Мама у Лены иногда ломалась. Словно заводная игрушка, которая переступает неуклюжими лапами по полу, а потом замирает вдруг на половине движения.
Это всегда начиналось с одной и той же фразы: «Я насквозь больная, а ты…»
А ты — не ценишь, не любишь, не бережёшь, не помогаешь, продолжала про себя Лена. Ей было семнадцать, единственная дочка у матери. Да и вообще единственная родная душа, никого больше на свете нет.
Лену всегда пугали эти мамины «поломки». Сразу после фразы про «насквозь больную» мать доставала тонометр, мерила давление, шумно дыша словно бы наперегонки с манжетой, извлекала пузырёк с растительной настойкой, неловко капала в стакан лекарство. Оно никогда не помогало, потому что мама потом обязательно закрывала глаза и на минуту-другую не реагировала на Ленину суету с вызовом скорой и приготовлением крепкого чая, только капала слезами на тонометр. Потом хваталась за сердце, растирала кулаком грудь, тяжело дыша: «Ох, за что мне это, чем заслужила.»
Это было очень странно, но врачи ничего не находили.
Кардиолог сказал, что сердце у матери в порядке. Терапевт пожала плечами и сообщила, что лёгкие в норме. ЛОР изучила горло и постановила, что и там ничего особенного нет.
И только невролог пристально посмотрела на мать, на Лену, которая сидела рядом на кушетке — дочь всегда была рядом с матерью, надо ведь помочь, одеть, посидеть вместе, выйдя от врача, пока мама не придёт в себя от очередного «коновала в халате», который не захотел видеть дальше собственного носа, здорова она, видишь ли! А она ведь насквозь больная, вот и спина болит, и сердце, и голова, и тянет, и ноет везде, и словно бы даже душа, анатомическое расположение которой доподлинно никому не известно, скукоживается от страданий и одиночества — здесь, за грудиной, смотри.
Мать постановила, что невролог хорошая, долго смотрела, внимательно, и Лене разрешила присутствовать в кабинете. Расспросила обо всём, давление померила, погладила что-то своим молоточком, постучала, поколдовала, даже будто боль во всём теле на минуту утихла.
Дала бумажку с рекомендацией, больная не прочитала её сразу. А придя домой, всмотревшись в буквы, отбросила её, словно гадкое насекомое.
Это было направление к психологу.
Невролог тогда смотрела больную, но также смотрела и на её дочь. На то, как Лена тоскливо таращилась в сторону, на безнадёжно опущенные плечи. Она видела перед собой юную узницу, которая утратила надежду на свободу, ведь её тюрьма была почище каменного застенка — она была сделана из чистой, сверкающей материнской жертвенности.
«Я ей всё отдала, дочери своей, всё для неё. Теперь видите вот, пришла к вам, насквозь больная» — начала мама Лены привычный игрушечный завод, который всегда переходил в плач, хрип, стон. Невролог кивала, глядя на Лену.
Тяжело быть насквозь больной, когда тело твоё совершенно здорово.
Но ещё тяжелей тем, кто застрял в чистой, сверкающей клетке, созданной из обид, чувства вины и страха одиночества.
Что думаете?