Разве не должен равнодушный и хладнокровный подлец, пройдя через невзгоды и испытания остаться целым и невредимым, чтобы на старости лет, сидя перед пылающим камином каяться потихоньку самому себе под нос в мелких своих грешках и выпивать за упокой хороших людей, от которых давно уже остались лишь не менее хорошие воспоминания? Солохину – несомненно равнодушному и хладнокровному подлецу – этого было не суждено.
Увы, везение не бывает бесконечным.
Солохину всегда и во всём везло: он отлично двигался по карьерной лестнице и продвигался по службе, он удачно женился на генеральской дочке, его тесть не попал в жернова сталинских чисток; у Солохина была неплохая квартира, налаженный быт, дача и служебный автомобиль. Не отличаясь ни привлекательной внешностью, ни моральной устойчивостью, ни спортивным телом, Солохин был известный хохотун и бабник, и соблазнить любую женщину ему удавалось легко и не без удальства, а замужние дамы ему особенно удавались.
В очередной раз ему повезло в августе 41-го: он, бывалый горкомовский чиновник, опытный бюрократ со связями и немыслимым чутьём на неприятности, успешно посадил жену и дочь в мягкий литерный вагон, каковой незамедлительно отправился в далёкую и относительно безопасную Алма-Ату.
Спустя пару дней Солохин был пойман без штанов в собственном кабинете в компании с молоденькой секретаршей. «Чем болен?» - с плохо скрываемым сарказмом спросил пожилой хромоногий майор-особист, изгоняя заплаканную секретаршу вон, и Солохин в предвкушении успеха предъявил ему давно состряпанную по знакомству липовую справку. Майор лишь краем глаза с нескрываемым презрением взглянул на неё и скомандовал сопровождавшим его солдатам: «на передовую эту гниду!», а выходя из кабинета сквозь зубы добавил:
- Трусы, господи, одни трусы!
Так Солохин оказался на передовой. Впрочем, здесь ему снова повезло, и во многом благодаря связям оказался он при капитанских погонах и вовсе не на передовой, а – хоть и в составе соединений злополучной двадцатой армии - но в службе тыла и снабжения, где очень быстро освоился в знакомой своей стихии: среди людей со схожими интересами, людей, которые, не смотря на войну, окружали себя легкомысленными женщинами, водкой, хорошей едой и душевным комфортом.
Нет, Солохин вовсе не считал себя потерянным для фронта и бесполезным для Родины: по своему собственному мнению воин из него был никудышный (чего скрывать – Солохин и правда был трусоват), зато в тылу он – опытный хозяйственник и чинуша – приносил чрезвычайно много пользы. И вот, в процессе принесения этой самой пользы его снова сняли прямо с женщины, и снова перед ним стоял майор-особист, правда совсем другой: высокий, остроносый красавец лет около сорока, с колючим смешливым взглядом и седыми раньше срока висками. Майор этот был поразительно похож на мужа одной дамочки, с которой Солохин часто уединялся в самых разных местах еще в Москве. Как её фамилия? Звали её Светой, а фамилия… Мухина! Конечно, Мухина – та самая немыслимая дура, что мечтала выйти за него замуж и спала с ним, словно из мести собственному мужу – неудачнику и недотёпе. Этот её муж сразу же ушёл на фронт и сразу же пропал без вести где-то под Волоколамском. Она рассказывала Солохину об этом, пока он задирал ей юбку и укладывал на кожаный, видавший многое в жизни диван у себя в кабинете. Мухина была отнюдь не единственным его увлечением, но именно она была единственной, постоянно что-то болтавшей о разводе, о новой семье и вообще, чтобы «всё сначала» и он с успехом кормил её надеждами на такой исход. А ещё она была единственной женщиной Солохина, которая ему по-настоящему нравилась: стройная, с прямой спиной, с маленькой аккуратной грудью и красивыми длинными ногами – она разительно отличалась от всех его московских и подмосковных «кумушек» с густо накрашенными толстыми губами, пошлыми шутками и неистребимым тёмным прошлым … Густые брови вразлёт, близко посаженые карие глаза, смотревшие на него всё время с какой-то не то надеждой, не то с упрёком – он ведь не помнил никого так хорошо, как её, Мухину, и не вспоминал никого так часто, как её. И ни одно воспоминание не тревожило его и не возбуждало так, как воспоминание о замужней дуре Свете Мухиной.
Всё повторяется. Всё и всегда неизбежно повторяется.
