Айша была дурочкой и красавицей.
Дурочкой ее считал весь городок, а красавицей — только Казимир Малевич.
Айше нравилось быть дурочкой: дурочке можно ковырять в носу, задирать подол перед мужчинами, мочиться под забором и драться с бродячими псами. Но мать заставляла дурочку чистить зубы, менять нижнее белье и сажала Айшу на цепь, когда той до ужаса хотелось к мужчине.
Красавице, в общем, жилось неплохо: Малевич позволял Айше ковырять в носу и ходить голышом. Однако если голая красавица начинала приставать к старику, это ему не нравилось. Он просил Айшу сидеть спокойно или тихо лежать, потому что ему хотелось нарисовать очередной ее портрет. Он рисовал ее голой и одетой, сидящей и лежащей. В его мастерской скопилось несколько сотен рисунков и картин, на которых Айша была запечатлена во всех позах: вот она сидит в кухне у окна, вот спит на тахте в мастерской, вот играет камешками на берегу озера...
Малевич знал Айшу еще ребенком и писал ее портреты почти каждый день — больше двадцати лет подряд.
Ее мать Роза не понимала старика. Она не считала свою дочь красавицей: плоский нос, толстые губы, раскосые карие глаза, пальцы с обгрызенными ногтями. Роза считала красавицей себя — у нее была большая грудь, а на ее задницу молились все мужчины. Малевич и ее знал давно, еще до того, как Роза связалась с пьяницей по прозвищу Дамба, от которого родила дочь, но никогда Розу не рисовал.
Роза убирала в доме Малевича и готовила ему обед. Она стала заниматься этим после смерти матери, которая, как и ее мать, Розина бабушка, ухаживала за одиноким стариком.
Малевич был человеком нетребовательным, а к еде и вовсе равнодушным. Он отказывался покупать холодильник, и Роза часто находила на плите прокисший суп. Старик не прикасался ни к квасу, ни к бражке, которую приносила Роза, и, кажется, даже воду не пил.
В том, что касалось еды, Роза придерживалась твердых правил. Она не ела кролика, потому что кролик — это почти что заяц, а заяц — это почти что кошка, а кошек не едят. Она считала, что женщина должна чаще срать, чтобы у нее была красивая задница, как у Розы, а для этого надо больше есть. Зато мужчина должен больше пить.
Но старик не разделял Розиных убеждений, и в конце концов она связалась с Дамбой, а после него сменила еще множество мужчин, утратив всякий интерес к Малевичу и передав опеку над ним дочери Айше. Пусть она убирается в его доме, пусть ему готовит, раз он только ее и рисует и только ее считает красавицей.
Казимир Малевич появился в Чудове вскоре после войны. Тогда у него не было правой ноги, а левую руку фронтовые хирурги отрезали по локоть. В результате тяжелой контузии он почти утратил память, не помнил даже своего имени, а по документам его фамилия была Корнеев. Иван Дмитриевич Корнеев. Он не узнал даже собственную мать, и ей пришлось взять его за руку и отвести домой. Старуха каждый день начинала с того, что называла его по имени, но сын не откликался. Он не помнил ни мать, ни отца, ни Надю Однобрюхову, которая обещала ждать его возвращения с войны. Надя приводила с собой двоих детей и учила их называть одноногого мужчину «папой», но Иван не узнавал Надю, а на детей даже смотреть не желал. Впрочем, за это его не осуждали: в городке все знали, что Надя рожала детей, когда Иван был на войне.
Вскоре старуха умерла, и Иван Корнеев стал хозяином обветшалого дома на западной оконечности острова, стоявшего на отшибе и окруженного огромными тополями. Его мать всю жизнь боялась, что однажды ее избушка сползет в озеро: после сильных дождей часть берега обваливалась, и обрыв становился на метр-другой ближе к дому.
После этого он и сменил имя.
