Завершаем начатый ранее обзор положения военнопленных Великой армии 1812 г. в России. В предыдущей серии мы остановились на разнице в содержании пленных офицеров и нижних чинов.
По-видимому, именно огромное различие в условиях содержания пленных офицеров и нижних чинов породило, по крайней мере, один – но широко известный - случай подлога или самозванства. В феврале 1813 г. в составе очередной партии пленных в Саратов прибыл человек, который – с его слов – значился в списках как офицер французского 2-го гусарского (по другим сведениям – 24-го конно-егерского) полка Жан-Батист Николя Савен, родившийся в 1768 году (то есть за год до Наполеона!). После окончания войны Савен не стал репатриироваться, осел в Саратове, «русифицировал» свое имя и стал зваться Николаем Андреевичем Савиным. Занимался преподаванием французского языка и рисования. Постепенно Савен-Савин стал своеобразной достопримечательностью Саратова, еще бы - живой француз-современник Отечественной войны 1812 г. Тем более, что прожил он очень долго, дожил до времени создания русско-французского союза в конце XIX в. и всплеска внимания в обеих странах к культуре и истории друг друга. Умер Савен в 1894 г., если верить названному им году его рождения – в 126 лет.
Однако, как минимум, вскоре после его смерти у историков возникли сильные сомнения в достоверности, по крайней мере, части рассказанных им о себе сведений. Дискуссии о загадке личности Савена велись более ста лет, пока наконец на одной из недавних Бородинских конференций загадка была во многом раскрыта, а сомнения – подтверждены. Французский исследователь И. Готье в архивах своей страны нашел документы, свидетельствующие, что истинным именем Савена было Пьер-Феликс (а не Жан-Батист Николя), служил он унтер-офицером (а не офицером), в 24-м легком пехотном полку (а не 24-м конно-егерском или 2-м гусарском). Родился же он в 1792, а не в 1768 году! Попав в плен, Савен не только выдал себя за офицера, но и назвал год рождения своего отца в качестве своего собственного. Минус одна легенда.
Завершая рассказ о средствах, выделявшихся государством на содержание пленных, необходимо упомянуть еще один важный фактор – коррупцию и воровство. Действительно, не все предназначенные для военнопленных деньги доходили до них. Впрочем, в наибольшей степени в воровстве обвиняли начальников партий пленных, которые в период сопровождения партий активно присваивали выделенные на их пропитание средства. Чиновникам уже на местах длительного размещения военнопленных, по-видимому, было сложнее осуществить такие хищения.
Взаимоотношения военнопленных с местными жителями в местах следования и постоянного размещения складывались весьма по-разному. В воспоминаниях самих пленных встречаются примеры как в целом благожелательного или, по крайней мере, нейтрального отношения к ним, так и враждебного. Иногда это отношение имело, так сказать, средний между этими двумя «полюсами» характер. Так, один из военнопленных (к сожалению, запамятовал, в чьих именно мемуарах я это вычитал), рассказывал, что крестьяне села, где его партия остановилась на ночлег, без особых протестов давали пленным посуду, чтобы те могли приготовить что-нибудь из выданных им ранее продуктов, однако, когда эту посуду им возвращали, они ее выбрасывали, поскольку считали оскверненной «басурманами».
