О книге «Мариэтта», о секрете личности Мариэтты Омаровны и о совместной работе над диссертацией про обэриутов. Беседовал Борис Кутенков.
— Аня, как Вы познакомились с Мариэттой Омаровной?
— Познакомились в 1984 году, по телефону. Я долго не могла найти научного руководителя по такой «непроходной» теме, как обэриуты, все шарахались. Эту тему мы придумали с Егором Радовым еще году 82м-83м, когда обсуждали, идти ли мне с моими пятерками в аспирантуру, — писать-то не о чем. Он возьми да и предложи в шутку: «А напиши о Введенском».
— Это тогда было просто из области фантастики, верно я понимаю?
— Именно. Сложно было найти приличного человека, чтоб он был доктором наук по специальности «советская литература». А потом наш преподаватель и старший друг Кедров посоветовал позвонить Александру Павловичу Чудакову, они познакомились где-то в Коктебеле или на другом писательском отдыхе и дружили. Чудаков говорит: «Я занимаюсь Чеховым, а вам к моей жене». И тут же трубку взяла Мариэтта Омаровна и немедленно согласилась. Я была потрясена, честно говоря.
— Даже странно слышать о таких препонах: времена вроде бы, если воспользоваться определением Ахматовой, были уже вегетарианские….
— Позднесоветская Россия, то есть еще Советский Союз, была ни фига не вегетарианская. За такое уже вроде бы не сажали, но защититься с такой темой было бы невозможно. Да и писать тоже дали в Литинституте только по недосмотру — просто они не знали, что это такое, и не особо любопытствовали. А когда уже залюбопытствовали, тут у меня уже было прикрытие в лице Мариэтты Омаровны, которую они почему-то уважали и даже побаивались, имею в виду дядек на кафедре. Она на них кричала: «У вас единственная аспирантка пишет нормальную работу, а вы ее выгонять собрались!».
Но я не пытаюсь на самом деле как-то выпячивать свою диссидентскую роль. Я хотела просто немножко похулиганить, и до настоящих бунтарей мне было далеко. Я себе написала, что хотела, и положила валяться. Мне было совершенно не интересно делать научную карьеру.
— Какое впечатление на Вас произвела Мариэтта Омаровна?
— Уже по телефону произвела впечатление решительного, бесстрашного, крайне независимого человека. А тогда ведь в разгаре была геронтологическая Софья Власьевна, мочила направо и налево, как Салтычиха, уже мало чего соображающая, но грозная. Вот Мариэтта ее не боялась ничуть.
— Она и правда ничего не боялась. Вы где-то упоминали, что она поразила Вас своей живостью, молодостью, человечностью. Совсем не так представляли себе учёных дам?
— Да. Я таких до этого не видела никогда. Она была прямо живым примером того, как можно остаться живым веселым человеком в нашем книжно-бумажном деле. И я всячески взяла с нее пример. Это потом я уже познакомилась с «правильными» филологами, которые собирались вокруг Тыняновских чтений, вокруг Понятийника русского авангарда в Загребе. Меня там правда, было мало по означенным причинам — веселая жизнь все же была куда привлекательнее. Но и по сравнению с тем, что представляла собой традиционная советская, да и не советская филология, эта компания и ее деятельность — это была, в общем, тоже очень веселая жизнь. И не только в смысле общения, а умственно веселая, живость ума приветствовалась, несмотря на весь академизм.
И она меня очень быстро настропалила изучать формалистов, подвела под мои, так сказать, природные склонности теоретическую базу. И отправила в архив, куда меня пустили с ее рекомендацией. Так все и началось.
— То есть Вам с ней очень повезло.
— Невероятно. Если б не она — не дали бы написать. Я, собственно, не собиралась становиться кандидатом наук при советской власти, дописала и положила это дело в стол. А потом гляжу — уже перестройка пришла и прошла, отчего бы не защититься. Мариэтта, пока я писала, говорила: «Все только и ждут, когда махнут рукой и скажут: МОЖНО! а у вас уже диссертация написана». Она твердо верила, что придут лучшие времена.
Но, конечно, если бы не Мариэтта, это бы все осталось на ползучем любительском уровне. Я работать на самом деле умею, только не знала в данном случае, куда двигать, на чем ехать. Она под мою природную любознательность подложила теоретический фундамент — ОПОЯЗ.
