Воспоминания моей бабушки Дарьи Яковлевны Китаевой (Стеценко) (31.03.1921 — 17.07.2001). После долгих уговоров со стороны детей, в середине 90-х годов, бабушка записала свои воспоминания о детстве на Полтавщине, раскулачивании, депортации семьи в Пермский край, тяжёлой жизни в тайге, учёбе в медицинской школе и о работе в госпитале во время войны.
По просьбе наших детей, Миши и Тани, я берусь за трудное дело — попытаюсь в силу моих малых способностей написать о своей жизни и о том, что я знаю о жизни родителей. Жаль, что мало о них знаю, а спросить уже не у кого. Поздно.
Так вот, мой дедушка Трофим Григорьевич Стеценко был родом из крестьян, и, как все крестьяне и любой уважающий себя человек, всю свою молодость мечтал иметь дом, хозяйство и упорно стремился к этому.
И только к сорока годам, с большим трудом собрал нужную сумму денег и купил участок земли (д. Порскалёвка, Полтавская область).
Построил хату, покрыл ее соломой, как у всех в селе. Получилась типичная украинская хата. Рассадил большой сад с учетом на двух сыновей, чтоб было что поделить. Со временем соорудил все необходимые в хозяйстве постройки, с годами приобрел сельхозинвентарь.
Семья к этому времени состояла из семи человек: два сына и три дочери. Нелегко, видимо, далась стройка, не успел всё поставить на свои места, как его постигло тяжкое горе — умерла жена, мать пятерых детей. Младшему, моему папе, было всего четыре годика.
Через год дедушка женился и привел в дом хозяйку, которая оказалась хорошим человеком и помогла ему «поставить на ноги» пятерых детей. По нынешним временам это считалось бы подвигом.
По отзывам моей мамы наш дедушка был очень добрым, умным, трудолюбивым человеком по тем временам.
Хорошо знал, когда, что и как надо садить и сеять, когда убирать. К нему часто обращались за советом соседи и родственники.
Особенностью характера была самостоятельность. Как бы ни было трудно приобрести что-то — он старался всегда иметь своё и держать каждую вещь на своём месте. Для этого был специальный сарайчик, тоже под соломой, но сарайчик. Здесь готовили корм скоту — резали солому вместе со свёклой. Была маленькая соломорезка. К описываемому периоду земля и сад были поделены поровну между братьями Корнием Трофимовичем и Яковом Трофимовичем. У дяди Корния была большая семья два сына старший Иван и младший Григорий десять лет, три дочери. У Ивана были два маленьких сынишки. Жили они своим хозяйством рядом с нами.
Мы жили своим. Сейчас пишу и перед глазами как наяву вижу все поле разбито на небольшие участочки рассчитанное на урожай для своей семьи.
Сеяли: рожь, пшеницу озимую и яровую, овёс, ячмень, гречиху, просо, мак, кукурузу, подсолнухи, коноплю.
Садили: картошку, арбузы, дыни, свёклу кормовую, огурцы, лук, чеснок, капусту – в хозяйстве все пригодится.
Повторяю, всё это было из маленьких участочков. Наемной силы, чужих людей я никогда не видела — с работой управлялись сами.
Нам, детям, чуть подрастали, давали свои задания. Например: при посадке мама делает мотыжкой ямку, а дитё кладет в эту ямку три зёрнышка арбуза, дыни или подсолнуха. До трёх уже умели считать. А когда взойдут растения, опять же под контролем мамы срываем самые слабенькие и окучиваем оставшиеся. Бывало что нечаянно срубишь и лишнее.
А ещё, помню, посылали меня с Катей, старшей сестрой, срывать лишние початки кукурузы. Нужно оставить два нижних початка. У подсолнечника наоборот — срывали три нижних листа. Мы с Катей с удовольствием уходили на «плантацию», назовём её так. Устраивали там игры, прятки, строили всевозможные домики и только потом, когда наиграемся, принимались за дело. Кукуруза ветвистая, вышиной в два с половиной наших роста — жарко печет солнце, а нам прохладно. Работа спорится.
Хуже обстоит дело с подсолнухом. Листья шершавые, царапаются, и мы частенько срывали только два листочка — авось не проверят. Оставалось только принести домой на корм скоту всё что мы наломали.
В саду росли яблони, груши, сливы двух сортов, вишни, торн, шелковица. Шелковица — интересное дерево. Я больше нигде такое не встречала. Достаточно высокое, ветвистое, обширное дерево. И растут на нем плоды похожие на землянику. Есть такой сорт земляники вытянутый в длину. На вкус тоже похоже на землянику. Цвет красно-синий. Вкус я, правда, уже забыла, но знаю что очень вкусные сладкие ягоды.
Ещё были посажены два деревца грецкого ореха. В ту последнюю весну они зацвели, но плодов мы дождаться уже не успели.
Из животных, как и у всех, держали корову, лошадь, волов (два быка — рабочая сила), кур, свиней и поросят. Поросята — самая, на мой взгляд, вредная, шубутная скотинка, о которой и сейчас вспоминаю с улыбкой.
Мне часто приходилось пасти их.
Утром рано, по холодку, выгоняешь их в поле. Они там роются носиками в земле, отыскивают какой-то корм, собирают зёрнышки, рвут травку — всё хорошо.
Но только начнёт пригревать солнышко, как всё становится по-другому. Один из стада (а их штук двенадцать), видимо, самый шустрый заводила как-то по-особому хрюкнет, повертит хвостиком, покрутит рыльцем и пулей мчится домой. И вот представьте: мчатся гуськом, один за другим, все двенадцать поросят. Причём по росту. Самый маленький, слабенький, тоже быстро семенит, только позади всех. Заключает этот «марафон» пастушок, растирая грязными кулаками слёзы от своего бессилия. Нет никакой возможности вернуть их обратно. Прибегают поросята домой на двор, а там их ждёт купание. Небольшое углубление специально залито водой. Все поросята плюхаются в воду и, видимо, блаженствуют. А пастушка родители отпускают гулять. Этот момент пастушок «усёк» для себя и в следующие разы уже плакал только для вида: смотрите, мол, я бы ещё попасла, но они убежали. А по правде, пасти-то не хотелось. И пастушок радуется: всё, отделалась, теперь гулять.
О маме я знаю немного:
Кылына Ивановна Хрущ (Акилина)
В одиннадцать лет с младшим братом остались без мамы. Брат через пару лет умер. А маме досталась тяжкая доля Золушки. Её отец, тоже крестьянин, считался справным, умным, хозяйственным, работящим человеком. Хотя и под железной крышей (в то время это было высшее представление о богатстве. Пусть в хате будут одни дети – всё равно считалось, что богат человек – хата под железом). Так вот мой дедушка Иван через год женился на девушке старше мамы моей всего на восемь лет.
Хуже того — она была отдана родителями без ее согласия — насильно. В то время часто так было, что судьбу детей решали родители.
Сейчас трудно представить ту обстановку и то горе девушки, обиду её, и, конечно, всё это вымещалось на детях.
Здесь я должна сделать отступление и высказать свою теперешнюю точку зрения: я осуждаю тех мужчин, даже хороших, которые берут в жёны девушку против её воли. Это не делает мужчине чести. Но тогда это было в порядке вещей.
Жизнь у мамы была тяжелая. Наравне с отцом трудилась в поле, а дома ждал её новый рабочий день. Прибывала семья. Народилось три сестры и брат. Многие дела касались и её. По словам мамы, в двадцать два года её выдали замуж. И только тогда она стала самостоятельной, свободной хозяйкой в доме. Работящая, веселая по натуре, она хорошо пела, и пришлась по сердцу папе и дедушке. Её жалели, не обижали, работы она не боялась. Из всей жизни по её словам, она была счастлива после замужества всего лет семь-восемь. Затем пошли тревожные годы, о которых я попытаюсь, насколько смогу, рассказать в дальнейшем моем повествовании.
Папа, Яков Трофимович, как я уже писала, остался без мамы в четыре года. Но женщина, взвалившая на себя тяжёлую ношу воспитания сирот, была доброй, ласковой, спокойной, и вполне заменила ему маму. О ней он вспоминал часто с какой-то нежностью и любовью. Хорошо помнил, как горько плакал, когда ему рассказали о новой маме. Но вот вошла женщина, взяла его на руки, обняла, поцеловала и дала горсть конфет. Сердце ребенка было покорено. Так они и прожили в любви и дружбе пока была жива эта женщина, заменившая ему родную маму.
По натуре папа был добрым, любил детей. Мы его тоже любили, но слушались, как мне кажется, не из-за любви, а побаивались — он не допускал ослушания. Ярко запомнилось одно весеннее утро: буйно цветут сады, воздух насыщен ароматом цветения. Я сижу на коленях у папы, а он читает мне стихи: «Что ты спишь мужичок, ведь весна на дворе, все соседи твои, работАют давно»… Работать папа любил и сам и работал много, всю жизнь. И только под старость, когда силы его оставили, он занялся пчёлами. Только в конце жизни исполнилась эта его давняя мечта. Успел угостить он мёдом и нас. Но до этого мы, то есть наша семья хлебнула много горького. Но это всё было потом. А сейчас я пишу о жизни в родной хате.
