26
Этот момент мне показался самым счастливым в моей жизни. Фраза «в мертвецкую» спасительно врезалась в мое сознание. Не чувствуя под собой ног, я прошел за санитаром в полумрачное помещение с резким запахом карболки. Остановившись, он показал рукой на нижние нары и тихо сказал:
— Вот падай там и не дыши.
Я протиснулся на свободное место между двумя заключенными, лег на матрац, укрывшись растрепанным шерстяным одеялом. Ко мне тут же обратился заключенный, который лежал через одного человека от меня. В этой полутьме я не мог его сразу рассмотреть. Он, очевидно, заметил повязку на моей руке и любопытно спросил:
Ты что, рубанулся?
— Нет, отморозил.
- А я от своей лапы тройню отделил. Пусть самостоятельно срок отбывают. Вот оставил только мизинец да большой палец. Не подыхать же мне в мои двадцать пять лет. Желаю от всей души Гаркуше сдохнуть. Он вдвое старше нас. Здесь жить можно, — самодовольно произнес он. — Костыль дают шестьсот граммов. А на повале за семьсот пахать надо. Я уже здесь неделю кантуюсь.
«Да, здорово ты кантуешься, что почти без руки остался», — подумал я, посмотрев на свои пальцы, которые причиняли мне нестерпимую боль, но воздержался ему что-нибудь ответить.
Мы вскоре познакомились. Звали его Михаил. Он был осужден на восемь лет за кражу в магазине. Мои глаза привыкли к темноте, и я успел его рассмотреть. Он был очень истощен. На бледном, исхудалом, чуть вытянутом лице выделялись большие черные глаза. Несмотря на сильное истощение, он был очень подвижным и веселым парнем. Нетерпеливо ворочаясь на своем месте, он вдруг спросил:
— Признайся, Гришка, честно, ты замостырился или в натуре отморозил свои пальцы?
— А зачем тебе это знать?
— Да просто так, по-свойски интересуюсь. Меня-то чего бояться.
— Ну, умышленно отморозил, надоел лесоповал, вот и все...
— Я сразу понял, что у тебя мостырка, хотя ты еще не очень подморенный на этом курорте у Гаркуши.
Вдруг мой сосед, с исхудалым и желтым, как восковая свеча, лицом, лежавший рядом слева, что-то громко пробормотал во сне и сразу захрапел, натужно отдуваясь.
— Это Шатров, московский артист, — пояснил Михаил, вглядываясь в его сонный профиль. — Как враг народа — червонец отхватил. Мало показалось... Под конец срока распустил язык — еще пятерку ломанули. Попал на штрафняк, теперь лежит, доходит. С сердцем у него плохо. Скоро, наверно, дубаря урежет. Тогда мы его притырим на денек-два и похарчимся за счет покойника. Тут все так делают. Друг за другом следят, ждут не дождутся... Здесь, брат, такой порядок: умри ты сегодня, а я пока подожду.
Утомленного и обессиленного, меня постепенно начало клонить ко сну. Однако Михаил неустанно продолжал:
— Слышишь, Гришка, ты женат?
— Нет. Давай будем спать.
— Я тоже нет, — не успокаивался он. — Если дотяну до конца срока и выйду на свободу, обязательно сразу женюсь. Да вот только хорошая девка за меня теперь не пойдет, за калеку. Пойми сам, с перебитым крылом, какой полет у птицы.
Я уснул и больше не слышал его. Наутро после развода рабочих все надзиратели лагеря начали дружный обыск зоны. Они обыскали и санитарную часть.
— Почему у нас наводят шмон? — удивленно спрашивали больные.
— Что случилось? Что ищете здесь? — интересовались у надзирателей санитары.
