Среди прочих разных разговоров об «Онегине» всплыла у нас как-то тема о восприятии другого человека/поступка/события через свою призму.
Вот есть Ленский. Он воспитан на романтическом представлении о любви (если любить, то навек, «всегда, везде одно мечтанье»; «душа родная соединиться с ним должна» – прям как татьянино «ты мне послан богом, то воля неба») и о дружбе («друзья готовы за честь его принять оковы»).
Мальчиков заинтересовал вопрос, а так же ли ждала Ольга Ленского, как он ее ждал все университетские годы в "Германии туманной". Короткие дебаты окончились, не насытив интереса: выяснили, что Ольга просто еще была мала для того, чтобы проявить свою верность/неверность, но быстрый выпрыг замуж за улана после смерти Ленского как-то поколебал уверенность мальчиков в долговечности женской любви. Положение спасла Татьяна со своим «я вас люблю, к чему лукавить». Татьяна в каком-то смысле Ленский. Она тоже читала разные книжки и смотрит сквозь них на жизнь. Но, в отличие от Ленского, у нее будет шанс прожить более долгую жизнь и не увянуть на утренней заре от первого порыва холодного ветра. И при этом сохранить верность первой любви. И одновременно мужу.
Так вот, Ленский. Вспомнили примеры романтического сознания. «Рыцарь Тогенбург»: безнадежная, безответная любовь; уход возлюбленной в монастырь; рыцарь стяжал славу на войне – но зря; тогда он раздал свое имущество и поселился в хижине у стен монастыря, так, чтоб видеть окно возлюбленной. Его и умершим нашли – с лицом, обращенным к этому окну... Вот – любовь. (Этот сюжет мы с девятиклассниками достраивали по кусочкам очень бурно: они предлагали брать штурмом монастырь или по крайней мере не раздавать имущество – зачем же жить в хижине без удобств).
Или шиллеровская «Порука»: друг сел за друга в тюрьму, пока тот отлучался на три дня, и его чуть было не казнили за того отлучившегося, которого, конечно, на обратном пути задержали разные трудности. Но он вернулся в последнюю минуту – вот я, казните меня. Увидев такую дружбу, тиран прослезился, простил обоих и сказал вдобавок, а возьмите меня третьим, раз у вас все тут так... Вот – дружба.
Теперь понятно, что переживает Ленский, когда на именинах его друг (читай выше, каким он должен быть) шепчет во время танцев на ушко хрен знает что его возлюбленной (читай выше, как надо любить). Полный крах всего миропонимания.
Какая реакция может быть на такой крах? Всех убить – или убиться самому, – сказали девятиклассники. И всё? Пока они на секунду застыли в раздумье, я им туда ввернул одно из своих любимых стихотворений Блока «Над озером». Там герой, одиноко воспевавший мирозданье в сумерках над прекрасным озером, вмиг придумал имя и историю девушке в белом платье, показавшейся в этот миг на дорожке. Ясно дело, она будет Теклой, как героиня средневековых романов. Она не принадлежит пошлому миру приозерных дач с их самоварами и плоским смехом. И ясно дело, что она щас даст по морде офицеру с вихляющимся задом и фуражкой, приплюснутой блином, который показался на дорожке за ней. Но вместо этого происходит вот что: офицер чмокает девушку в щечку, она – его, дальше они берутся под ручку и идут на эти самые дачи. Никакая это оказалась не Текла – а самая натуральная Фёкла. Тоже все рухнуло – но что делает поэт, герой стихотворения? Он хохочет и швыряет им вслед шишками, дразнит их и кричит: «Фёкла! Фёкла!» Значит, не обязательно в момент краха убивать или убиваться? Есть ли еще варианты?
– А какие варианты, если тут все понятно? – сказал мальчик Р.
И подарил нам отличную возможность обсудить ту самую проблему понимания другого. Где и когда мы другого понимаем – а где мы его сочиняем? Где предписываем ему программу поведения, исходя из собственной матрицы? Как реагируем на сбой программы и нарушенные ожидания? Это все жизненные и горячо понятные девятиклассникам вещи – они с ними уже сталкивались. Как жить в мире не работающих стереотипов, обманывающих программ? И обман ли это? Или мы сами почему-то решили, что другие должны вести себя так-то и так-то, часто даже не сообщив им об этом?
Короче, если б Ленский жил не в этой своей парадигме незрелого романтизма, где или всё, или ничего, если б он смотрел на мир не через амбразуру, если б он мог предположить другие мотивы поведения тех, кого, как ему кажется, он понял по их внешне выраженному поступку, если бы он нашел в себе взрослые силы поговорить, выяснить, встать на другую точку зрения – тогда, может быть, все сложилось бы по-другому. Что он понял – и что было на самом деле? И как один и тот же поступок прочитывался в перспективах Ольги и Онегина?
Но только ли у Ленского амбразура? Да нет, у всех там она. Только у каждого своя. Свои предустановки, призмы, шоры, скважины. А мир – шире, чем наши представления о нем. Вот в чем вся штука. Чтоб его понять и вместить, нужно уметь видеть его из множества разных точек. Таким свойством обладает в романе, кажется, только Автор. Вот он описывает театр и Истомину: он и зал видит общим планом, и раёк, и занавес взвивающийся, и ножку Истоминой крупным планом. Чтоб честно снять клип по одной строфе, нужно в театре разместить несколько камер в разных, удаленных друг от друга точках. И за всеми этими камерами одновременно – глаз Автора.
И это не только в пространственном, прямом смысле – но и в переносном.
И вот «Онегин» дает нам опыт такого стереоскопического, объемного, противоречивого вИдения. Может быть, один из самых важных опытов в жизни.