Большой вес в жизни семьи имел дедушка. Дидусь — так мы его звали. Все его советы выполнялись как должное. Во всяком случае я не помню разногласий. Все были заинтересованы в хороших результатах труда. Мне запомнился этот период жизни как сплошной труд всей семьи летом и зимой. Летом в поле, в саду, а зимой пряли, ткали, вышивали, вязали, шили одежду и многое другое — все делалось своими руками. Но что интересно — работали только в будние дни. Воскресенья и праздники были неприкосновенны. Считалось за грех работать в праздники. Народ в то время был верующий. Мои родители тоже. В праздничные дни мама пекла пироги, жарила семечки, а как говорят: где семечки, там и праздничек.
Иногда, если успевала, мама одевала нас, утирала носы, и мы шли в церковь. Часто ходили с тётей Марией и её сыном Гришей. Дорогой всегда баловались, веселились, шалили. Это было одно из немногих развлечений. Дедушка в церковь не ходил — брал евангелие и читал дома. Он был очень старенький. Читать и считать он научил и внуков.
После обедни у нас часто собирались родственники, человек десять, и начинался праздник-обед: много фруктов, соленые арбузы, моченые яблоки или яблоки из теста. Вина на столе я никогда не видела — не заведено было с вином. Начинались разговоры, воспоминания, песни. Из родственников почти все хорошо пели и любили петь. Нас, детей, отправляли гулять. Вертеться возле взрослых не разрешалось. Но нас собиралось больше десятка ребятишек, и было весело и без взрослых.
Из рассказов взрослых мне особенно запомнились два.
Рассказывал Дидусь:
Крестьянин вывел попастись трехгодовалого жеребенка. Привязал его, а сам сел отдохнуть в укрытое прохладное место. Откуда ни возьмись —матёрый волк! Крестьянин подумал, что его жеребёнок задаст волку хороший урок. Но волк оказался хитрее, чем думал о нём крестьянин. Не пошёл волк в атаку, а лёг поодаль и ждет. Жеребёнок заинтересовался и подошёл к волку понюхать его. Тот мигом схватил его. Жеребенок рухнул на землю с перерезанным горлом.
И ещё:
В молодости, чтобы заработать денег на стройку, дедушке приходилось ездить к Азовскому морю за солью. Соль в то далёкое время была дорогая, а возили её на своем транспорте крестьяне, которые назывались «чумаки». Собираются человек пять-шесть чумаков, запрягают волов, на воз кладут сено, чтобы мягче было сидеть и лежать, и — в путь. Продуктов с собой не брали, а подъезжая к селению, запевали песню громкую, веселую, чтобы многие слышали. Петь чумаки умели. Жители, услыхав песню чумаков, выносили щедрые дары. Каждый старался, как тогда было принято, помянуть своих родных. Несли паляницю (домашний хлеб весом не меньше килограмма) и такой же кусок сала. Кроме того тащили у кого что есть: груши, яблоки, вишни... У всех было всего в достатке. Арбузы можно было взять самим на баштане. Доехав до места, набирали соли, сколько потянут волы, и отправлялись в обратный путь. По пути встречали чумаков те, кому нужно купить соли. И брали не по 300 гр. как сейчас. Так говорил дедушка, таким запомнился рассказ.
Рассказы, песни продолжались долго. Было о чём рассказать, было о чём вспомнить.
Из песен больше всего запомнилось:
«Ой на гори тай жёнци жнуть, а по пид горою, долом додыною казакы идуть…» За правильность написания слов я не ручаюсь, но примерно так. Эту песню я иногда слышу по радио и она напоминает мне о моём далёком, далёком детстве.
В связи с этим мне хочется вспомнить поездку в Сорочинцы, на ярмарку. Сорочинцы от нас километрах в двенадцати, насколько я помню. Мне было тогда лет шесть с небольшим. Утром рано разбудил меня папа. Лошадка была уже запряжена. Папа нёс меня на руках до повозки и сказал маме: «Может будет помнить». Папе очень хотелось, чтоб дети помнили что-то хорошее из детства. Эти слова он часто говорил: «Может будет помнить». Да, папа, я многое помню. Подъезжая к Сорочинцам (кстати сказать, Сорочинец я не видела – они где-то подальше) мы увидели справа от дороги большую лужу, видимо, от высыхающего озера. Здесь было много черепах. Я подошла ближе и взяла одну в руки. Мама сказала: «Положь ее обратно».
Немного проехали дальше и перед нами раскрылась вся панорама ярмарки, насколько я смогла охватить глазами. Помню, слева расположилось множество телег с поднятыми кверху оглоблями (чтобы меньше занять места), тут же привязаны лошади или волы. Здесь я увидела много овощей, фруктов, бросился в глаза мёд в кадках. А направо — вся площадь застроена павильончиками. На одном из них запомнилась мне развешенная во всей своей красоте синяя шаль с кистями и с красивыми красными и зелеными цветами. Такие шали в моде у цыган. Я прошу: «Папа, купи, мне нравится». Папа ответил, что шаль дорогая и у нас не хватит денежек. Взял меня за руку и повёл дальше. Посадил в лодочку на карусель. А когда карусель остановилась, папа меня ждал с мороженым. Оно помещалось между двумя вафельками. В то время, видимо, не было стаканчиков. Хорошо помню, что мороженое я не съела — отдала папе. Мне не понравилось что оно холодное. Больше от Сорочинской ярмарки у меня в голове ничего не зацепилось.
Недавно по телевизору показывали воспетую Гоголем Сорочинскую ярмарку, но ничего, что мне запомнилось в детстве, я не увидела. Очень хотелось посмотреть на болотце, где водились черепахи. Но и их, видимо, уже нет — ушли в далекое прошлое вместе с моим детством.
После праздника и небольшого отдыха начинается новый трудовой день. Летом папа с мамой с раннего утра уходят в поле, а мы, дети, остаемся с дедушкой дома. У дедушки дома очень много работы и он всегда чем-то занят. Собирал он яблоки, груши, сливы, вишни, приводил их в нужный порядок. Готовил корм скоту. Когда мы подросли, нашей обязанностью стало подносить свеклу и дедушка резал ее вместе с соломой, но это когда подросли.
А был ещё такой случай, рассказывала мама:
Остались мы с дедушкой дома. Кате было лет шесть, а мне около четырёх (точно я не помню). Дедушка занялся своими делами, а мы играли на одеяле. Возле нас вертелись маленькие пушистые, как игрушечные, — гусята. И так получилось, что три гусёнка оказались задавленными и спрятанными под одеяло, а четвёртым мы играли, но он тоже был уже «готов». Когда эту картину увидел дедушка, он был вне себя, и применил недозволенный (по нынешним меркам) метод воспитания — прутиком. Когда вернулась мама и нашла детей спящими, зарёванными и со следами «воспитания», между мамой и дедушкой произошла крупная размолвка. Мама сказала (эти слова я запомнила точно): «Я передавлю вам всех гусят, но детей не трогайте». С тех пор дедушка только пугал прутиком (когда расшалимся), но никогда не применял.
Ещё отдельный случай я помню с четырёх лет. Младшая сестра Дуся на четыре года младше меня — она с 1925, а я с 21-го. Хорошо помню, как её принесли из церкви. На третий день ее носили крестить. Ещё помню как училась она ползать и ходить. Она была привязана на длинный поясок, чтоб не могла далеко уползти, чтоб не ушиблась. Нянчить её было некому.
К этому времени относится также случай, когда я ушла из дома и забрела на мельницу. Это, наверное, около километра от дома. Помню лесенку, ступенек 7-8, я добралась до середины, а дальше мне стало страшно лезть вперед, но ещё страшнее вернуться обратно. Я громко заплакала. Открылась дверь, и вышел дедушка — он дежурил на мельнице по очереди с зятем. Он взял меня на руки и внёс в помещение мельницы. «Как ты здесь оказалась?» — сказал он. Я увидела посередине небольшого помещения два круга — один на другом. Они крутятся. В верхнем круге сделано отверстие, в нижнем – тоже отверстие. Запомнилось дедушкино объяснение: «Вот сюда, — показал он на верхнее отверстие, — засыпают зёрнышки, а вот отсюда сыплется мучка» — и показал на нижнее отверстие. Удивительно, как надолго запомнилось это короткое объяснение. Дедушка весь белый, кругом всё бело.
Таким запомнилось мне устройство этой небольшой мельницы (млын — она называлась на Украине):
Два толстенных бревна укреплены на земле крест-накрест. От середины скрещения кверху идёт крепкий толстый столб, на котором и держится эта круглая, обшитая тёсом постройка. Здесь и расположены эти два круга — камни. Дальше идет крыша и четыре крыла. Всё сооружение поворачивают особым рычагом против ветра. От ветра начинают двигаться крылья и вертеться круги. Мелется мука. Так это или не так — не ручаюсь. Больше я здесь никогда не была, но моё детское воображение и память зафиксировали на всю жизнь работу мельницы именно такой.
