…Но где же тот ясный огонь, почему не горит?
Сто лет подпираю я небо ночное плечом.
Фонарщик был должен зажечь, но фонарщик тот спит.
Фонарщик тот спит, моя радость, а я ни при чем…
Проснулся я внезапно, когда одиннадцатый маятник настенных часов отчаянно взвизгнул и остановился. Я протер глаза, втянул на кровать тяжелое одеяло, сброшенное мной от невыносимой жары, и взглянул на торцевое стекло широкого прямоугольника часов. Венецианские резные деревянные цилиндры, увенчанные круглыми набалдашниками цветного стекла, четко покачивались в такт. Все, кроме одного, нелепо оттопырившегося в сторону, как сломанная птичья лапа. Зеленые неподвижные ромбики его круглого навершия напоминали мертвые кошачьи глаза. Сон как рукой сняло. Опять сломались! А все почему? Потому что грех это – пускать на часы последние венецианские сваи. Хотя, ничего не поделаешь, в больших городах хороших часов требуется все больше и больше.
Со сна все тело было горячее и липкое. Раскаленный диск солнца над широкой дугой Залива уже подернулся густой красной дымкой.
Я подошел к окну. Солнце, не спеша, опускалось в море, выхватывая темный силуэт тупого крокодильего носа – восточной оконечности Капри – острова кошек и цветов. Если посмотреть сквозь трубу с увеличительными стеклами, на самом кончике тупого носа можно разглядеть виллу императора Тиберия. К острову тянулась узкая коса Сорренто – восточной оконечности подковообразного Залива. Скоро темная полоска «страны лимонов» заиграет желтыми огоньками. Остров кошек и цветов ответит ему разноцветной огненной россыпью.
Сиеста закончилась. Полутораметровые каменные стены моей скромной комнатки, одной из сотен в громаде древней Обсерватории, медленно остывали. Скоро станет холодно – здесь, на горе, холод обрушивается стремительнее кометы. По углам в запыленных нишах потихоньку собирались сумерки, и широкие листья огневки уже начали свою работу: гладкий каменный пол покрылся легким муаром нежно-розовых бликов. Десять маятников пробили пять часов. Я машинально взглянул на крышку заваленного бумагами секретера, но Фламмы там не было. Появились четыре полусонные фуоки и неторопливо расползлись по стенам. Три уверенно светили ровным оранжевым, топорща восьмилучевые усики. Одна же покрылась густо-фиолетовым, почти сливаясь с настенной картой звездного неба; вместо того чтобы занять свое место в широкой латунной лунке возле потолка, она как-то боком стала продвигаться к окну. Наверное, опять мало пила. Я снял стеклянный колпак с часов, легонько качнул зеленый набалдашник неподвижного маятника раз, другой, третий. С четвертого раза он завелся и пошел отбивать время наравне с остальными. Время превыше всего. Я вылил в блюдечко остатки кьянти, отодрал от стены почти добравшуюся до окна фуоку и положил ее в блюдечко. Фламмы по-прежнему не было.
Я разыскал на полке вчерашние, выложил на сковороду слипшуюся холодную массу, поставил ее на перекрестие слюдяных крылышек вуггуна и щелкнул его по носу. Вуггун чихнул и опрокинул сковороду. Все содержимое вывалилось на пол. Figlio di cane! Фуока дремала в сухом блюдечке, по ее фиолетовой хитиновой спинке пробегали редкие оранжевые искорки. Вуггун виновато косился на меня рубиновым глазом, его крылышки, нагреваясь, тоже становились рубиновыми. Мне сильно хотелось есть.
Наконец объявилась Фламма и полезла ко мне на колени, приглашая почитать, но мне было не до книг и уж тем более не до расчетов. Я посадил ее на полку, где она обиженно замигала синим, распустив все четыре крыла. Я был голоден и зол.
Сунув в карман часы и радостно взблеснувшую изумрудным Фламму, я накинул теплый плащ и отправился в пиццерию «La Regina», очень рассчитывая на то, что Антонио уже разогрел печь. Кальмары у него закончились еще на прошлой неделе, ведь Джузеппе работал теперь у старика Бруно и ходил в море только по четвергам. Видимо, все дело в Марии, внучке Бруно. Но, как бы оно там ни было с этими кальмарами и с внучкой Бруно, свою «маргариту» со свежим базиликом я все же надеялся получить.
Оглушительно стрекотали цикады. В темных шапках пальм возились просыпающиеся летучие мыши. Воздух, напитанный сладковатым ароматом магнолий, был упоительно прохладен.
