Шестнадцатый роман Виктора Пелевина, путешествие автостопом по бывшему Сибирскому тракту Андрея Пермякова и многослойный роман Леонида Юзефовича.
Виктор Пелевин. «Тайные виды на гору Фудзи». Роман. Издательство «Эксмо», 2018
Есть фильм Роберта Земекиса про французского канатоходца Филиппа Пети, который без страховки проходит по канату, натянутому между небоскребами в Нью-Йорке. От первых шагов у зрителя захватывает дух. Потом Джозеф Гордон-Левитт, играющий Филиппа, начинает бродить по этому канату взад и вперед, даже ложится полежать над зияющей под ним пропастью, и градус напряжения падает. Примерно такое же ощущение возникает от романа «Тайные виды на гору Фудзи». Он прекрасно написан, настолько легко, что даже традиционные для автора буддийские пассажи не замедляют динамику. Но технический арсенал тот же: философско-религиозное смешивается с повседневно-ларечным (в данной книге вместо ларька — яхты бизнесменов, но сути это не меняет) и пересказывается доступным обывателю разговорным (зачастую матерным) языком. Чтоб дошло. Вот классическая реплика пелевинского персонажа: «— Дамиан, — начал Юра. — Тут базар катался, что ты в нематериальные джаны тропинку протоптал. А с братвой не делишься».
В «Чапаеве и Пустоте» это завораживало. В «Generation П» уже нет. Теперь, спустя двадцать лет, это уже лежание на канате. При этом в качестве несомненного плюса и достоинства отметим, что у Пелевина дар отображать эпохи, штрихами подмечая в них существенно важное. «Generation П» блестяще показывает дух девяностых. «Тайные виды на гору Фудзи» не менее блестяще — дух нашего времени. Потому что Пелевин внимателен к бытовым деталям и языку. Вместе с тем на заднем плане все та же вечность — теперь в образе джан. И если посмотреть на творчество Пелевина под другим углом, то возникает мысль: может, это и правильно. Эпохи меняются, и Пелевин это умело показывает. А вечность все та же — за стенкой, герои перестукиваются с ней в каждой книге. И убрать ее никак нельзя. И сделать другой тоже.
«В обычном режиме восприятия мы как бы поднимаемся вверх по лестнице и глядим вперед. Ступенька, где только что была нога, рассыпается сразу после того, как мы делаем шаг вверх. Но мы уже перенесли внимание на следующую ступеньку и не замечаем исчезновения прошлой. Мы не сознаем распада переживаний и восприятий, из которых только что состоял наш мир. Вместо этого мы видим постоянно расцветающий впереди сад расходящихся тропок — и бежим в него, в него, в него.
А теперь я глядел не вперед, а назад — и видел, что дорога, по которой я иду, истлевает прямо под ногами. Она так же точно распадалась всегда, просто раньше я туда не смотрел.
Я всю жизнь карабкался вверх по лестнице этого мира, и даже не знал, что никакой лестницы под моими ногами нет, а есть только крохотный пятачок, куда я ставлю ногу, и он рассыпается сразу после того, как я ногу поднимаю. И это на самом деле и есть вся моя вселенная, а остальное — мираж.
<…>
Главнейший ужас в том, что все состояния ума, рисующие наш мир и нас самих, длятся лишь короткий миг и тут же исчезают. И никогда в жизни, слышишь, никогда нас не будет ждать что-то другое, надежное и крепкое.
Любой человек, сосредоточенно понаблюдавший за собой несколько минут и ясно увидевший, как сменяют друг друга беспокойные, глупые, тревожные мысли, уколы телесного дискомфорта, непонятно откуда приходящие импульсы воли, отчаяния и надежды, играющие нашим телом и рассудком в футбол, уже знает про жизнь все.
<…>
В ней не будет ничего иного. Никакого величия духа, никаких равнин счастья, никаких бездн отчаяния, о которых талдычит классика. А только вот это же самое перетекание обломков одной распадающейся секунды в другую.
Человеку этого не преодолеть никогда».