Обратно дедушка нёс меня на руках и строго-настрого запретил сюда ходить. Сказал: «Здесь бегают волки.» Бегают они или не бегают — не знаю, но рассказ о жеребёнке и волке связан с этой мельницей. А ещё мне казалось, что отдыхать крестьянину удобнее всего на той лесенке.
С малых лет нас, детей, приучали к труду довольно строго и серьёзно. К определенному возрасту мы уже не ждали, когда заставят подносить ту же свеклу, все бежали помочь дедушке. Это было наше дело. Но дети есть дети. У нас оставалось достаточно времени для наших детских игр. Игры мы придумывали сами или заимствовали у сверстников. Игра в камешки надолго усаживала двух ребятишек на траву. Раскладываешь в определенном порядке десять камешков. Одиннадцатый нужно подкинуть так, чтобы успеть собрать в руку лежащие на земле и поймать летящий. Фигурки усложнялись и было интересно как можно дольше не проиграть.
Играли мячиком. Правда, резинового у нас не было. Его сделал нам папа из шерсти животных. Такие мячики хорошо прыгали и вполне заменяли резиновые. Но и такой у нас был только один, а желающих играть уже трое. И мы решили сделать мячики сами. Начали с того, что остригли часть косичек сзади, затем дальше, больше. Дошли до лба и выстригли довольно заметные участочки волос спереди. Получились небольшие, но приличные мячики. Только недолго пришлось нам пользоваться нашим «изобретением». Мама заметила плешки. Объяснения не показались ей убедительными, и мы получили по подзатыльнику. Мама схватила все мячики и в сердцах бросила в печку. У взрослых всё нельзя...
Играли мы ещё куклами. Покупных кукол и в помине не было. Делали мы их сами. Головку набивали ватой, рисовали глазки и ротик. Таким же образом мастерили туловище. Из веточек делали ручки и ножки. Кожицу на ветке обрезали так, чтобы получились сапожки или черевички. Труднее было придумать, из чего сделать платьице и платочек. Всё этот несчастный дефицит — он и тогда был. Но вот нам на глаза попалась мамина большая красивая кашемировая шаль. По краям тонкой шали шла серая полоса, которая на углах образовывала белые квадраты — на каждом углу. Вот это то, что нам нужно! Быстренько нашли ножницы и вырезали два квадрата. Получилась пугающая картина. Мы тут же сообразили, что дело пахнет хорошим ремнём, не больше и не меньше. Что делать? Безвыходных положений не бывает, и мы решили закопать в землю эту шаль, а вместе с ней такие нужные нам квадратики–платочки. Вырыли в саду ямку — до сих пор помню где, с трудом затолкали туда большую шаль и засыпали её землей и сверху — листьями.
Вскоре мама обнаружила пропажу и начала её искать. Поиски эти приводили нас в трепет, в холод и в жар, но мы стояли на своём — не знаем и всё тут. И только через много лет (я уже работала) я рассказала маме о нашей проделке. Я сказала ей: «Всё равно этой шали у тебя уже не было бы. Мы хоть немножко поиграли». Мама прижала меня к себе (Кати уже не было в живых) заплакала и сказала: «Боже мой, а я-то грешила на цыган. Это был подарок моей бабушки мне на свадьбу».
Это было уже потом, а сейчас я продолжаю писать о моем «беззаботном» детстве.
Время идёт, и нам с Катей пора готовиться к школе. Она на полтора года старше меня, но в школу пошли мы с ней вместе.
Школа была далеко за селом, у церкви (как у Филиппка). Километрах в трёх от дома. Вдвоем ходить было веселей.
Первый раз в школу нас провожал папа. Передал учительнице Екатерине Григорьевне, которая в своё время учила папу.
Что запомнилось:
Школа — одноэтажное кирпичное здание. Входишь в коридор, потом налево, в углу — бачок с водой, рядом вход в помещение, перегороженный большой дверью — воротами. Получалось два помещения. В одном занимался 1-й класс, нас с Катей посадили вместе, в другом — 2-й класс.
Екатерина Григорьевна вела занятия сразу в двух классах. Даст задание второму классу, например арифметику — они и решают самостоятельно. А она переходит через «ворота» в первый класс и задает нам писать крючки. Мы стараемся выводить их. Когда я написала свою фамилию с ошибкой она сказала, что правильно писать мою фамилию так: «Стеценко». Я запомнила до сих пор. Но что удивительно, сейчас поверить трудно — учительница находила время и возможность вышивать во время уроков. Ходит между партами, следит за работой учеников и вышивает.
На Украине очень развито вышивание. Вышивают очень многие в любую свободную минуту: маленькие ребятишки с удовольствием «строят» крестики, а потом рисунок. Вышивают подростки, собравшиеся вместе. Вышивают невесты, готовящие приданое. Вышивают пастушки чтоб скоротать время. А вот учительницу, вышивающую на уроке, я видела впервые и больше никогда.
Вышивала она болгарским крестом «Ж». Мне эта вышивка не нравилась. Я тоже уже вышивала, но простым крестом, и мне казалось, что так лучше.
На стене в классе висел плакат: «Мы не рабы, рабы не мы».
Во время перемены все школьники бегали в сад, рвали там какую-то съедобную траву и ели её в неограниченных количествах, хотя из дома приносили с собой яблоки, груши и что-то еще. Это было осенью.
А зимой помню такой случай. После уроков идём домой. Была приятная теплая погода — оттепель. Самое время лепить снежных баб. Мы увлеклись этим интересным делом. Сделали одну, другую, третью и таким образом понемножку продвигались вперед к дому. Позади осталось уже больше десятка поделок, как мы заметили, что на улице темно, а идти ещё далеко. Только собрались ускорить шаг домой, как видим, что к нам быстро приближается папа, а в руках у него прутик. Дело принимает серьёзный оборот. Надо спасаться. Мы сделали достаточный круг, чтоб не достал прутиком папа, и всю дорогу — бегом. Пока мы бежали папа успокоился, а может, жалко нас стало, и прутик он не применил. Но мы усвоили, что домой надо возвращаться вовремя.
Вот, пожалуй, и всё, что я запомнила о первом классе моей учебы. Его я не закончила. Кончилось мое детство. Началась другая полоса жизни. Нужно стало зарабатывать хлеб насущный. Об этом трудно вспоминать, а ещё труднее писать.
Многого я не знаю, детей старались ограждать от лишних жизненных тревог. Знаю только, что в ту зиму начали «преподносить» какие-то огромные, невыполнимые налоги. Забрали весь хлеб и скотину. Часто посещали продотряды, которые под метелку забирали то, что каким-то образом оставалось или приобреталось вновь. Семья наша состояла из семи человек. Кормиться стало нечем.
Помню ночь. На столе стоит, освещая небольшой участок стола, керосиновая лампа. За столом молодой здоровый парень пишет, а второй, такой же молодой, вынимает из сундука мамино барахло. Мы в испуге вскочили и смотрим что творится. Первый пишет: спидныця (юбка) черная ношенная одна, хустка (платочек головной) белая ношенная одна и т.д. Вдруг в руках второго появился свёрточек, завернутый в беленькую тряпочку. Этот свёрток увидел дедушка и бросился отнимать его. Дедушка кричит: «Это на смерть!». Сверток развернулся и появилось на свет божий нижнее холщовое белье. Это белье от посева конопли до готового белья было сделано своими руками, даже шил его дедушка сам. И вот перед нашими глазами развернулась самая позорная картина: с одной стороны молодой человек тянет за одну (извините) штанину, а с другой старенький дедушка тоже изо всех сил тянет за другую, плачет и кричит: «Это же на смерть, это же на смерть!». А было дедушке восемьдесят лет. Кто победил — я не запомнила. Только как сейчас вижу: сидит дедушка на лавке, утирает горькие обильные слезы рукавом и причитает: «Господи, прости меня грешного, господи прости меня грешного». За что, он, наверное, и сам не знал.
Через многие годы я вспомнила этот кошмарный случай и задала себе вопрос: не отсюда ли пошла эта теперешняя вседозволенность: не клал, а берёт? И не нашла точного ответа.
Так вот, семья наша осталась без средств к существованию. Легко сказать. А умирать не хотелось. Нужно искать выход. Нас с Катей отдали в няньки. Но я была маленькая, щупленькая, впору для самой искать няньку. А ребенок мне достался полуторагодовалый, на редкость большой упитанный, но до сих пор не ходит, его нужно носить. А я еле поднимаю этого мальчишку. После первого посещения забрала меня мама домой.