Заведующая ЗАГСом Нина Незевайлошадь удивилась, прочитав заявление Корнеева:
- Ну я понимаю, почему меняет фамилию Митька Дристунов и чем недовольна Электрификация Андреевна, моя соседка, но у вас-то что? Ну Корнеев, ну Иван — и что? Имя как имя. А это... - Она прочитала по бумажке: - Малевич! Казимир! Северьянович! Вы разве еврей, Иван Дмитриевич, или китаец? Или, не дай Бог, сектант? Тогда назвались бы каким-нибудь Голбасто Момаремом Гурдиллой Шеффином Мулли Улли Гю!..
Нина была начитанной женщиной, но одноногий стоял на своем. А поскольку в те годы еще не было строгих законов и инструкций, регулирующих смену имен и фамилий, делу пришлось дать ход, и вскоре Иван Дмитриевич Корнеев стал Казимиром Северьяновичем Малевичем.
В тот же день он купил в магазине канцелярских товаров кисти и краски, освободил одну из комнат от мебели и выкрасил стену в черный цвет — от угла до угла и от пола до потолка.
Тогда же Малевич обзавелся протезами. Через месяц доктор Жерех осмотрел пациента и был поражен тем, что протезы стали частью организма больного, то есть сталь срослась с костями. Более того, Малевич мог управлять конечностями так, словно никогда и не лишался их: сгибал железную ногу в колене, шевелил железными пальцами. В конце концов взял авторучку и левой рукой расписался на чистом листе бумаги. На всякий случай ему поставили градусник — и через десять минут, и через полчаса прибор показывал 18 градусов, на 18,6 градуса ниже нормы.
- Такая температура бывает только у эктотермных животных, - растерянно проговорил доктор Жерех. - У змей или лягушек. Мерзнете?
Малевич пожал плечами.
На плечах и лодыжках у него врач обнаружил небольшие роговые пластинки, напоминающие вросшие чешуйки. Но больше всего доктора заинтересовала тяга к живописи, вдруг пробудившаяся у странного пациента. Жерех был одним из немногих людей в Чудове, которые слыхали о художнике Казимире Малевиче и его «Черном квадрате». Когда он сказал, что Казимир Малевич умер в Ленинграде в 1935 году от рака простаты, пациент возразил:
- Это была не смерть: я возродился к новой жизни.
- А можно ли взглянуть на ваши работы?
Малевич не возражал.
Доктор Жерех сразу понял, почему хозяин выкрасил одну стену в пустой комнате в черный цвет, и это его не удивило. Но картины и рисунки в мастерской — просторной пристройке с печкой-буржуйкой — произвели на доктора сильное впечатление. Это были пейзажи, натюрморты, несколько автопортретов, выполненных мастерски и чем-то напоминавших работы настоящего Малевича, того, что умер от рака простаты.
- Черт возьми, - сказал Жерех, - вам надо выставляться. Разве художнику не важен результат? Признание коллег, зрителей?
- Нет, - сказал хозяин. - Искусство не имеет ничего общего с результативностью, которую ему навязывают марксисты и либералы. Искусство не вызов жизни, не товар, а вызов смерти. Оно не для музеев, оно — как икона. Если икона гибнет, значит, так тому и быть, значит, так Богу угодно. Остальное — от дьявола.
Доктор Жерех утратил дар речи. Он слушал Малевича, говорившего об искусстве, которое стало товаром, оторвавшись от жизни, и только кивал, когда хозяин стал ругать Сталина, который предал авангардистов, мечтавших о новой человеческой расе, а потом обругал авангардистов, устроившихся с комфортом посреди ГУЛАГа и превратившихся в новых буржуа.
- Я не сумасшедший, доктор, - сказал на прощание хозяин. - Я — Малевич, Казимир Малевич, создатель «Черного квадрата», будь он трижды проклят.
- Ну да, - пробормотал Жерех. - Вы бы поосторожнее с печкой... тут вокруг краски, скипидар, ацетон... недалеко и до беды...