Рослый особист, глядя, как Солохин натягивает штаны и пытается дотянуться до сапог, поинтересовался боевыми потерями, выгнал вон полуголую санитарку, а потом скомандовал:
- Как наденет портки – в 38 дивизию его, - и добавил уже тише: - трусы… Одни, мать их, трусы…
Так Солохин оказался на переднем крае, и тут же, с колёс, попал в бой, и в кошмарном бардаке назначен был командовать ротой, а воевать он не умел и от роты к вечеру ничего и никого не осталось, вся 38 дивизия, продвинувшись на пару километров оказалась в глухом котле, личный состав за исключением раненых, был по большей части мёртв, патронов не было, танков тоже, кругом свистели мины и стрекотали пулемётные очереди, и надежды на выживание не было никакой.
Везение явно кончилось. Солохин сидел в окопе, вжимаясь в холодную октябрьскую землю и смотрел на труп замполита, который всего-то час назад, увидев, как очередная кучка перепуганных красноармейцев побежала назад, встал во весь рост и, размахивая пистолетом заорал им вслед:
- Куда! Назад! Стоять, суки! Трусы, убью бл*дей! Трусы, трусы…
А потом неподалёку разорвался снаряд, осколок попал замполиту прямо в затылок и вышел спереди, превратив его лицо в кроваво-красную кашу, и замполит упал, как подкошенный, так и сжимая в руке пистолет, а бегущие солдаты тоже падали - один за одним, словно шахматные фигурки, и больше не шевелились…
Солохин никуда не побежал. Не потому, что не хотел спастись, просто было страшно, и ещё потому, что трусом он был опытным, бывалым, и понимал, что бежать ему некуда. Вместе со страхом пришло какое-то тошнотворное спокойствие, даже безразличие, которое притупляло страх, а скорее всего оно и было страхом, только настоящим, не животным, а очень человеческим, всеобъемлющим.
Он подполз к трупу замполита, стараясь не смотреть на голову с трудом вытащил из мёртвой холодной руки пистолет и вынул обойму: она была пуста. Отбросив её в сторону, он вынул свой собственный ТТ – в его обойме было всего три патрона. Вот чёрт, подумал он – я даже не помню ни имени, ни фамилии этого замполита. Уверен – он тоже не запомнил моего имени, ему на меня было совершенно наплевать.
Солохин откинулся на землю и снова вспомнил Мухину. Она говорила ему, что рано вышла замуж, думала – по любви, в 19 родился сын. Шли годы и Мухина всё больше ненавидела своего слишком честного, слишком правильного и слишком непрактичного мужа, а сын наоборот – всё больше привязывался к папе, и когда Иван подрос, ей ничего не оставалось, как признаться, что искренняя дружба между отцом её ребёнка и собственным сыном вызывает у неё раздражение, ревность и злость. Так она говорила Солохину, а тот курил и слушал в пол-уха и думал, что никогда подобной ерунды не запомнит, а вот сейчас взял и вспомнил зачем-то… Просто именно сейчас, в этом грязном окопе ему очень хотелось нежности, хотелось, чтобы именно эта женщина именно сейчас поцеловала его в губы. Мухина не была опытной любовницей, но была потрясающе нежной, что уж там – она была самой нежной из всех его женщин. Солохин почувствовал, что возбуждается от собственных воспоминаний, и выругался вслух, испугавшись собственного голоса.
Чёрт, как обидно заканчивать жизнь в этом вонючем окопе среди трупов солдат и брошенных бесполезных винтовок, в окружении фашистов, которые вот-вот подойдут совсем близко и добьют всех, кто ещё будет жив, а особенно его – Солохина с капитанскими погонами на шинели…Уныло и страшно сидеть одному, сжимая в руках жалкий пистолет ТТ с тремя жалкими патронами в магазине, понимая, что один из этих трёх патронов – твой собственный.
В последнюю их встречу с Мухиной у них ничего не было. Она пришла к нему домой и плакала, жаловалась на то, что от мужа нет вестей, а под Москвой страшные бои, и сын без конца ходит на призывной, и его вот-вот возьмут тоже, и никого у неё не останется… Но какое ему было дело до её мужа или сына? Он обнимал её за талию и ниже, и говорил какие-то фальшивые слова, и вообще – он хотел, чтобы всё было как раньше, не понимая, что как раньше – уже никогда не будет. И он привычно задирал ей платье, когда она вдруг вырвалась и неожиданно резко, больно и обидно ударила его кулаком в лицо, поправила платье и прошипела полным ненависти голосом:
- Кретин! Похотливая свинья! Как я тебя ненавижу!
Подхватив сумочку, она быстро вышла, и скоро в прихожей громко хлопнула дверь.
Он конечно не понимал тогда, что на неё нашло, а теперь, вот тут, в окопе, за несколько минут или часов до неминуемой смерти – взял да понял.