Вскоре нашли мне более «лёгкую» работу — пастушком. На Украине в то время большинство крестьян были единоличники. А если имеешь корову — имей и пастушка. А если его нет — найди. Пастушки были нарасхват, хоть и маленькие. Работа была лёгкая у пастушка. С восходом солнца дядя Федя (так звали хозяина) приводил на верёвке на свой небольшой участок луговины — корову. Спутает передние ноги специальной веревкой, чтобы она быстро и далеко не бегала, и пастушку остаётся только караулить чтоб она не переступила чужую межу. В таком случае ее нужно вернуть обратно — всего-то. И так с утра до захода солнца когда придёт дядя Федя и заберёт нас обратно домой. Чтоб не было скучно — в руках пастушка вышивка. Мне запомнились обшлага к рубашке. Вышивать интересно, хотя мне эта вышивка совершенно не нужна. Так и стоишь весь день под ласковыми лучами солнца. А вечером еле-еле плетешься домой, засыпаешь почти на ходу. Это я хорошо помню. Дни шли на редкость однообразно, хоть бы дождик помочил, так и того не было, не помню.
И вот один раз смотрю, а ко мне направляется мальчишка, сосед, Митрофашкой его звали. Жил он через три дома от нас с матерью-вдовой, в ветхой хатёнке. Жили они очень бедно, и, кроме того, этот мальчик был умственно недоразвит. Я посмотрела вокруг — вдали работает женщина — значит я не одна. Не доходя до меня шагов 10-15, Митрофаша развязал торбочку, достал оттуда большую грушу и на вытянутой руке понёс её ко мне: «На, ешь, я ходил в свой сад». Я взяла эту вкуснейшую грушу, а он пошёл по направлению нашего поселения. К этому времени их и нашу семью вместе с двумя десятками таких же несчастных семей вывезли в пустое поле-неудобицу, якобы на жительство. Обживайте, мол. Когда немного подросла, я вспоминала этот случай и не могла понять, чем и кому помешала эта несчастная вдова, воспитывающая больного и не менее несчастного сына. Тем более, что их сад занимал довольно глубокий овраг, а хата держалась только на названии. В саду у них мы с ребятишками один разок лазали. Большой, заросший, таинственный, как лесные заросли. Сразу видно — вдовий сад. Но это отступление.
До осени я пасла эту корову. Потом с родителями рассчитались. Нам дали муки. А мне лично подарили небольшого цыпленка — серенькую курочку. У этой курочки на голове была шапочка, а под клювом клочок перьев в виде бородки. Красивая курочка. Я была очень рада подарку и домой летела как на крыльях. Много ли требовалось для радости. Подойдя к «дому» я ужаснулась. Передо мной стояла самая настоящая землянка, убогая и страшная — вырытое большое углубление в овраге, покрыто каким-то настилом и землёй. По бокам с одной и с другой стороны, прямо у земли «вмонтированы» два небольших окошечка, через которые чуть-чуть пробивается свет. Дверной проем закрыт одеялом, — ещё не было дверей. Хотелось плакать, хотелось убежать куда глаза глядят. Но плачь-не плачь, а жить как-то надо.
Пол застелили соломой и стали обживать это страшное жильё. Курочка, правда, не обижалась. Днём она была с нами вместо игрушки, а на ночь носили ее в маленький курёнчик, где жили еще четыре цыпленка, подаренные родственниками. Единственным развлечением в это грустное время для нас, детей, была эта курочка, она стала почти дрессированной, ходила за нами следом. Понемногу свыклись с этим кошмаром.
Но вот среди зимы появился продотряд. И у всего поселка выгребли хлеб под метелку. Поистине «у нищего котомку».
Что приготовлено было с осени — увезли. Нужно было опять начинать с нуля.
Прошло некоторое время, и новый «заход». Два здоровых молодых человека с мешком ловят кур по всему участку, у кого какие есть. Схватили и нашу радость, игрушку — курочку Рябу. Не в моих силах описать тот отчаянный крик четырёх малых детей, у которых отобрали последнюю радость. Мы кричали: «Отдай курочку, она наша!». Тащили его за мешок, дергали одежду, в изнеможении топали босыми ногами. Дрогнуло сердце у этого тупаря. Наощупь он выдернул из мешка первую попавшуюся под руку птицу и швырнул её нам, но это был петух — не он нам нужен. Детина убежал в другой «двор», а мы остались со слезами.
Прошло не больше недели, как на нас обрушилось новое, несравнимое ни с чем горе. Пошёл папа к родственникам за 12 километров в местечко Зинькив — раздобыть что-нибудь из продуктов, а его там как будто ожидали — арестовали. Оказались мы и без хлеба, и без папы. Предела нашему горю не было.
В то время было много случаев, когда без особых причин, а иногда и совсем без причин осуждали человека на 10 лет без права переписки. Мы только потом узнали что это значит. Так был осуждён папин брат Корний Трофимович. Погиб где-то в Архангельске или на Соловках. Что ожидало нашего папу мы не знали. В это тяжелейшее время нас поддерживали материально и просто по-человечески наши родственники и просто добрые люди, а их оказалось много. А потом прошло ещё немного времени, была в разгаре весна, нам объявили: «Через три дня собирайтесь на высылку — сушите сухари». Что можно собрать в дорогу, если дома ни пылинки муки и никаких запасов, а впереди только три дня?
Никакого решения, никакого документа нам не дали, а через три дня, рано-рано (еще было темно), у землянки стояла повозка, куда всех нас, детей, покидали. С большим трудом забралась мама, она была на восьмом месяце. Прощание было коротким. На дороге остался дедушка с опущенными как плети руками. Старенький, седой, беспомощный. Таким он запомнился мне на всю жизнь. Было хмурое прохладное утро. Через некоторое время стал моросить дождь. Долго мы ехали, покрытые тонким одеялом, промокшие, озябшие. Мама, как могла, прижимала нас к себе, а сама тоже озябла. Мы все сгрудились в одну кучу и старались согреться — это было ранним утром. Затем начало светать, появилось из-за горизонта солнышко, кончился дождь, начал нагреваться воздух, и хотя мы еще долго дрожали и стучали зубами, но появилась надежда, что согреемся. Подъезжая к какому-то селению, я увидела впереди и сзади колонну таких же повозок, как наша. И не было видно этой колонне ни начала, ни конца. А по обочине дороги стояли люди с узелками — это принесли дары как когда-то в далекое время чумакам. Только чумаки ехали с песнями, а мы со слезами.
Во второй половине дня мы доехали до станции Гоголево. Нас высадили прямо траву. Рядом стояли четыре узла — все наши пожитки. На пути стояли уже готовые к отправке товарные вагоны.
И вдруг, боже мой, какая радость! Прямо к нам шёл наш папа. Как он нашёл нас? Что чувствовал он, увидев нас? Видимо, четко работали организаторы.
Мы все четверо, мал-мала меньше, стремглав бросились ему навстречу. Облепили его, цеплялись за ноги, мешали идти, радовались, а родители плакали. Потом папа посадил нас в вагон и сказал: «Занимайте места». Здесь нам «подвезло». Мы заняли вторую полку-нары возле маленького окошечка. Вскоре поезд тронулся. Прощай, Родина — политый потом и слезами клочок земли, прощай самое печальное создание человеческих рук — несчастная землянка. Дедушку нашего мы больше не видели. Он остался у младшей дочери, а месяца через три его не стало. Царство ему небесное. Пусть пухом ему будет земля родная.
Из дорожных впечатлений в памяти осталось очень немного. Когда поезд подъезжал к Москве, по вагонам прошло какое-то волнение. Люди столпились у двери — единственный источник света, а дети — у окошечка. Некоторые крестились и читали молитвы, многие плакали. Перед нами справа «проплывала» величественная панорама Москвы. Множество белокаменных церквей с позолоченными куполами. Светило солнце, сияли купола. Впечатление яркое, светлое — на всю жизнь. Через многие годы, бывая в Москве, я никогда не испытывала ничего подобного. Но сейчас мы все едем в товарном вагоне, всё дальше и дальше, по необъятным просторам Великой страны. От станции Галич у меня в памяти осталась приятная картина, как из раннего детства: обширное озеро окружено яркой зеленью. На лугу играют десятка полтора ребятишек. Все они в тёмных трусиках и беленьких маечках. Счастливые дети. Любоваться долго не пришлось — нас везли дальше. Вся оставшаяся дорога ни одной ёлочкой, берёзкой, ни одной деревенькой не зафиксировалась в моей памяти. Как её, этой дороги, и не было.
В один из вечеров поезд остановился на станции «Пашня» (по-моему, Свердловская область). Выгрузились. Я, наверное, заснула, потому что тут же стало светать. Мама сказала: «Какая здесь короткая ночь». Подъехали повозки, нас погрузили на них. Повозки мне показались странными: четыре колеса соединены пятью или шестью жердями длинными. У нас таких не было. Сидеть на такой телеге было очень неудобно — на кочках телега подпрыгивает, а мы съезжаем на край и готовы упасть. Дорога шла лесом. Вековые деревья удивляли и восхищали нас. Лес мы видели впервые, и он казался нам сказочно красивым. На обочинах дороги виднелась земляника, но мы ехали, не останавливаясь, — не своя воля. К вечеру приехали в поселок Кусье-Александровский. Подвезли нас к небольшому домику (Нагорная, 18), высадили у ворот, т.к. хозяева были против — у них было некуда нас поместить.