Андрей Пермяков. «Сибирский тракт и другие крупные реки». Повесть. Челябинск: Издательство Марины Волковой, 2017
«Сибирский тракт и другие крупные реки. Бесконечная книга, часть третья, том первый» — это повесть-травелог. Андрей Пермяков описал путешествие автостопом по бывшему Сибирскому тракту. А он примерно девять тысяч километров, и преодолеть такое расстояние на попутках не очень-то и возможно. Хотя кто-то когда-то шел по тракту пешком и в кандалах. Сейчас пешком идти не надо, подвезут грузовые и легковые автомобили. Где-то и самолетом можно, хотя не очень спортивно, конечно. И добраться до конца сложно, это же путь в Китай. И расстояние автор преодолевал не за один раз, частями, как он говорит, «с перепрЫжками». И перемещение происходило не только в пространстве, но и во времени. Можно, например, попасть в далекое прошлое. Хотя чем оно отличается от настоящего. И вообще повествование так хитро устроено, что одна глава служит примечанием к другой.
«Так вот, смотрите: главки про детство, про нелепые и милые случаи с товарищами и мной, про естественнонаучные, математические и прочие аналогии человеческого существования, про историю нашего семейства, живущего на протяжении Сибирского Тракта, получаются короткими. А вот главы о связных путешествиях — длинные, многосуставчатые».
Однажды автора «…попросили расставить сноски-пояснялки более чем к ста словам. К очень разным. Например, к таким: «вписка», «голбец», «хрючевка». Тут уж проще всю книжку сделать из сносок. Или из примечаний». Вот нынешняя книга как раз из сносок и примечаний. И еще когда-то в детстве он любил читать сноски и примечания, часто это самое интересное в книге. А еще в повести есть про созданное им товарищество поэтов «Сибирский тракт». «Шло ещё славное время, когда количество выжранного мы преувеличивали, а не наоборот». Это настоящие поэты, настоящие мемуары. Ведь когда-то надо начинать и мемуары.
«Некогда я вёл тщательный учёт посещённых городов. Не себя ради, а для Чёрного Знамени. Этому флагу с изображением пацифика исполнилось семь лет. Сбился после сто шестидесятого города, примерно. Верней, не сбился, а задумался. А ещё верней — дважды задумался. Прежде всего, учитывать ли сёла и деревни? Они ж тоже интересными бывают, а главное: «побывать в городе» — что это значит?
Нет, понятно: когда ел, гулял, ночевал — значит, бывал. Когда оказался мимоездом и сбегал через площадь за бутылкой лимонаду — не льсти себе. Но бывают же и промежуточные случаи. Верней, они преобладают.
<…>
За углом, напротив Дома культуры (сейчас они иначе называются, но пусть себе), расположилось другое кафе. Стационарное, кирпичное. Имя обыкновенное какое-то. Вроде «Натальи». Или «Экзотики». Дёшево, сытно. Честно говоря, и вкусно, кабы без снобизма.
В углу парень ковыряется, собирает упавшую аудиоколонку, вешает её на кронштейн, налаживает звук. День предстоял ненормированный, ибо ехать далеко, так я решил поесть серьёзно. Три блюда и сто пятьдесят граммов обошлись чуть дороже трёхсот рублей. В Москве за эти деньги даже помянутые сто пятьдесят не везде нальют. Захожу в туалет, а там крючок на двери вырван, не закрывается. Жалуюсь барменше, так, мол, и так. А она:
— Погодите. Сейчас Миша колонку починит, будет щеколду чинить. Или заходите. Кто туда пойдёт, так я вам крикну.
Логика показалась странной. Лучше того, кто туда пойдёт голосом остановить, чем меня предупреждать. Но мне другое интересно: этот Миша, он тут чего делает? На постоянной основе подрабатывает? Или, например, добровольно устраняет следы вчерашнего буйства? Можно хоть так придумать, хоть этак. Словом — впечатление.
Дальше, идя по Свече к трассе, тоже видел любопытного. Это любопытное и в рассказы годится, и для общего развития мнений о стране. А через трассу от Свечи расположена деревня Огрызки. Интересно самоназвание её жителей.
Так был я в населённом пункте Свеча или не был? Сразу ведь и не скажешь».