По узким ступеням высокой каменной лестницы я спустился во внутренний дворик. Миновав увитую плющом арку и вечно распахнутую замшелую калитку, по еще одной лестнице, только гораздо более широкой и удобной, я поднялся к центральному зданию Обсерватории, мимо тихонько бурлящих фонтанчиков и зарослей агавы. А потом, обогнув молчаливое здание, поспешил вниз, по мощеному крупным булыжником серпантину мостовой, прямо к Воротам, разделяющим Обсерваторию и Город. Осмелевшие мыши носились над головой. «Ужинают», – подумал я, невольно ускоряя шаг. Под горку было приятно идти таким вот быстрым пружинистым шагом. По правую руку высилась глухая стена Обсерватории, а по левую, за глубоким обрывом, расстилался пестрый многоярусный Город. Крыши уже не пылали на солнце, но и система огней еще не была приведена в действие – редкие минуты сумерек. Я миновал зеленый двухэтажный домик сеньора Капаччиоли. Окна были еще темными, но на крылечке в ожидании обеда уже расположились кошки. Последний поворот, круглый каменный зал-амфитеатр под открытым небом с вделанными в стены тяжелыми кольцами для привязи лошадей, и привратник, толстяк Фортунато, открывает передо мной Ворота.
– Buona sera, – широко улыбается Фортунато, шипяще произнося последнее слово, что свойственно коренным обитателям Города; белые зубы сверкают на хитром смуглом лице. – Buona sera, сеньор Маурицио.
– Buona sera, Фортунато, – улыбаюсь в ответ я.
Именно привратник научил меня, что в Городе принято желать доброго вечера, начиная с двух часов по полудни. До сих пор не знаю, почему. Может, он пошутил?
– Как дела в Венеции? – спрашивает он сквозь решетку, запирая за мной двери и задвигая тяжелый засов.
– Говорят, снова дожди, – снова улыбаюсь я.
Я не был дома уже почти пять лет, с тех пор как директор Обсерватории сеньор Капаччиоли пригласил меня наблюдать кометы. Синьор Капаччиоли, как и все просвещенные люди нашего времени, любит кометы и еще очень любит кошек. Кошек я не люблю, но кометы, в особенности вопрос об их цвете, всегда интересовали меня. Особенно после скандальной истории с флорентийскими Фонарщиками. Сеньор Капаччиоли консерватор, он не верит в Фонарщиков, считая все это чьей-то глупой шуткой. Я люблю кометы, но к Фонарщикам тоже отношусь подозрительно – довольно смело пытаться искать на Земле причину и смысл небесных явлений.
Антоний встретил меня на пороге «La Regina». Его заспанное мятое лицо и сырой холод пиццерии наводили на мрачные мысли.
– Может, сеньор желает феттучини? – зевнул он.
Из-за его спины на меня с любопытством косился антониев вуггун. Сеньор феттучини не желал. Я дернул щекой и ушел.
Улицы оживали. Мимо промчался мальчик лет десяти, за ним с удивительным проворством подпрыгивала толстая женщина в цветастом платье с небрежным вырезом, открывавшим шею и широкие полные плечи. Она поймала мальчишку за ухо.
– Вы только поглядите на этого поганца! – заорала она. – Пьетро, паршивец, сколько раз я говорила тебе не шляться по Торре дель Греко!
Из-за пазухи паршивца Пьетро на мостовую выскользнули несколько толстых темных брусков с неровными краями – колотый шоколад. Его можно достать только в порту, у моряков, приходящих из Бразилии. Только вот можно и не найти дорогу обратно, заплутав в узких портовых улочках. Опасное это дело. Каморра не пощадит и сопливых пацанов, шныряющих там, где не надо. Даже бесстрашные сицилийцы обходят стороной районы каморры. Хорошо, что Фортунато в первый же день моего приезда представил меня сеньору Брунелло и его людям. Ему хорошо – двоюродная сестра Фортунато замужем за внучатым племянником сеньора Брунелло…
– Выпори его как следует, Мария, – посоветовала булочница, старшая дочка Джузеппе, продавца сыра, стоявшая в дверях своей лавки.
– Отдай его в матросы! – крикнула с балкончика второго этажа другая женщина, сеньора Флора, и тут же заорала через улицу: – Фабио, твой кузен, кажется, искал толкового мальчишку на свой «Светлячок»!
– Как же, толковый! – толстая Мария снова отвесила затрещину тихонько подвывавшему Пьетро.
Он размазывал грязными кулачками слезы, с невыразимым отчаянием глядя на валяющиеся в пыли плитки шоколада. Мария дернула его за руку и поволокла куда-то вниз, в переулки. Булочница затеяла разговор с Анной о ценах на зелень. Фабио все так же дремал на стуле у входа в лавку жестянщика…
С наступлением сумерек, по мере того как зажигались все новые и новые огни, Город как будто становился больше – и выше, и шире, и глубже. На западе сеть огоньков уходила вверх, по холму святого Эльма к старинной крепости, петляя среди каменных заборов и насыпей, на северо-востоке – по пологому склону Каподимонте, мимо величественного собора Пресвятой Девы Марии, мимо королевского дворца со статуями из Помпей и Геркуланума, и мимо королевского парка прямо к венчавшей гору Обсерватории. От роскошного светлого Вомеро, района богачей и лучших в мире шоколадных лавок, огоньки расползались вниз, в бедные районы. За сотню ливров там вполне можно снять угол на ночь, только свет в нижней части Города уже совсем другой, ни фуок, ни вуггунов там не найти. Вдоль узких грязных улочек – груды тусклых камней из долины Сольфатары, воняющие серой. В портовых районах тоже пахнет серой, но еще больше рыбой и морем; причалы озаряются неровным бледно-зеленым светом развешенных гирляндами морских обитателей.