Повозка уехала, оставили нас под открытым небом. Не могу точно сказать, сколько времени мы закалялись на свежем воздухе. Сколько мучались добрые люди, видя наши страдания? Уже стало холодно. Замерзли лужи. Холодно даже днем. Мы не по своей воле приехали сюда и идти нам некуда. Кто нас пустит на квартиру? И вот Завьяловы Константин и Павлина не выдержали и разрешили нам пожить в коридоре, а потом и в доме. Сейчас вспоминаю этих добрых людей — спасибо им за сочувствие. Действительно разместиться в маленькой прихожей-зале было негде.
Поместились мы все пятеро детей (у нас родилась еще Марийка) на печке. Определили нам всем паек по 300 гр. хлеба на день и выдавали сразу на 15 дней печеного хлеба. Нужно было сохранить и растянуть на 15 дней, чтоб хватило. Удивляюсь, как мама умудрялась это делать. Всех мужчин и папу отправили в лес за 20 км — строить поселок, который потом стал называться Дальний Тырым. А мы, иждивенцы, остались в поселке на печке, но это зимой. А пока было тепло и жили под открытым небом, мы пытались чем-то заняться, но оказались очень неприспособленными к новой жизни. Пошли женщины за малиной, с ними и я. Недалеко зашли на лесную вырубку. Много поваленных деревьев, густой высокий малинник. Не успели осмотреться, как кто-то крикнул: «Медведь!». Я посмотрела в сторону откуда шёл треск и увидела довольно большой участок перевернутой овчины (мне так показалось). Всех нас как ветром сдуло — дай бог ноги. И надо же быть такому случаю. Больше желания за малиной идти не было.
Другой раз пригласила девочка-соседка меня за грибами. Грибы я и в глаза не видела. У нас грибы не росли. Но я пошла в надежде, что Лиза объяснит мне, какие брать, а какие нет. Пошли вдвоём не очень далеко. Кругом лес, поляны, покрытые высокой травой. Грибы попадались часто. Издали видно: высокий гриб с желтовато-серой шляпкой, довольно большой. «Что за гриб?» – спрашиваю у Лизы. Она ответила: «Не знаю, наверное несъедобный. Давай наберём, и дома я спрошу». Я помогла ей набрать до полной корзинки, а себе взяла гриба четыре — зачем брать если они несъедобные? Дорогой помогала Лизе нести корзину, в душе была недовольна — зачем нести домой плохие грибы? Эх, наивное создание, не догадалась, что тут жестокий обман. И удивительно, что она только на пару лет старше меня. Что из нее вырастет, т.е. выросло? Дома объяснили, что зовут эти грибы подосиновиками, что их едят. Тогда мама сказала, чтобы я больше не ходила к этой девочке — она недобрая. Ведь нетрудно было объяснить и остаться честным человеком. Не получилось ни с малиной, ни с грибами.
В пяти сотнях метрах от поселка протекает красивая река Чусовая. Правый ее берег скалистый, а левый, где мы живем — более пологий. Вода чистая, но холодная, дно прозрачное, видно на глубине. По реке сплавляют лес, но до поселка он не доходит — его вылавливают местные жители–рабочие и в особых печах сжигают на уголь. Против нашего поселка река свободная от леса. Как-то я увидела, что ребятишки ловят бычков. Есть такая рыбка пузатенькая. Дно реки каменистое, а под камнями ютятся эти бычки. Обведешь камень руками и частенько попадается рыбка. Тут у меня был маленьких успех. За день я приносила домой штук двадцать этих бычков. Но время подходило к осени, вода стала совсем холодная, и мама запретила мне булькаться в ледяной воде.
Наступила зима. Мама с маленькими каким-то образом переправилась на Дальний Тырым, а нас с Катей оставила в общежитии. Несколько месяцев мы жили в общежитии. Здесь я встретилась с двоюродным братом Гришей, узнала что семья дяди Корния находится на соседнем участке Серебрянка, километров в сорока от нас.
Один раз зашёл в нашу комнату Гриша и сказал, что пришла мама навестить его. Я вышла в коридор. Как сейчас помню: сидит тетя Мария на стуле какая-то безучастная. На меня не обратила внимания, и Гриша стоял в стороне. Ничего не сказала, не спросила. Я тоже не нашла слов что-то спросить или сказать. Ушла. А через малое время бежит Гриша в слезах: «Умерла мама!». В 10 лет он остался круглым сиротой. И след их семьи затерялся. Были попытки уйти оттуда — чем кончились не знаю.
Катю из общежития забрали в начале зимы, а за мной мама пришла по-моему в феврале. Было холодно, морозно, мы одеты плохо, а идти надо. Всей семье нужно быть вместе. И мы пошли. Из Кусье-Александровского вышли рано утром. Сначала дорога шла полем, ветер свистел в ушах, несло небольшую поземку. Затем мы вошли в лес, стало немного потише, но мороз не оставлял нас в покое. Чем дальше углублялись мы в лес, тем тяжелее становилась дорога. Две небольшие, присыпанные снегом, колеи показывали нам путь. А вокруг дремучий вековой лес. Громадные сосны и ели, а изредка — березы и пихты. Смотреть на лес не хотелось. Впереди шла повозка, нагруженная сеном. Я старалась держаться за сено и это помогало мне идти и не отставать. Но чем дальше, тем труднее было идти.
Прошли мы, наверное, больше половины пути, и силы меня оставили. Я ежеминутно прошусь посидеть, отдохнуть. От повозки мы давно отстали — остались один на один с этим дремучим вековым лесом. Мама уговаривает: «Уже скоро, скоро, потерпи». Солнце пошло на закат, стало морознее, холоднее. А я идти не могу. Много ли сил у девятилетней истощенной девчонки?
Мама долго, как могла, держалась и меня уговаривала. Я запомнила: «Если не погибнем сегодня, то поживем еще». А жить надо было. Дома нас ждали еще четверо детей. Уже под вечер мама не выдержала. Начала громко во весь голос просить бога помочь нам. У нее больше ничего не оставалось, кроме как просить бога. Ни до, ни после я не слышала такой искренней отчаянной просьбы. Это был крик истерзанной души, исстрадавшегося сердца. И хотя в этом лесу никто не поможет, но зато можно всё-всё сказать, всё, что наболело, и никто не осудит. Мама просила бога заступиться за нас, говорила, что мы ни в чем не виноваты ни перед людьми, ни перед богом, тем более дети. Все слова я не запомнила, только помню мне стало страшно, и я пошла немного быстрее, но шла как во сне.
И вдруг нас догоняют красивые санки, запряжённые лошадкой. Возвращался откуда-то начальник Дальнего Тырыма. Мама попросила довезти меня: «А то девчонка не дойдет», — сказала она.
Так, с божьей помощью, я прокатилась на рысаке и в раскрашенных санках по заснеженной уральской тайге, да еще рядом с начальником.
Подъехали к Дальнему Тырыму. Это поселок в лесу, домиков двадцать. Каждый домик имел четыре окна и был рассчитан на две семьи: перегорожен пополам вместе с печкой. Начальник показал дом, в котором живет наша семья — дом был второй справа от начала поселка. Я вошла в квартиру. Я не хочу описывать то убожество, до которого была доведена наша дружная трудолюбивая семья. Лучше об этом не знать, а еще не дай Бог кому-то испытать что-то подобное.
Поздно вечером пришла мама. Бедная, измученная, еле передвигающаяся. Достала откуда-то из заначки кусочек сухого хлеба и раздала нам.
Прошло шестьдесят лет. Много стерлось в памяти, кое-что совсем забылось. Осталось только глубокое уважение к моим родителям, которые мужественно несли тяжелый крест несправедливой судьбы, но в своих детей не воспитали озлобленности. Наоборот, с каждым годом во мне росло чувство сострадания к людям. Это потом помогало в работе. Но до этого надо было еще дожить.
Родители мои не смирились, не опустили руки — искали выход. Было решено, что папа пойдет искать работу. Об этом дети узнали намного позже. Нужны были деньги на билеты и хлеб на дорогу.
Зимой, с риском для жизни, папа сумел выбраться из охраняемого поселка и в городе Лысьва устроился на работу. Переписываться было нельзя, и мама долгих шесть месяцев не знала, где папа, что с ним, и жив ли он? За это время не выдержала испытаний судьбы самая маленькая сестренка — десятимесячная Марийка, а вскоре и одиннадцатилетняя Катя. Нас осталось только трое из пяти маленьких сестёр. Состояние семьи было критическим: переболела тифом мама, цинга, истощение. Оставалась одна надежда на папу. А где он, наш папа, — ни слуху, ни духу.