Леонид Юзефович. «Филэллин». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2020
Начнем с конца. Предначертанное на небесах не всегда происходит с нами в жизни, в этом одна из заключительных мыслей романа. Предначертанное, оно же потенциальное. Леонид Юзефович отводит ему не меньше места, чем реально произошедшим событиям и на самом деле сказанным словам. В каком-то смысле, «Филэллин» — «квантовый» роман. На левой ладони — линии возможной судьбы, на правой — линии осуществившейся жизни. Поэтому, когда в финале выясняется, что главный герой Мосцепанов не умер, как это проистекало из логики повествования, а женился на гречанке и живет вполне припеваючи, это открытие как бы не отменяет его смерти. Он и умер, и живет дальше. Судьба на мгновение раздваивается. Такие же «квантовые» в романе и сами персонажи: идеалист Мосцепанов становится мещанином, Наталья Бажина, преданная ему до гроба, выходит замуж за другого, император «всея Европы» Александр умирает практически в одиночестве, и из Петербурга долго не шлют за его телом. «Чужое проще классифицировать, чем свое», — говорит автор и отказывается от попыток систематизировать мир, заменяя систематизацию мозаикой: дневниками, записками, письмами, внутренними монологами. В каждый конкретный момент мы смотрим на мир глазами одного человека, проникаемся его точкой зрения. Которая потом сталкивается с другой, третьей, четвертой… И реальность предстает такой, каковой она и является на самом деле — крайне неоднозначной, запутанной, противоречивой. Таким предстает и главный герой Григорий Мосцепанов. Кто он на самом деле — истый борец за правду, смело взявшийся за антикоррупционное расследование? Кляузник? Безумец, одержимый идеей фикс? И то, и другое, и третье. И еще четвертое и пятое. Беглый арестант. Эмигрант. И вот такая неоднозначная фигура оказывается в самой гуще исторических событий и влияет на них кардинальным образом. И таких тысячи. Потому что каждый в душе — филэллин, каждый уверен, что борется за правое дело на правильной стороне баррикад. Тогда как на самом деле…
«Григорий Мосцепанов — Наталье Бажиной
Декабрь 1826 г
Бумаги один клочок остался. Надо мелко писать, чтобы больше влезло, но я бисер низать не приучен. Пишу коротко. Сидим в осаде в той крепости на горе, что на моей гравюре у тебя дома. Там, где на ней женщина под горой козу гонит, был бой с турками, я турецкого генерала застрелил, его солдаты разбежались, и мы ушли на Акрополь. Генеральский адъютант стрелял в меня из пистолета, пуля бок оцарапала. Пару дней полежал — и уже на ногах, вчера в караул ходил, а больше тут ходить некуда. Кругом грязь, помои, воняет отхожим местом, Парфенон стоит щербатый, страшный, мраморные девы на Эрехтейоне носы повесили, у кого они есть. Вроде попал в свое же видение: вокруг, как там, враги несметной силой, мы среди них — остров в море, и гора каменная так же высока, и стена крепка, но живем не как братья. Греки меж собой сварятся, чуть не до драки доходит, и нам не больно-то рады. Самим есть нечего, а тут еще триста с лишним ртов к ним пожаловали. Сейчас пост Рождественский, мяса совсем не видим, хотя на войне скоромное в пост дозволяется до мяса включительно. У начальников для себя и своих людей есть солонина, но мы ее и не в пост не увидим. На день дают ложку масла, бобы с горстью риса на похлебку и постную лепешку-лагану. С водой совсем беда — ни постирать, ни помыться. Пить — и то не вволю. А хуже всего бессонница. Другие от голода сном спасаются, а ко мне сон нейдет. <…> Город мой, куда я перед сном ухожу, стоит пустой, темный. Всю мою жизнь, только войду в него — скоро засыпаю, а сейчас по полночи маюсь без сна. Мысли не текут — скачут как блохи, голова от них пухнет. А раньше из любого места, хоть из тюрьмы, уходил на ту гору и бывал счастлив. <…> У нас тут слух прошел, что государь Николай Павлович хочет воевать с султаном за греков. Молю Бога, чтобы так и было. Греки тогда расскажут ему обо мне, и он на мне явит свою монаршью милость — простит самовольное отлучение в иностранное государство».
Подготовили Михаил Квадратов и Егор Фетисов
#что читать #рецензия на книгу #современная проза #пелевин #литература #формаслов