— Кроме Вас, в то время кто-то занимался обэриутами на научном уровне?
— Занимались, но это же было нельзя. Один из составителей ардисовского Введенского, М.Б. Мейлах, вообще в то время сидел — не то чтобы прямо за это, но это, конечно, тоже не поощрялось. И упоминать его в диссертации было нельзя. И вообще там такая несколько щекотливая ситуация создалась — с изданием и переизданием текстов, ну, не важно. Он на меня все время пытается бочку катить, что я как-то у него эту тему отжала, а я и не думала чего-то отжимать, наоборот, я со всем уважением.
В академической среде, как выяснилось, такая ревность весьма распространена. Но это, наверное, уже не для этого интервью, речь-то не обо мне.
Мариэтта Омаровна знала Валерия Николаевича Сажина, который разбирал в Публичке в Питере архив Друскина в начале 80-х. И таким образом я попала в этот архив.
— Деятельную энергию Мариэтты Омаровны отмечают многие. Глупо спрашивать про секрет её личности, спрошу обобщённо — как ей удавалось сохранять такую энергию на протяжении всей жизни?
— Ответ очень простой — во-первых, то, что по-литовски называется непереводимым словом prigimtis — природа человека, прирожденные его качества, вот так получилось, что именно она ими обладала от рождения, генетически. Бывают такие люди, я и сама из таких. Этот тип описан в литературе, такими были все знаменитые трикстеры, им не сидится, хочется что-то сделать, у них не возникает сомнения в смысле происходящего. Счастливый склад характера, всем на зависть. Главное — направить эту энергию в верное русло, потому что ей, этой энергии, совершенно все равно, куда себя прикладывать. В случае с Мариэттой Омаровной вышло как раз очень правильно — бешеная энергия сочеталась с огромным гуманистическим зарядом. Уже составляя эту книжку, я узнала про походы, лыжи, открытую форточку — это мне тоже все очень близко.
— А можно об этом поподробнее, особенно про «открытую форточку»?..
— Ну, там из воспоминаний ясно. Разные люди вспоминают об этом. У Георгия Левинтона как раз говорится про эту форточку, что как-то на выезде одна дама не согласилась спать с ней в одной комнате, потому что у нее было окно всегда открыто, и предпочла спать с хозяином квартиры, в результате чего Чудакова отнеслась к ней весьма иронично.
— Как складывалось в дальнейшем Ваше общение с ней?
— В дальнейшем было очень интересно, я к ней ездила с кусками диссертации, она все внимательно читала, делала пометки, замечания. Я не то чтобы очень хорошо это помню, но эти черновики машинописные сохранились, с ее пометами. Я тогда помимо диссертации вела весьма веселую и где-то даже разнузданную жизнь, как умудрялась это сочетать с видимостью академической деятельности — непонятно. Но вроде даже получалось. Особенно когда стала уже песни сочинять — тут уж стало совсем не до диссертации. Но я ее дописала все равно, не привыкла бросать дело на полпути. И предавать любимые тексты было бы свинством.
— Ольга Бугославская в статье «Отважная нонконформистка» в «Учительской газете» пишет: «Мариэтта Омаровна Чудакова имела смелость называть подлость подлостью, насилие насилием, ложь ложью». Наверняка у Мариэтты Омаровны было много недоброжелателей в связи с этим. Были ли случаи, когда её нонконформизм выходил ей боком? Как она сама относилась к таким проявлениям недоброжелательства, к побочным эффектам от выражения своего «неудобного мнения»?
— Насчет побочек от «неудобного мнения» — честно говоря, я не особо вдавалась в подробности, это лучше Машу спросить. Но знаю, что она была непримиримая спорщица и линию свою гнула без обиняков. Вот тут мы с ней расходимся: я при столкновении с противоположным мнением (если оно, конечно, не такое, что за него просто морду надо бить) чаще всего отхожу в сторону, мне не интересно отстаивать свою правоту. Знаю, что со многими она поссорилась именно из-за разногласий политического характера. Я как-то раз, уже в новейшие времена, позволила себе осторожно усомниться в доблестях ее любимцев, попала под обстрел из всех орудий и скромно отошла в сторонку. В конце концов, я ничего об этом не знаю. Да и знать не хочу.