И вдруг весенним солнечным утром мы проснулись от радостного разговора сквозь слезы — это вернулся папа. Он принес немного денег и хлеба. Радость, которую я испытала, мне трудно описать — это было детское ликование и неосознанная надежда на что-то хорошее.
В следующую за встречей ночь мы отправились в путь — искать новую Родину, более ласковую. В то время мне было 9 лет и 3 месяца. Лукерии — 7 лет, а Евдокии — 5. Маленькие, тощенькие, а идти надо — путь далёкий и нелёгкий. Хорошо запомнилась дорога — хорошо наезженная, покрытая мягкой травкой. А вокруг опять же вековые деревья: сосна, ель, пихта, изредка береза. Вокруг красиво. Светит солнце, тепло, но идти становится всё труднее. Часто отдыхали, а маленькую Дусю поочередно несли то мы, то родители. Ей переход в 18 или 20 км был, конечно, не под силу. Помню когда и маму покинули силы. Она отошла шагов 10-15 от дороги и поставила под сосной деревянную икону Николая Угодника — дальше нести ее не могла. Прочитала молитву и просила Николая Угодника хранить нас в пути. Он честно выполнил её просьбу — насколько мог хранил в пути и в последующей нелёгкой жизни. Кстати сказать, она, эта жизнь, была очень нелёгкой для всех.
По пути узнали, что на станции Гостовская (Кировская область) есть лесхоз, куда всегда набирают рабочих. Здесь мы и остановились.
На второй день папа устроился на работу, получил аванс, купил хлеба, картошки, молока. Сразу же дали нам жильё, а через год — нормальную квартиру в деревянном доме (кирпичных там и сейчас нет). Жизнь в Гостовской скоро наладилась. Папа никогда не курил, не увлекался водкой, и всё, что зарабатывал — шло в семейный бюджет. Через год, примерно, у нас появилась корова, поросенок, рассадили большой огород. Мы стали жить так, как все люди в той местности в то время.
Станция Гостовская — это небольшая станция на Северной железной дороге. Вокруг километрах в 7-10, насколько я знаю, расположены небольшие деревеньки, в то время ещё средне-зажиточные. Ещё не было массового бегства в города — это началось потом. У каждой деревеньки неподалеку располагался обширный участок леса и лесные поляны — вырубки леса, где росло много земляники, малины, а в лесах и в сосновом бору — много черники.
Со временем мы познакомились с жителями и часто ходили за ягодами. Набирали ягод по большой корзине. Грибов было много, но мы почему-то не увлекались ими. Осенью я пошла в школу, во второй класс. В то время дети начинали учиться в 9 лет, так что по возрасту я почти не отставала, но подготовка была очень слабая. Всё время учебы пришлось догонять учеников в знании и только к четвертому классу я усвоила весь необходимый материал программы и с успехом перешла в пятый класс.
Семилетняя школа находилась километрах в восьми от Гостовской. Школьники уходили на всю неделю и жили там на квартирах всё время учебы, а родителей посещали только в выходные и каникулы. Из этих лет ничего интересного не помню. Запомнилась небольшая речушка по пути к школе, в трёх километрах от нее. Через эту речушку брошены три брёвнышка, и, хотя уже несколько ребятишек уже срывались в воду (но это было еще летом), никто не устроил более надежного перехода. И вот, поздней осенью моя младшая сестренка Лукерья сорвалась со скользких неустойчивых перекладин, а идти до дома ещё три километра до. В результате получила и не перенесла воспаление лёгких. Остались мы вдвоем с Евдокией. Я до сих пор жалею эту тихую добрую сестренку. На Лукерию, кажется, больше всех наложила отпечаток наша тяжкая жизнь.
Немного коснусь общей обстановки и жизни. До 1937 года мы жили спокойно — трудились, учились. Но после того, как в нашем посёлке за одну ночь арестовали и увезли куда-то 12 человек, и за что — никто не знает, стало как-то тревожно. А время было неспокойное. То там, то в другом месте выискивались «враги народа» — был убит Киров и многое другое.
Словно тяжёлая грозовая туча висела над поселком, а, оказывается, и над всей страной.
Нужно было быть предельно осторожными в разговоре, в поведении, в отношениях между людьми. Неосторожно сказанное слово или поступок могли привести к тяжёлым последствиям.
Мне подруга рассказала о таком случае — это было в Поназареве. Её старший брат работал в сельсовете бухгалтером. И понравилась ему одна девушка. Но она не ответила ему взаимностью. Через неделю вся её семья загремела в Сибирь, а спустя год, эта девушка сумела вернуться и через подругу передала о своем согласии. Брат был «на высоте» и сказал, что поздно. Через день эту девушку арестовали и куда-то увезли. Спрашивается: за что? А так было. О судьбе этой девушки страшно подумать. А подруга рассказывала об этом даже с какой-то гордостью.
Да, жизнь была тяжелая материально и морально. Только тогда не было слово «дефицит» — это не то слово — полки были совсем пустые. Но народ привык жить под лозунгом: «Мы живем лучше всех, летаем выше всех, прыгаем дальше всех — везде первые!». И не моги думать иначе, не то что сказать. И нам казалось, что действительно мы живём хорошо. Трудно было с одеждой, материалом. Но народ находил выход. Перешивали большие вещи на маленькие. Из стареньких вещей делали «новенькие». В деревнях научились ткать ткани с рисунком. Шили из них платья, костюмы, и гордились друг перед другом кто сумел лучше сделать. Все это считалось модно, да как ещё форсила молодежь! Пели, танцевали — время проводили веселее, чем сейчас. А если удавалось что-то купить, иногда это случалось, то радость от этого была не теперешняя.
Как бы то ни было, время идёт только вперёд. Я закончила семилетку с хорошими отметками. И меня без экзаменов приняли в медицинскую школу в городе Шарья.
Здесь, я считаю, окончательно кончилось мое сумбурное детство, если можно назвать его детством. Если бы меня спросили, что больше всего мне запомнилось из детства, то я бы ответила, что детства у меня не было. Но на всю жизнь в памяти у меня осталась та безмерная радость среди отчаянного горя, которую я пережила дважды при встрече с папой – первый раз на станции Гоголево, а второй — на Дальнем Тырыме.
Началась учеба в медицинской школе. Она не была очень интересной, но я знала, что приобретаю специальность нужную мне и людям, и взялась за это с полной серьёзностью. И когда по окончании учебы меня оставили при районной больнице в Шарье, я была довольна. Перед этим наш весь класс сагитировали вступить в комсомол. Я не хотела никуда вступать. Из рассказов знала, что таких как я не всегда принимают в комсомол. Так и получилось. На первый раз меня не приняли — видите ли, не все ясно в биографии. С тяжелым чувством я ушла из районного комитета комсомола и решила не возвращаться и ничего не доказывать. Но через месяц меня вызвали и дали комсомольский билет. Спрашивается: нужно ли было «мотать» человека? Ведь ничего не изменилось. В душе остался тяжелый осадок надолго. И когда через несколько лет меня стали агитировать в партию, я помнила незаслуженную обиду. Открыто высказать не могла и «тянула» время с поступлением так, что агитаторы поняли бесперспективность своих усилий.
Так я осталась беспартийной. Но всю жизнь я трудилась честно и старалась принести посильную помощь людям. И принадлежность или непринадлежность к партии не имела значения.
Это я забежала вперед на несколько лет, до этого надо еще дожить.
А сейчас меня оформили на работу в шарьинскую районную больницу в терапевтическое отделение дежурной медсестрой. Как и всем, начинать новую жизнь трудно, а медикам с маленьким окладом — тем более. Но работа мне нравилась. Я точно старалась выполнять все медицинские требования, и получалось у меня неплохо — со стороны старших по работе чувствовалось уважение. Начала осваивать подачу наркоза во время операций. Эту работу доверяли не каждому. Кроме того, в то время медики вели большую общественную работу. Я тоже обучила несколько кружков по программе «Готов к труду и обороне» — готовили население к умению оказать помощь пострадавшим. Уже чувствовалась наступающая страшная «гроза».
В этом году закончила восьмой класс вечерней школы. Хотелось закончить десятилетку. Я проработала уже около года, приближался отпуск. О нём мне хочется немного рассказать.
Я говорила что жизнь в то время была трудная. А когда, спросите, она была лёгкая? Зарплату выдавали нерегулярно. На этот раз задержали её почти на два месяца. Сейчас мы привыкли получать зарплату день в день. Тогда было по-другому.
Так вот, в очередной раз мне пришлось ехать домой. Это 70 километров по железной дороге. Я договорилась с подругой, что она отдежурит за меня сутки, а я на три дня смогу поехать домой.
Так и сделала. Но об этом узнала председатель профкома Чеснокова и своей властью решила меня наказать.
И вот я возвращаюсь, а Чеснокова мне сообщает, что я наказана за самовольную смену дежурства — с сегодняшнего дня гуляешь в отпуске и без денег. Гуляю день, другой и так прогуляла одиннадцать дней.
