечно же, убьют Лермонтова. И в русской литературе настанет эпоха прозы. (Дело дойдет до того, что в сороковые годы в ведущих литературных журналах исчезнут поэтические рубрики). Следующую «Смерть поэта» напишет уже в двадцатом веке Пастернак Маяковскому (возможно, намекая в том числе и на свой статус первого среди оставшихся – как Лермонтов после Пушкина). Но это будет уже другая история.
А что меня мучит в истории нашей – это то, кто же оплачет ключницу, ту, с которой всё началось? Литература занята мужчинами дворянского происхождения – и знать не знает, как там живут и умирают простонародные женщины. О них, видимо, заботится фольклор, в котором выражена не индивидуальная, эстетически оформленная боль отдельного автора, а переплавленное в плач и причитание горе целого народа. Когда слушаешь плакальщицу – а мне доводилось слышать их в фольклорных экспедициях – не всегда разбираешь слова, порой кажется, что это вовсе не по-русски, что-то чужое и непривычное. Но это наше, неизведанное и малопонятное, забытое и незамеченное, чему еще, возможно, предстоит открыться...