В своей книге «В мире как дома: истории и сущностные наставления из жизни монаха» («At Home in the World: Stories and Essential Teachings from a Monk’s Life») вьетнамский монах Тит Нат Хан поделился воспоминанием о примечательной и трансформирующей встрече, которая произошла с ним во времена индокитайский войны.
В 1947 году я жил и учился в буддийском институте при монастыре Бао Квок в Хюэ, совсем неподалёку от своего коренного монастыря, где принял постриг. Происходило всё это во времена Индокитайской войны.
В те времена французская армия, оккупировавшая целый регион, обосновалась в Хюэ. Мы часто слышали, как стреляют солдаты – французские и вьетнамские. Люди, жившие в горах, возводили самодельные крепости, чтобы прятаться за ними днём. По ночам деревенские жители укрывались в своих домах, но даже за закрытыми окнами и дверьми строили баррикады. А по утрам они находили на улицах тела тех, кто не пережил очередную ночь, и политические лозунги, написанные прямо на дорогах белилами, смешанными с кровью. Монахи время от времени проходили через те места, но больше никто не решался туда заглядывать, особенно жители Хюэ, которые совсем недавно вернулись домой после длительной эвакуации. Хотя Бао Квок располагался рядом с железнодорожной станцией, едва ли кто-то рискнул бы туда зайти, что уже о многом говорит.
Одним утром я отправился из монастыря Бао Квок в свой коренной монастырь, который старался посещать раз в месяц. Было рано, роса ещё лежала на траве. В сумке я нёс робу для церемоний и несколько сутр, в руке – традиционную вьетнамскую шляпу, конусообразную и соломенную. Я с тихой радостью предвкушал встречу с учителем, с монастырскими братьями, с древним и высоко почитаемым храмом.
Едва я перешёл через холм, за моей спиной раздался голос. На вершине холма я увидел французского солдата, тот махал. Решив, что он просто вздумал посмеяться над монахом, я развернулся и продолжил свой путь. Вскоре я понял, что он не смеялся. Позади я услышал топот солдатских сапог. Может, он хотел меня обыскать, может, подумал, что моя монашеская сумка выглядит как-то подозрительно? Я остановился, чтобы его дождаться. Ко мне подошёл молодой солдат с очень красивым лицом.
– Куда идёшь? – спросил он по-вьетнамски.
По акценту я понял, что он был французом и по-вьетнамски почти не понимал. Тогда я улыбнулся и сказал по-французски:
– Неужто ты бы понял, ответь я по-вьетнамски?
Его лицо озарилось, когда он понял, что я знаю французский. Он сказал, что не намерен меня обыскивать и всего лишь хотел спросить кое-что.
– Хочу знать, из какого ты монастыря, – сказал он.
Когда я рассказал ему про Бао Квок, он заинтересовался.
– Бао Квок, – повторил он, – не тот ли это большой храм рядом со станцией?
Я кивнул, а он указал на насосную станцию на другой стороне холма (это место, вероятно, он должен был охранять) и попросил меня пройти туда вместе с ним, чтобы мы могли спокойно поговорить. Когда мы уселись у водокачки, он рассказал мне, как за десять дней до этого посетил Бао Квок с пятью другими солдатами. Они пришли туда поздним вечером в поиске вьетнамского сопротивления, членов организации Вьетминь, которые, по сообщениям французской разведки, могли укрываться в храме.
– Мы намеревались найти их. У нас с собой было оружие. Нам было приказано арестовать их, а если потребуется – даже убить. Но войдя в храм, мы были ошеломлены.
– Неужели там было так много Вьетминь?
– Нет, нет! Мы бы не удивились увидеть там Вьетминь, мы были готовы схватить их всех, сколько бы их ни было!
– Что же тогда ошеломило вас? – я был в растерянности.
– Случилось самое неожиданное. Где бы мы прежде не совершали обыски, люди бежали прочь или начинали паниковать.
– Людей так часто запугивали, что они привыкли бежать в страхе, – объяснил я.
– Сам я не привык устрашать людей, – ответил он. – Может, они боятся, потому что их обижали те, кто приходил до нас… Но когда мы зашли в Бао Квок, сперва мы словно очутились в безлюдной пустыне. Масляные лампы едва горели. Мы намеренно топали и шумели, казалось, людей в храме много, но мы ничего не слышали! Было невероятно тихо. Мой товарищ сделал пару предупредительных выстрелов, от чего мне стало не по себе. Но никто по-прежнему не ответил нам. Тогда я включил фонарик и направил на комнату, которая – как нам казалось – была пустой. И вот тогда я увидел в ней пятьдесят-шестьдесят монахов, которые просто сидели в тишине и медитировали.
– Просто вы пришли во время вечерней медитации, – кивнул я.
– Да. Мы словно встретили странную невидимую силу. Всё это так ошеломило нас, что мы просто развернулись и вышли. Монахи пренебрегли нами! Они не ответили, не выказали и тени страха.
– Они вами не пренебрегали. Просто они были сосредоточены на дыхании, только и всего.