В это время собирается отчётно-выборное профсоюзное собрание. Присутствовала представитель из областного профсоюза. Началось собрание с хвальбы: мы, мы, у нас, у нас, и т.д. Я не выдержала. Не подумала о последствиях и выскочила с выступлением. До сих пор дословно помню, что я дословно сказала: «Вы хорошо сказали о курортах, домах отдыха, санаториях. А я расскажу как я провожу свой первый заработанный отпуск. Я медсестра, получаю 205 рублей, живу на квартире, родители далеко. Зарплату задержали на два месяца. Занимать мне не у кого. Я поменялась дежурством и уехала домой за подкреплением. Но только вернулась обратно, а меня наказали отпуском и опять же без денег. И вот я одиннадцать дней шатаюсь по городу без работы и без денег. Я не отдохнула, а измучалась. С какими нервами я приду к койке больного?». Высказалась и как ни в чем ни бывало села. После меня выступает представитель из областного профсоюза. Она сказала что поступили неправильно. Нельзя отпускать человека в отпуск без денег. Нужно немедленно уплатить за эти одиннадцать дней, выплатить задолженность, выдать деньги и отпустить в отпуск. На следующий же день всё было точно исполнено, и я уехала в отпуск домой.
Когда возвращалась их этого «вырванного зубами» отпуска, впервые задумалась, а как отреагируют на моё выступление перед областным начальством? Но никакой реакции не последовало, наоборот, меня будто впервые увидели. Более того, главврач тут же привёл меня в хирургическое отделение — это было небольшое повышение. Я стала работать один день в послеоперационной перевязочной, а второй — в самой операционной.
Приходилось вести наркоз во время операции. Давать наркоз довольно сложно, если учесть, что всё делалось на глазок. Нужно провести наркоз так, чтобы больной спал спокойно и не уснул совсем. Оперировал главврач Катерли И.К. У него всегда было правило — дать оценку работе наркотизатора. Я поняла, что моя профессия нужна.
Так я проработала ещё около года, но второго отпуска и окончания десятилетки у меня не было.
22 июня 1941 года началась война.
Страшное это время — война. В один день вся жизнь переменилась. Как будто ее перегородили какой-то жуткой, страшной стеной: вот это до войны, а это сегодня, в войну.
В первые часы после объявления войны я и ещё человек десять из нашей больницы были мобилизована.
Телеграммой вызвала маму, а сама пошла в военкомат. Через несколько часов на товарном поезде без билета т.к. билеты уже никому не выдавали, приехала мама — для мамы нет преград.
Встретились мы с ней в военкомате. Меня на пять минут выпустили за ворота, здесь я простилась мамой. Она ушла на квартиру, а я обратно в военкомат, где мы ожидали отправку на фронт. Часов в восемь вечера приходит военный (я его не знала), называет мою фамилию и говорит, что меня переводят в другую команду. Пошли оформлять документы. В конторе меня встретил военный высокого роста — с тремя шпалами в петлицах. Хорошо, что я в них не разбиралась. Тогда погон не было, а были треугольники, кубики, шпалы в петлицах. Этот военный, на диво мне, стал интересоваться моими домашними делами. Как я устроилась. Я сказала, что приехала мама и все домашние дела уладит. Он сказал, что сейчас трудно с билетами, и если нужна будет помощь то он поможет.
Это были тёплые человеческие слова, которые в трудную минуту особенно дороги. А сейчас — сказал он — иди домой, и явишься завтра к одиннадцати. У меня ёкнуло сердце, подумалось: или я одна вернусь или... страшно подумать. Но было ясно, что моя судьба сложилась иначе, чем у девчат. Меня перевели в другую бригаду.
Часов в десять вечера я вернулась на квартиру. Смотрю: мама стоит на коленях, рукой держится за кровать, видимо уже не было сил вынести материнское горе, и молится Богу — опять же единственная защита, помощь и утешение. Мы просидели с ней до утра. Потом проводила её на поезд, а сама пошла в военкомат. Девчата поехали на фронт. Две из них потом вернулись. Об остальных не знаю.
А меня вместе с другими отправили в город Горький и определили в эвакогоспиталь № 1904 (начальник Хидекель). Совпадение это или мамина молитва — не знаю. В то время, тяжёлое, страшное, многие были суеверны — я тоже.
В госпитале, а он только организовывался на улице Свердлова против дома Красной Армии, нас всех распределили по отделениям. Меня — в первую перевязочную, основную в госпитале. Через неё шли все поступающие и выписывающиеся раненые. Поселили нас в общежитие на площади Минина — через дорогу от пединститута.
К нам, медработникам, приставили «старшину». Здоровый мужчина лет 30-35, конечно, военнообязанный, но каким-то образом «зацепился» в тылу и уж очень хотел показать, что он на своём месте и очень уж тут необходим.
Он требовал соблюдать строжайшую дисциплину. Если надо было у него о чем-то спросить, то нужно было сначала сказать: «Товарищ старшина, разрешите обратиться!». Зачем это было нужно — мы не понимали, были против и часто не выполняли его требование. Каждое утро и вечер проводил пофамильную проверку. Как будто мы куда-то разбежимся, как будто у него другого дела нет. А самое неприятное для меня было — путь на работу и с работы. Водил он нас, девчат, строем. Больше того, всю дорогу по Свердловке он каркал: «Ать-два, ать-два!». Этого вынести я уже не могла. Я стала уходить на работу на час раньше, а с работы — на час позже, когда строй давно ушёл. Старшина доложил об этом заместителю главврача, но я доказала необходимость увеличения своего рабочего дня — не успеваю всё сделать в перевязочной. Второй раз старшина доложил о моём непослушании из-за отказа ползать по-пластунски. Додуматься только надо! Выстроит девчат во дворе госпиталя и командует ползти по-пластунски. Военное время — не смей отказываться и ползут девчонки. А в окна смотрят раненые и, конечно, хохочут. Кто удержится от смеха? Хохма да и только! Меня снова вызывают, только уже к начальнику госпиталя. Я объяснила что работаю в перевязочной и операционной и иметь контакт с землей не имею права. Это профилактика столбняка. И только после сообразила. Надо было сказать: «Посмотрите как это смешно!». Но и без этого начальник госпиталя сказал, что освобождает меня. А вскоре и всякое ползанье было отменено.
Так я добилась маленькой, но очень важной победы в жизни. Это была, так сказать, притирка. Дальнейшая работа происходила нормально. Разумную дисциплину я всегда уважала и подчинялась ей безоговорочно. Насколько я сумею, постараюсь описать.
Подготовку госпиталя к приему раненых начали с затемнения окон. Привезли полную машину нарезанной по размеру окон черной толстой, грубой бумаги. Её нужно вручную сшить по ширине окон и сделать в виде щитов. Вверху и внизу пришить деревянные планочки. Целое помещение отвели для этой работы. Все сотрудники были заняты этим делом. Я не могу сказать за других, но у меня эта работа никак не ладилась. Руки какие-то маленькие, а кожа мягкая, и иголка охотнее впивалась в пальцы, чем в бумагу. Даже ушком. Долго я так мучилась, а толку было мало. Эти мои «упражнения» заметила Нина Степановна Шканакина (ныне покойная). Подошла ко мне и говорит: «Давай я тебе помогу. У тебя не получается».
Я с радостью приняла её помощь. Нина Степановна была портнихой по специальности. На девять лет старше меня, она была умной женщиной с большим жизненным опытом. Она захватила из дома наперсток, и сшивать эту грубую бумагу вдвоём стало удобнее. Два дня провели мы за этой работой. Дня через три-четыре весь госпиталь был затемнён так, что свет не проникал наружу ни через одну щелочку.
Началась подготовка материала к приёму и перевязкам раненых. Нина Степановна согласилась работать санитаркой в перевязочной вместе со мной. Через год, наверное, она перешла в столовую. А война уже шла со страшной силой.
Первый приём раненых был очень большой и с непривычки — жуткий. Что наделала война! Сколько покалечила людей — в основном молодежи! Принимали пока не заполнились все койки на трёх этажах. Раненые были очень тяжёлые, случались нежелательные исходы. Всё было.
Первые два года работы были исключительно сложные. Огромный поток раненых на приём, ежедневная эвакуация в тыл подлечившихся, приём вновь прибывающих с фронта. Кроме этого, ежедневные воздушные тревоги, а начинались они как по расписанию в 12 часов ночи, минута в минуту. В это время раненых уносили в подвал. Недалеко от нас было два попадания в жилые дома. Раненых оперировали в нашем госпитале. Но особенно сильно бомбили автозавод. Было страшно даже нам, на расстоянии от автозавода. В этой бомбежке погиб Иван Васильевич Китаев (брат будущего мужа Д. Китаевой. Прим. — Б.Е.). Остались трое маленьких детей: Дина, Марина и Василёк с их мамой Настей.