Она любила мужа своего, неудачника, недотёпу и нищеброда, отца её ребёнка. А он, Солохин – был всего лишь её ошибкой. И его, Солохина – никто и никогда не любил. Никто и никогда.
Солохин достал флягу, отвинтил крышку и вылил в рот несколько последних капель воды, отбросил ненужную флягу в сторону и попытался думать о жене и дочери. Получилось плохо. Не особо красивая и совершенно не амбициозная супруга скорее всего всё знала и понимала, с кем связала жизнь. Но как и все жёны такого типа, она привыкла знать, что её муж – подлец, а привычки въедаются в нашу жизнь словно татуировки в кожу, и вот уже болезненно равнодушная к похождениям благоверного, жена привычно оберегает единственную дочь от собственного родителя, тем более, что его почти всё время нет дома, служба, авралы, командировки и прочие отговорки… И вот, кроме лёгкого стыда от собственной поспешности, с которой он отвозил семью на вокзал, усаживал в мягкий вагон и таскал чемоданы – ничего больше не вспоминалось. И супруга его всё это видела и всё всегда знала. И дочка тихим невыразительным голосом сказала «пока, пап», а жена «удачи тебе, пиши» и отвернулась к окну. Вот и все прощания… Чёрт подери – все жёны всех неверных мужей всегда всё знают!
Солохин выглянул наружу: немцы шли навстречу, аккуратно добивая одиночными выстрелами раненых, шли уже совсем рядом, не скрываясь и не пригибаясь, прекрасно понимая, что противник истощён, безоружен и не способен сопротивляться, и помощи ждать неоткуда.
Солохин пошевелил затёкшими в сапогах ступнями, потёр ладонь о ладонь и пошарил в карманах шинели в поисках папирос. В карманах было пусто, тогда он с сомнением снова посмотрел на труп замполита, подумав, что у того точно есть, но лезть в карманы к покойнику не захотел. И тут ему показалось, что в эту самую минуту он стал хорошим человеком. Ну пусть не хорошим, а просто чуть лучше, чем был.
Солохин встал на ноги, потянулся и снял пистолет с предохранителя.
Он подумал, что ведь он всегда был говном, всю свою жизнь. И поняв это, он стал чуточку лучше, но умрёт он тут, возле этого окопа именно как говно. И жена равнодушно отвернётся к окну, и будет думать о ком угодно, только не о нём, и бесчисленные бабы его никогда о нём не вспомнят, и собутыльники его бывшие… И даже равнодушный фашист добьёт его, и подумает: вот, добил говно… И Мухина права – кретин и похотливая свинья…
Солохин встал в полный рост. Три выстрела: два в немцев, один себе. Эх, как же страшно-то… Хоть бы граната была… Да откуда… Два в немцев, один себе.
А ведь тот особист, рослый остроносый майор – был удивительно похож на мужа Мухиной, которого Солохин как-то раз мельком видел из окна автомобиля. Но это же ерунда – её муж ушёл на фронт простым солдатом и пропал без вести под Москвой, там тысячи людей разметало на ошмётки… Просто похож, так бывает.
Солохин медленно вылез из окопа и сунул пистолет в карман шинели. «Вот по этим двум» - подумал он, глядя на немецких солдат, которые тоже его заметили: стоящего на широко расставленных ногах в расстёгнутой шинели, с руками в карманах, с чёрным от гари, усталости и страха лицом, и немецкие солдаты смотрели на него расслабленно, с любопытством и насмешкой, перебрасываясь короткими фразами, и когда они подошли совсем близко, он резко достал пистолет и, не целясь выстрелил три раза, и три фашиста упали, а четвёртый пустил в Солохина короткую очередь, и Солохин упал. Он был ещё в сознании и слышал приближающиеся к нему шаги, но сделать уже ничего не мог. Внезапно ему страшно захотелось, чтобы Мухина наклонилась над ним и поцеловала его в губы – нежно, как умела только она. И ему почудилось, что вот она – подходит к нему, невесть откуда взявшаяся, в кремовом платье с цветочками, садится рядом, кладёт ему руку на лоб, гладит по голове, потом наклоняется и целует в губы, а потом тихо-тихо говорит: «Ну что ты боишься? Не бойся, я с тобой» … А чуть поодаль стоит тот самый рослый особист, так подозрительно похожий на мужа Мухиной, смотрит неодобрительно, потом говорит:
- Ну ладно, хоть какой-то толк.
А потом круто разворачивается и уходит.
Солохин потерял сознание и совсем не почувствовал, как его добили двое немецких солдат.
Не как врага, а чтобы не мучился.