Он еще долго потом думал об этом странном случае, предполагая, что все это — результат тяжелой контузии и нескольких ранений, полученных Малевичем на войне, потом поймал себя на том, что даже мысленно называет Ивана Корнеева именем знаменитого художника, и от неожиданности смешался, а потом махнул рукой. В конце концов доктор Жерех был главным врачом больницы и много чего повидал на своем веку, а еще он был человеком, которому сам Бог велел помалкивать, когда речь заходила о человеческих странностях, потому что у его жены был хвост, маленький хвостик наподобие поросячьего, и доктор Жерех иногда думал, что не будь этого хвостика, он бы любил свою Ирину, может быть, не так сильно.
Иван Корнеев ходил в хромовых сапогах, гимнастерке и офицерской шинели без знаков различия, Казимир Малевич — в черном долгополом плаще с капюшоном, скрывавшем лицо. Он не выпускал из рук посоха, конец которого был окован железом.
По ночам Казимир Малевич бродил по улицам, позвякивая своим посохом и никогда не останавливаясь, чтобы покурить или перекинуться словом со случайным прохожим. Он обходил город дозором — зимой и летом, год за годом, и люди вскоре привыкли к позвякиванью его посоха, и однажды доктор Жерех даже подумал, что ему спокойнее, когда по ночам он слышит этот звук, потому что если ночью слышен этот звук, то можно быть уверенным в том, что не все погибло, не все потеряно, и утро наступит обязательно...
Городское начальство любило Казимира Малевича, который всегда участвовал в подготовке Чудова к праздникам, будь то Первомай или Новый год, украшая центральную площадь и улицы яркими плакатами и транспарантами.
Он оформлял вывески и витрины магазинов — за это неплохо платили.
Когда Кремль приказал убрать с главной площади памятник Сталину, именно Малевич предложил сэкономить средства бюджета и не уничтожать весь монумент — только отрезать у него голову, а на ее место поставить голову Пушкина. А чтобы никого не смущала правая рука вождя, указывающая путь в будущее, Малевич повесил на нее фонарь.
И с той поры на чудовской площади возвышается бронзовый Пушкин в сталинской шинели и в сталинских же сапогах, с многозначительным фонарем в правой руке, который рассеивает мрак русской ночи...
Доктор Жерех иногда заглядывал к Малевичу — взглянуть на новые его работы, поболтать. Однажды он не выдержал и спросил художника, в чем же заключается смысл того духовного переворота, который он пережил в Ленинграде ночью 15 мая 1935 года, когда смерть подарила ему новую жизнь.
- Нельзя вносить слишком много смысла в жизнь народа, - сказал Малевич, не отрываясь от холста. - Нельзя навязывать ему никакие смыслы. Люди сами выберут смысл, который их не убивает. А нам остается только следить за тем, чтобы они не перебили друг дружку.
- Смыслы?
- Люди, - сказал Малевич без улыбки. - Настоящий смысл — как хлеб, а за хлеб люди готовы глотки перегрызть друг другу.
- И тогда, по-вашему, наступит это царствие небесное на земле?
- А движение к царству и есть царство. Но в том царстве все равно где-нибудь, в каком-нибудь заплесневелом уголке — а заплесневелый, заплеванный уголок должен там быть обязательно — все равно останется помойка, и всегда найдется противный кривой нищий, который будет рыться в этой помойке... потому что рай без этого заплеванного уголка, без этой этой помойки и без этого противного кривого нищего — не рай... не для людей такой рай...
Доктора Жереха забавляли эти разговоры. И ему нравилось, что старик говорит о таких вещах, не вставая в позу и не впадая в мелодекламацию, а как будто даже равнодушно, как будто он говорил не о том, что необходимо, а о том, что неизбежно.
Когда Роза впервые привела маленькую Айшу к Малевичу, старик взял ее за подбородок, посмотрел в глупые ее глаза и сказал: «Я буду тебя писать и переписывать». Роза уже привыкла к тому, что слово «писать» означало «рисовать», но все равно вздрогнула от страха, словно старик собирался переписать ее дочь, превратить ее в существо новое, неведомое, опасное. И потом она иногда вспоминала свой страх, глядя на портреты Айши, с которых на нее смотрела вроде бы ее дочь, а в то же время — другой человек.