А вот что писал начальству городничий Самары в 1812 г. И.А. Второв:
«… сверх собственного моего попечения о наблюдении за поведением военно-пленных, равно и в неозлоблении их здешними жителями, приставлены от меня вытребованные от инвалидного начальника унтер-офицер и два солдата, которые ежедневно осматривают их в квартирах и доносят мне о их состоянии и поступках. Офицерские ж квартиры нередко и сам я посещаю; но с самого начала нахождения их в городе, не мог я заметить вообще никакого своевольства от них. Во все сие время один только рядовой за грубость хозяину наказан был мною тюремным содержанием. Впрочем все они, как офицеры, так и нижние чины ведут себя наилучшим образом, среди людей естественно чувствующих к ним как ко врагам и иностранцам ненависть. И тем похвальнее, что во все время нахождения их здесь, ни один пленный никогда и ни кем не был замечен в пьянстве, и даже в начатии ссоры, не смотря на то, что ежедневно озлобляются они жителями названием собак, свиней и выдуманным чрез какого-то целовальника словом: Париж пардон. Не было прохода ни одному французу по улице, чтоб его толпы ребят и даже взрослых и старых людей не дразнили, как собаку, не смотря на запрещение от меня чрез полицейских служителей и солдат к ним приставленных. Дабы не случилось важнейшей между их ссоры и драки, я принужден был некоторых буянов брать под караул, и тем несколько уменьшил озлобление пленных, однако ж и поныне еще сие продолжается, так как недавно случилось, что четверо пьяных людей избили одного француза жестоко, и почти всегда от пленных и от приставленных к ним солдат, доходят ко мне жалобы на сии озлоблении, и на разные притеснении их от хозяев квартир, и по разбирательству, я всегда находил не винными пленных. Осмеливаюсь просить В.С. предписать здешнему магистрату и думе, чтоб они подтвердили гражданам своего ведомства, не озлоблять военно-пленных французов, для избежания ссоры и драки, ибо многие из порядочных граждан, по невежеству своему одобряют такие не пристойные поступки с пленными, и не довольны моим защищением их. Ежели и дошли до сведения В.С. о своевольстве пленных какие слухи, то не иначе можно почитать как клеветою от подобных сему невежд».
Еще один военнопленный в воспоминаниях писал, что в целом отношение к военнопленным местного населения постепенно улучшалось по мере удаления партии от театра военных действий. Как показывает приведенное выше свидетельство из вполне удаленной от ТВД Самары, из этого «правила» явно были исключения.
Репатриация военнопленных 1812 г. происходила, так сказать, волнами.
Еще в ноябре 1812 г. пленных испанцев и португальцев было приказано собирать в Санкт-Петербурге (позднее – в Царском Селе), затем, в августе 1813 г. на английских кораблях они были отправлены в Испанию.
В апреле 1813 г. последовало указание отправлять на родину саксонских пленных. Правда, вскоре оно было отменено, и репатриация саксонцев возобновилась в ноябре 1813 г.
В мае 1813 г. Вязмитинов направил губернаторам предписание начать отправку на родину австрийцев, в октябре – военнопленных баварского контингента, в ноябре – подданных Вюртемберга и мелких государств Рейнского союза.
В январе 1814 г. на родину было приказано отпустить жителей владений, перешедших Франции от Пруссии и других мест (Ольденбурга, Далмации, Кроации, Фриула, Каринтии, Крайны, Истрии, Триеста), в феврале – жителей Гамбурга, в марте – военнослужащих Неаполитанского королевства, в апреле - поляков.
Наконец, 13 мая 1814 г. Вязмитинов озвучил губернаторам высочайшую волю, «чтобы все без изъятия пленные, в России находящиеся, каких бы они наций не были, отпущены были в отечество».
Но на этом, как можно было бы подумать, все еще не закончилось. Некоторые помещики, в свое время "приютившие" у себя военнопленных, не желая расставаться с ними, скрывали от них высочайшее разрешение о возвращении на родину. Прошения в адрес российских властей о репатриации поступали от таких задержавшихся военнопленных до середины 1820-х гг. Ну, а часть военнопленных, как известно, и вовсе приняла решение остаться в России навсегда. Но это, как говорится, уже другая история.
Материал построен на исследованиях С.В. Белоусова, В.А. Бессонова, Б.П. Миловидова, А.И. Попова, В.П. Тотфалушина, С.Н. Хомченко.
Все использованные в материале изображения взяты из открытых источников и по первому требованию правообладателей могут быть удалены.