Через некоторое время причина была известна. Оказалось, что минувшей ночью двое расконвоированных заключенных, которые вывозили трупы из лагеря в лес и сбрасывали там в специально приготовленные для этого ямы, оставили свою лошадь с телегой у морга и пошли греться в барак. Эти «ангелы смерти», как их прозвали в лагере, пригрелись и нечаянно уснули. Проснувшись, они поспешили к своему «катафалку», нагруженному мертвецами, и были ошеломлены: в оглоблях вместо лошади лежали внутренности, прикрытые шкурой с головой и копытами. Перепуганные «ангелы» бросились на вахту к надзирателям. Те не стали ночью поднимать тревогу в лагере, перенесли ее на утро. Тщательный обыск не дал никаких результатов. Туша лошади как сквозь землю провалилась. Только через неделю нашли голые кости в снегу за бараком.
— Сожрали живьем кобылу, — шутливо заметил Михаил.
— Да где ее сваришь здесь? Просто погрызли зубами, как шакалы. Я сам бы не уступил им в этой гулянке с кобылой. Брюхо так свело, что пупок к позвоночнику, наверно, прирос. Подморили по всем правилам сталинских законов. Хотя бы раз чего-нибудь нажраться до отвалу.
— Нажрешься, придет время, — ответил долго молчавший Шатров. — Ты молодой... Выйдешь на свободу — и твои мечты сбудутся. А вот я в свои полста уже ничего не дождусь. Для меня все кончено: и мечты, и надежды.
Не удержавшись от любопытства, я спросил:
— Правда, что вы были артистом и жили в Москве?
Лицо его стало задумчивым и серьезным. Так продолжалось минут пять, потом он заговорил тихо, слабым и болезненным голосом:
— Что было, то сплыло, молодой человек. Извините, как мне вас называть? Надеюсь, вы меня уже знаете.
Я назвал себя.
— Да, я был оперным певцом Большого театра. Но теперь давно отпелся старый соловей. Что вас еще интересует?
— Все, что вы можете о себе сказать. Ведь ваша жизнь, наверное, была очень интересной?
— Да, но я не склонен сейчас вспоминать прекрасное минувших дней. И эти мои воспоминания будут просто не для ваших ушей, молодой человек.
Я обиженно посмотрел на него. Увидев мой взгляд, он продолжил:
— Вы видели хоть раз в своей жизни на сцене Шаляпина, Качалова, Собинова, Остужева или Пашенную, Яблочкину, Андрееву?.. Я уверен в том, что вы ничего не видели и ничего не смыслите в искусстве. Мои рассказы будут просто напрасной тратой слов, а мне и так трудно говорить при моем, как видите, тяжелом физическом состоянии.
— Скажите только, пожалуйста, за что вас арестовали? — поинтересовался я, стараясь больше не беспокоить его.
Он недовольно поморщился:
— Ни за что.
— Я понимаю, но это «ни за что» имеет свои веские причины и последствия.
— Вы почти правы, молодой человек. Причин нет и быть не может. А последствия перед вами. Вот смотрите на мой скелет, и слов больше не надо.
Когда мне показалось, что наш разговор уже закончен, Шатров вдруг проговорил:
— Вы во мне пробудили, молодой человек, одни горькие воспоминания. Вот как сейчас я вас вижу, так же и себя вспоминаю на сцене. Я тогда в последний раз в театре был в роли Мефистофеля. Ставили оперу Гуно «Фауст». «Здесь Гаркуша правит бал, люди гибнут за повал».
— Это что, вы песню такую сочинили про нашего начальника?
— Нет, это пародия на арию, которую я пел тогда, десять лет тому назад.
— Ловко ты придумал, старик, — отозвался весело Михаил. — Гаркуша — злодей, действительно гуляет на наших страданиях. Рожу натрепал, давно топора просит.
Шатров тут же продолжил:
— Меня забрали прямо из театра двое в штатском. Не дали даже проститься с семьей. Привезли на Лубянку. Судила специальная «тройка» в подвале тюрьмы. «Враг народа» — присвоили стандартное звание и погнали по этапам.