Летом Айша носила короткие ситцевые платья, темневшие от пахучего пота под мышками, на спине и под грудью. При помощи пылесоса и швабры она наводила в доме порядок, готовила еду. Старик писал ее — чаще у печурки в мастерской, иногда — во дворе на лавочке или на берегу озера, когда Айша загорала или купалась. Все это она проделывала голышом, ничуть никого не стыдясь. У нее было крепкое ладное тело, хорошо развитая грудь и высокие ягодицы.
Казимир написал сотни портретов Айши. Айша у печурки, Айша на лавочке, Айша у озера. Натурщица взрослела, менялась — неизменным оставался только ее взгляд, чуть странный, словно Айша смотрела сквозь вещи и людей, а может быть, прозревала глубинную суть вещей и людей, ту суть, которую не выразить словами и которая доступна только безумцу и Богу. Чаще всего на этих портретах лицо или нагое тело Айши выступало из тьмы, как будто это лицо, это тело были порождениями самого хаоса, взвихренного, мятущегося и грозного, и в любую минуту это тело могло вернуться назад, распасться на элементы; дурочка Айша на этих полотнах жила на грани между непознанным и непознаваемым — так говорил Казимир Малевич, и доктор Жерех снова и снова завидовал старику, которому каким-то образом удавалось говорить о таких вещах, не впадая в высокопарность.
- Похоже, эта бессмысленная девочка принесла вам счастье, - сказал он как-то старику.
- Похоже, эта бессмысленная девочка принесла смысл в мою жизнь, - не повышая голоса и не отрываясь от работы, ответил старик.
Хотя Роза и берегла дочь от мужчин, Айша то и дело находила возможность, чтобы уединиться с каким-нибудь мужчиной или мальчишкой в кустах на берегу озера или в заброшенном доме. Стоило парню как бы в шутку приобнять ее и шепнуть на ушко ласковое слово, как Айша вспыхивала, хватала его за руку и тащила в укромное местечко, чтобы заняться тем, что нравилось ей больше всего на свете. Парням нравилась ее безоглядность, ее бешеная безмозглая страстность. Айша рычала, кусалась и царапалась, а в кульминационный момент начинала вопить диким хриплым голосом: «Исса-а-а! Исса-а-а! Исса-а-а!», пугая и любовника, и прохожих, которые случайно оказывались поблизости.
Раздеваясь перед Малевичем, она всякий раз ждала, что старик приобнимет ее, шепнет на ушко ласковое слово, и они тотчас займутся любовью. Но Казимир не поддавался животной магии тела Айши. Он успокаивал девушку, и она покорно укладывалась на тахту, а Малевич вставал за мольберт. Лишь однажды он не выдержал и провел своим раздвоенным языком по ее бедрам, животу и груди, мгновенно доведя Айшу до изнеможения.
Этот его язык она часто потом вспоминала, шепотом выстанывая: «Исса-а-а...»
Но старик никогда больше не ласкал бедную Айшу.
Она пожаловалась на Малевича дружку — Сашке Гостю, у которого был золотой зуб — он позволял Айше его трогать. Сашка схватил Айшу в охапку, пощекотал, завалил, она завопила: «Исса-а-а!» и забыла обо всем.
- Он старик, этот твой Малевич, - сказал Сашка. - Жадный старик, который только и знает, что копить деньги. Деньги должны гулять. Я бы тебе купил янтарные бусы, если б у меня были деньги. Он их что — в жопу засовывает? Или куда?
Айше нравились янтарные бусы, которые на самом деле были сделаны из эпоксидной смолы и продавались в пивном киоске у Французского моста.
- У него много денег?
- Много, - отвечала Айша. - Много-много.
- А где они у него?
- В одном месте.
- В каком одном месте?
- В печке, - сказала Айша. - Он закрывает их в печке.
- Вот сволочь. - Сашка пощекотал Айшу, она хихикнула, прижалась к нему. - Я завтра приду — покажешь?
- Красавчик, - прошептала Айша. - Я еще хочу...
- Сейчас не могу — завтра.
На следующий день Сашка пришел к Айше после обеда, когда старик спал, забившись по обыкновению в угол комнаты с черной стеной и укрывшись с головой плащом.