– Я ощутил их спокойствие, – согласился мой собеседник, – оно вызвало у меня уважение. Мы тихонечко постояли во дворе, прошло, может, полчаса. Затем зазвучал колокольчик, и храм оживился. Один монах зажёг свечу и вышел нас встречать. Но мы просто рассказали ему, зачем приходили, и сразу ушли. В тот день мои представления о вьетнамском народе стали меняться. Среди нас много молодых людей. Мы скучаем по дому, по семьям, по своей стране. Очень скучаем. Нас прислали сюда убивать людей Вьетминь, хотя мы не знаем, кто в итоге кого убьёт и кто сможет вернуться домой. Когда я вижу, как здешние люди изо всех сил пытаются восстановить разрушенную жизнь, я вспоминаю о разрушенных жизнях своих родных, живших во Франции после Второй Мировой. Мирная и смиренная жизнь тех монахов заставила меня задуматься о жизни всех людей в этом мире. И я впервые удивился: зачем мы вообще туда пришли? В чём суть этой ненависти к Вьетминь, заставившей нас проделать такой путь, чтобы с ними сразиться?
Глубоко тронутый, я взял его за руку и рассказал историю об одном моём старом друге, который записался на службу, чтобы бороться с французами, и выиграл немало сражений. Однажды этот мой друг пришёл в мой монастырь, обнял меня и разрыдался. Он сказал, что готовился к атаке на французскую базу. Прячась среди скал, он увидел двух молодых французских солдат – те спокойно сидели и болтали. «Когда я увидел светлые, красивые и невинные лица этих мальчишек», – сказал он, – «я не смог открыть огонь, брат. Пусть люди назовут меня слабаком. Пусть скажут, что нашу страну уже давно бы захватили, будь все такими как я. Но всего на мгновение я ощутил к врагу такую любовь, которой любит меня моя собственная мать. Я знал, что смерть этих ребят заставит их французских матерей проливать такие же слёзы, какими моя мама оплакивала моего младшего брата».
– Видишь, – сказал я французскому солдату, – твоё сердце наполнилось той же любовью ко всему человеческому, коей наполнилось сердце этого вьетнамского солдата.
Молодой француз сидел молча, погрузившись в мысли. Быть может, как и я он всё больше осознавал абсурдность убийств, горечь войны, страдания многих людей, погибающих такой душераздирающей и несправедливой гибелью.
Солнце к тому времени поднялось уже высоко, мне нужно было идти. Солдат сказал, что зовут его Даниэль Марти. Ему был двадцать один год, он только закончил школу. Он показал мне фотографии своей мамы, младших брата и сестры. Мы расстались, зная, что между нами зародилась дружба и взаимопонимание. Он пообещал навестить меня в храме в одно из воскресений.
В последующие месяцы он навещал меня, когда мог. Я приглашал его практиковать вместе со мной в медитационном зале. Я дал ему духовное имя Тхань Луонг, что означает «чистая и освежающая мирная жизнь». Ещё я учил его вьетнамскому: до этого он знал всего несколько фраз, которым его обучили военные, но уже через пару месяцев мы вели короткие разговоры и на моём родном языке. Он рассказал, что больше не ходит на «обыски», и мы разделили одно на двоих чувство облегчения. Если из дома ему приходили письма, он показывал их мне. И всякий раз завидев меня, мой французский друг складывал ладони у сердца.
Однажды мы пригласили Тханя Луонга на вегетарианский обед в храме. Он с радостью принял приглашение, хвалил наши маслины и другие ароматные блюда, которые подали к столу. А грибной суп, приготовленный моим братом, показался ему настолько вкусным, что он всё никак не мог поверить, что он действительно был вегетарианским. Мне пришлось в подробностях объяснять, как такой суп готовился.
Порой мы засиживались у прихрамовой башни и погружались в долгие разговоры о литературе и духовности. Когда я хвалил французскую литературу, глаза Тханя Луонга наполнялись гордостью за свою национальную культуру. Наша дружба стала очень глубокой.
А затем он сообщил, что его отряд отправляют в другую область и, вероятно, скоро он вернётся во Францию. Я проводил его до ворот храма и обнял на прощание.
– Я напишу тебе, брат, – сказал он.
– Я буду счастлив получить твоё письмо и ответить на него.
В письме, которое пришло через месяц, он рассказал, что и правда вернётся во Францию, но затем отправится в Алжир, который в те времена был французской колонией. Он обещал написать мне оттуда, но с тех пор я ничего о нём не слышал. Кто знает, где сейчас Тхань Луонг. В безопасности ли он? Не знаю. Но знаю, что, когда я видел его в последний раз, он был спокоен. То мгновение глубокой тишины в храме изменило его. Он позволил жизням всех живых существ наполнить его сердце, он увидел бессмысленность и разрушительность войны. И помогло этому одно единственное мгновение, когда он остановился и открылся мощному, исцеляющему, чудесному океану, называемому тишиной.
Перевод: Ретрит на обочине