— Расскажите, пожалуйста, про вышедший сборник воспоминаний о Мариэтте Омаровне.
— Сборник воспоминаний — эта идея пришла нам с Машей Чудаковой одновременно, практически сразу. Я уже несколько подобных книжек сделала — началось, правда, с рок-н-ролла, с книжки воспоминаний про Силю (Сергея Селюнина), который умер год назад, как-то спонтанно повалились на меня из интернета мемуары друзей и знакомых, и из них составилась книжка. У кого-то уже потом сама брала добавочные интервью. Получилось так, что за год я составила штук шесть таких книжек одинакового формата и оформления, — о ком-то посмертные воспоминания, кто-то вполне себе живой и написал о себе сам. Мне интересна невыдуманная жизнь людей, я в последнее время так называемую «художественную прозу» практически не читаю, не интересно. Вот сейчас выходят еще две или три книжки разных моих друзей. Это все получается самиздат или полусамиздат (несуществующее издательство «Умка-пресс», маленькие тиражи). С Машей Чудаковой мы близко дружим уже несколько лет, она знает, что я умею делать такие книжки, и мы как-то эту собрали вместе. Загораешься и горишь, как костер, пока не закончишь. Вот сейчас, пока я делала этот сборник, мне все два месяца Мариэтта Омаровна снилась каждую ночь. Деталей не помню (да и не важны они), не успеваю я теперь сны запоминать, но каждую ночь я ее видела. Эта книжка, конечно, не окончательная. Думаю, мы сразу вслед за ней выпустим следующее издание — что-то выкинем из этого, может быть, а что-то обязательно добавим, у Маши еще лежат нерасшифрованные записи разговоров с некоторыми друзьями-филологами, ну и вообще, я думаю, многие захотели бы что-то добавить. Я же не то чтобы очень плотно общаюсь с филологическими кругами, и люди эти в соцсетях не сидят и наших с Машей призывов присылать воспоминания просто не видели.
— Очень надеюсь, что они увидят эту книгу — в том числе и благодаря нашему интервью. И отмечу мужество Марии Чудаковой — не всякий решится заниматься таким сборником сразу после ухода близкого родственника…
— Одна деталь. Там написано в книге — Маша. Не Мария. То есть она, как и я, предпочитает уменьшительную форму. Маша не просто хороший человек и верный друг, она достойная дочь своих родителей. Очень помогала мне, собирала материалы, мы с ней вместе фотографии подбирали, все обсуждали. Даже с итальянского кое-что перевела. Честно говоря, когда со мной такое случилось, я не настолько сохраняла присутствие духа. Правда, мне никто не предлагал сразу взять и сделать про маму книжку, тогда ее еще многие помнили. Может, как раз было бы легче, не знаю. Но Маша вот прямо сидит уже сейчас и разбирает мамин архив. А я записи своей мамы несколько лет просто не могла открыть даже. Так что Маша — герой.
— Общались ли Вы с Мариэттой Омаровной в конце её жизни? Если да, как менялись её взгляды на происходящее в литературе и политике? Не прибавлялось ли пессимизма?
— В последнее время мы общались очень мало. В общем, после защиты диссертации — крайне редко, а это уже лет 30. То есть я даже не заметила всей этой ее социально-политической деятельности, я от этого весьма далека. Узнала только постфактум, она для меня прежде всего филолог. В последние несколько лет узнавала о ее жизни в основном от Маши. Несколько раз встречались, она приходила по моему приглашению на некоторые мои вечера, связанные с выходом книг, литовских и не только (Венцлова, Вейсайте, «Проблема смешного») и даже, бывало, выступала, за что я ей очень благодарна. Выступала всегда блестяще. А так, чтоб вот в гости, да поговорить по душам — нет, этого не было. У нее были для этого другие люди, и это очень хорошо. Когда я узнала, как она ездит по стране, одно время хотела к ней даже присоединиться, я же тоже все время езжу. Но не вышло. Ну вот сейчас отдаю какие-то долги, наверное. Мне кажется, эта затея с книгой — правильная и нужная. И искренне благодарю за интерес к ней и к моей скромной персоне.
#интервью с писателем #литература #современные писатели #формаслов