Айша провела Сашку в мастерскую.
Сашка открыл дверцу печки, вытащил коробку, в которой оказалось семьсот рублей.
- Это что — все, что ли? - прошипел Сашка. - А где остальные? Где много-много?
Он быстро обшарил мастерскую, но в банках и коробках были только краски.
Айша схватила его за руку, но Сашка вырвался.
- Погоди! Где у него деньги? Много денег — где?
- Красавчик, - пропела Айша, снова хватая его за руку и прижимая его ладонь к своей груди. - Красавчик...
Сашка обыскал кухню, спалью, вернулся в мастерскую, полез под стол, и в этот момент в мастерскую вошел Малевич.
- Ты кто такой? - Он ткнул парня посохом. - Ты здесь что ищешь?
Сашка выхватил у старика посох и ударил.
Старик упал.
- Ну блин... - Сашка опустился на четвереньки, приложил ухо к груди Малевича. - Сдох по ходу.
- Красавчик, - прошептала Айша, стягивая платье через голову. - Красавчик...
- Ты что, охренела? Он же тут дохлый!
- Красавчик... - Айша схватила его за руку, потянула к себе. - Красавчик...
- Да отвали ты, зараза! - закричал Сашка, отталкивая девушку. - Сейчас полиция прибежит, а ей приспичило!..
Он бросился к выходу, но споткнулся и упал. Айша навалилась сверху. Сашка попытался сбросить ее, но Айша любила и умела драться с собаками: она прижалась к Гостю и укусила его в плечо. Он рванулся, перевернулся на спину, Айша ловко оседлала его, Сашка ударил ее в лицо, Айша схватила огромный четырехгранный гвоздь, валявшийся на полу, и со всего размаха вогнала его Сашке в глаз по шляпку. Парень дернулся и затих. Айша потерлась щекой о его щеку, но Сашка не отвечал. Она засунула палец в его рот и потрогала золотой зуб. Потом ей стало скучно. Она побродила по мастерской, задерживаясь иногда перед картинами, на которых была запечатлена она, она и снова она, растопила печурку и принялась украшать Сашку. Она выкрасила его лицо серебряной краской, нарвала мальв, росших под окнами, и обложила ими Сашкино тело. Лицо Малевича она выкрасила в золотой цвет, губы сделала черными, а вокруг глаз нарисовала красные круги. Подтащила его тело ближе к печке, возле которой лежал Сашка, выкрасила свое лицо голубой краской, грудь — золотой, подбросила в печку угля, легла между Малевичем и Сашкой и заснула.
Железная труба тянулась от печки к окну, и от ее жара занялись бумаги, разбросанные на столе, краски, вспыхнули холсты, свернутые трубками, скипидар, ацетон, пол и стены.
Айша очнулась среди бушующего пламени и от страха зажмурилась, а когда она вновь открыла глаза, то увидела корчившегося в огне Сашку, свое горящее платье, свою ногу, покрывающуюся чешуей, старика Малевича, который смотрел на нее широко открытыми глазами, и вдруг поняла, что ей не больно, совсем не больно...
Соседи стояли вокруг горящего дома и молча наблюдали за тем, как пламя жрет дерево, холсты и ломит камень. Помочь они уже ничем не могли. Женщины поддерживали Розу, обессилевшую от горя. А когда огонь взмыл в последний раз и опал, все увидели среди раскаленных углей двух прекрасных сверкающих змей — у огромной змеи была черная голова, а у той, что поменьше, - голубая. Змеи извивались среди языков красного и синего пламени, высоко поднимая головы и высовывая раздвоенные языки, а потом внезапно обе твари устремились к озеру. Оставив за собой след из оплавленного песка, они скрылись в воде, и в этот миг озеро вдруг вспыхнуло от края до края алым и синим дрожащим пламенем, и по ночному небу прокатилась волна алая и синяя, прокатилась и погасла, и умопомрачительный тысячеокий космос, древний златочешуйчатый змей космос отразился в темных водах этой земли всеми своими горящими глазами, всем своим синим ужасом, всей своей алой любовью, всей своей безмозглой вечной красотой...