Мимо огромного сияющего девственной белизной купола собора Пресвятой Девы Марии я спускался к площади Данте. Ленивое ничегонеделание сменялось суетной активностью – вынужденные сдерживать во время огнедышащей сиесты свой буйный темперамент люди получили в свое распоряжение долгие часы прохлады. Я пару раз привычным движением хлопнул рукой по карманам, отгоняя не в меру прытких охотников до чужих кошельков. Множество их шныряло посреди шумной говорливой толпы. Одетые в пестрые полосатые халаты негры – продавцы фиников и дешевых безделушек из дерева – орали зычными голосами и переговаривались между собой непонятными гортанными возгласами. Их нехитрый товар был разложен прямо на мраморных ступенях древних дворцов. Каменные свидетели канувшей в небытие славы древнейшего Города некогда величайшей империи становились местом торговли. Жители давным-давно устали от обременительной славы властителей мира и теперь просто жили…
Одна за другой открывались шоколадные лавки и всевозможные кафеенки и пастичерии с горами пирожных в витринах. И все ярче и ярче разгорались огни над Городом. Я испытывал легкое чувство зависти. Даже моя Венеция уже не могла соперничать с таким количеством огней… Чем-то, видимо, не приглянулся отцу Родгеру город на сваях. Может, оно и правильно – где еще властвовать огням, как не здесь, в Городе, поблизости от Везувия и Campi Flegrei – Полей Огня, в том самом месте, где, по легенде, Одиссей спускался в царство Аида. Кто бы мог подумать, что всего каких-нибудь двадцать лет назад Город освещался практически только унылыми огнями камней долины Сольфатары? Город рыбы и серы – вот чем он был двадцать лет назад. Конечно, теперешний Город – заслуга не одного только отца Родгера. Просто именно ему принадлежат две наиболее протяженные сети огней – «Flamma Colorata» и «Flamma Variegata». Первая охватывает весь холм святого Эльма, а вторая – площадь Данте и ближайшие окрестности. И, конечно, именно отцу Родгеру принадлежит освещение Аппиевой дороги, до самой королевской резиденции в Казерте.
А вот во Флоренции всегда отдавали предпочтение Мертвым Огням. Скорее всего, из-за золотого моста на Арно. На Мертвых Огнях и только на них так неповторимо блестит золото, для которого важна однотонность и неизменность света. Флорентийцы презрительно именуют творение отца Родгера «рождественской елкой» – впрочем, этих банкиров не интересует ничего, кроме золота. В то же время, именно Флоренция – родина Фонарщиков, этого загадочного сообщества, пытающегося опровергнуть однотонность Мертвых Огней. Не иначе – масоны.
Спустя час неспешной ходьбы я уже вошел в круглый двухъярусный зеркальный зал «Империала».
– Buona sera, сеньор Маурицио, – улыбнулся мне хозяин.
– Buona sera, Альвио, – улыбнулся я в ответ, – две каноли и ристретто без сахара.
Хрустящая сицилианская каноле с нежным кремом и апельсиновыми цукатами – это очень даже неплохо. Особенно у Альвио. И кофе здесь отличный – все-таки это одна из лучших кондитерских Города. Только, пожалуй, на Капри делают ледяной фруктовый гранитос лучше, чем в «Империале». А капуччино все-таки немножко лучше в Болонье…
В углу я сразу же заметил нового посетителя. Он умостил на коленях широкий планшет со стопкой бумажных листов и цветной пастелью рисовал сидящую напротив кошку в голубом чепчике.
– Господин Танака Хайао, – шепнул мне Альвио. – Странный он. Рисует много-много раз одну и ту же кошку, но каждый раз немного иначе. Как будто пытается нарисовать движение.
Кошка зевнула и, потеребив ленточку чепчика, сбила его на ухо.
– Знаете, кто сегодня здесь? – снова зашептал мне на ухо Альвио, заговорщически перегнувшись через стойку. – Сам отец Родгер!
– О… – только и смог сказать я, мгновенно потеряв интерес к господину Хайао с его кошкой.
Хозяин дернул бровями, указывая мне на узенькую винтовую лестницу, ведущую балкончик, опоясывающий зал «Империала». Я без слов устремился туда.
Окончание следует...
Ольга ХОВАНСКАЯ
Издание "Истоки" приглашает Вас на наш сайт, где есть много интересных и разнообразных публикаций!