Трудно описать то тяжёлое время, что переживали люди. В городе был введён комендантский час на всю ночь — с 7 вечера до 7 утра. В это время и по воздушной тревоге можно было пройти по улице только по пропускам —их выдавали тем, кому это было необходимо.
Запомнился такой, на мой взгляд, обидный, никому не нужный случай. Кончались вторые сутки беспрерывной работы, осталось несколько часов до начала третьих. Три часа ночи. Мы, пятеро девчат, решили добежать до общежития и, хотя бы в холоде, но на кровати — отдохнуть оставшиеся несколько часов. Про комендантский час мы и мысли в уме не держали. Бежим. Не доходя метров сто до общежития нас остановил дежурный солдат: «Куда? Откуда? Зачем?». Мы объяснили. Но не тут-то было. Нас вернули. В четвертом часу ночи доставили в дежурную часть на улице Воробьёва. «Тут с вами разберутся, кто вы такие… » — с этими словами закрыли за нами дверь. Усталые, голодные, мы протопали всю Свердловку до конца. В дежурке не только сидеть, но и стоять было негде. Душно, накурено, жарко. Одной девушке «повезло» — она упала в обморок, ей с трудом нашли место и положили на скамейку. А мы стояли до утра. И так было видно, что не шпионы. В семь нас выпустили. До начала работы оставалось очень немного времени — только поплакать от той несправедливости и бездушного отношения к людям, от обиды за всех нас. Ну, что же, «отдохнули», надо начинать новый рабочий день.
Все остальные трудности объяснялись военным положением: общежитие не отапливалось — не было ни дров ни истопника. Вода в ведре как замерзла, так до весны и не оттаяла, а голод давал о себе знать и днем и ночью. Я переехала на квартиру к Нине Степановне и жила у нее до конца войны. Стало немного легче. С начала войны, месяца четыре или пять мы считались мобилизованными и находились на государственном обеспечении, как в армии. Потом демобилизовали. Стали мы мобилизованные–вольнонаёмные, т.е. работать — мобилизованные, а получать — вольнонаёмные. Если раньше кормили три раза в день, то сейчас определили оклад 360 рублей и один раз обед. Для сравнения: одна буханка хлеба в то время стоила 200 рублей. Обеды очень часто и долго готовили из сухой картошки, а на второе запомнилась картошка мелкая, в мундире. Её нужно самой очистить и подойти к раздатке, чтоб помазали чем-то вроде маргарина.
Ужин, если позволяло время, сооружали сами. До войны Нина Степановна собиралась строиться, и у них был участок земли, с которого собрали мешка три картошки. Вот мы с ней и приспособились жарить картофельные оладьи. Думаете на чём? Кто–то научил на ¼% цинковой мази, которая делается на свином сале. Сейчас вспоминать неприятно, а так было.
В моей жизни встречались хорошие, добрые люди. Среди них и Нина Степановна. О ее семье мне хочется немного рассказать. Геннадий Николаевич хороший столяр. Нина Степановна портниха. Проводила мужа на фронт и осталась с двумя детьми: Володе шесть лет, Лёве четыре года. Водили мы их в сад недельной продолжительности. И кто бы в то время мог подумать, что шагают рядом с нами будущие генерал авиации, Депутат Верховного Совета СССР и врач, кандидат медицинских наук. Несмотря на все трудности жизни Нина Степановна воспитала хороших сыновей. После войны вернулся Геннадий Николаевич, и растут сейчас четыре сына: два довоенных и два инженера — сыновья мирного времени.
До сих пор с этой семьей мы в хороших отношениях . 16 октября 1990 года закончила свой земной путь Нина Степановна. Оставила хорошую память о себе. Это опять отступление.
Сейчас еще вспоминаю 1942 год.
Работать приходилось столько, сколько требовала обстановка. Не было лишнего часа отдыха, выходных тем более отпусков. Несмотря на трудности, по моей вине не было ни одной заминки. Через день я работала в операционной. В таком напряжении работали все сотрудники госпиталя. Всем доставалось по военному счёту.
И вот в марте 1942 года вызывают меня и главврача Колокольцева М.В. к начальнику госпиталя. Дрогнуло мое сердце. Зачем это? Не «накапал» ли кто на меня? Такие случаи в то время были нередкие. Вошли в кабинет. Я сама не своя. Что будет дальше? Встаёт начальник госпиталя и объявляет что Указом президиума Верховного Совета СССР Колокольцев М.В. награждается Орденом «Знак Почета», а Стеценко Дарья Яковлевна — медалью «За трудовые отличия». И вручает нам подарки. У меня был такой подарок: бутылка красного вина, килограмм пряников, перчатки, зубная щётка, зубной порошок и кусок туалетного мыла. В то военное время это было настоящим богатством.
В связи с этим, как у нас водится, начались выдвижения: на областной съезд комсомола, на различные торжества, стали агитировать в партию (я уже писала). На съезде комсомола я была свидетелем удаления паренька со съезда за какую-то погрешность в биографии. На меня это повлияло удручающе. На торжественном заседании 1 мая 1942 года в Драмтеатре я была приглашена в президиум. А после слушала выступление хора имени Пятницкого. С первого ряда партера мне хорошо было видно всех артистов. Были поощрения и другие: например, билеты в театр. Всё это происходило уже к концу войны, когда работа в госпитале нормализовалась в связи с уменьшением потока раненых. Уже началась победа на фронтах — погнали немцев обратно.
В 1944 году мне разрешили посещать последний курс фельдшерского техникума. Занимались вечером. Весной вместе с очередным выпуском я успешно сдала экзамен и получила звание «фельдшер». Была возможность поступить в институт, но не было материальной поддержки, а без неё — большой риск для здоровья. Работа госпиталя продолжалась до тех пор, пока не подлечили основных раненых. Но здесь у меня будет опять небольшое отступление.
В начале мая я получила телеграмму, где говорилось, что мама тяжело болеет. Достать билет сразу не удалось. Выехала из Горького на второй день. В Котельниче должна была быть пересадка, а закомпостировать билет я не смогла — не компостируют и все. Тогда я просто села в третий подъезжающий поезд. Подъезжаем к Гостовской, а поезд не остановился. Стою в тамбуре и, как водится у девчонок, плачу. Подходит военный и спрашивает: «Что случилось?» Я сказала, что очень болеет мама, а поезд не остановился. Давай, говорит, я остановлю поезд? Я на это не согласилась. Следующая остановка Шарья, а мне нужно взять кое-какие документы с места работы. Пока я это объясняла, идёт контроль, проверяют билеты, а у меня его нет. И тут военный взял на себя грех и сказал, что у меня есть билет. А так как он ехал по его словам из Владивостока, видимо, примелькался, и ему поверили. Так я проскочила без билета целых 70 километров.
Часов в десять вечера добралась я до Шарьи и явилась на квартиру, откуда ушла по мобилизации. Удивительно, что через несколько лет меня сразу узнали по голосу и открыли дверь. Мне нужно было переночевать остаток ночи.
Рано утром прибегают соседи, разбудили меня, стащили с кровати, смеются, радуются, плачут, причитают: «Давно надо было тебе приехать — кончилась бы война!».
Это было утром 9 мая 1945 года. Так, по воле судьбы или по стечению обстоятельств, я оказалась на том же пятачке в чужой квартире, где в первый день войны моя мама стояла на коленях и молила Бога о возвращении дочери. Так получилось и до сих пор для меня загадка: почему именно «первый день войны» и «первый день мира» на одном и том же пятачке?
В Шарье я присутствовала на митинге по случаю Победы. Было у людей много радости, ликования, но больше было слёз у тех, кто уже не дождется своих сыновей и дочерей, своих родных и близких. Вечером я добралась до Гостовской и пробыла с родными три дня. Маму я тогда видела в последний раз. Четвертого сентября 1945 года она окончила свой тяжкий суровый путь на земле. Пусть глубокая могила будет ей тихим приютом и покоем навечно. Никто уже не побеспокоит.
Папа прожил ещё пятнадцать с лишним лет, был женат второй раз. Вышел на пенсию и занялся делом, о котором робко мечтал всю жизнь — пчеловодством (неймётся старику). Не любил сидеть без дела. Завел пять ульев. И я уже говорила, что нас дедушка Яков угощал медом, когда мы приезжали в гости. А папа ваш, Анатолий Васильевич, сделал ему прекрасный улей. Помните ли, дети, эту единственную поездку к дедушке? Прожил мой папа до 1957 года.
Заканчиваю первую часть моего рассказа. Я вспомнила поговорку, которую часто говорил мой папа. Когда нечем было оправдать жестокость судьбы или утешить семью он говорил: «Что ни делается — всё к лучшему». И казалось тогда. что не к месту эта поговорка. И кто бы мог подумать, что через много лет она окажется правильной. Немного поясню. В 1941 году наша местность была оккупирована немцами. Надолго. Со всеми жесточайшими последствиями. А мы заблаговременно были «эвакуированы» вглубь страны и оккупации избежали. А еще: нас вовремя освободили от тяжелого изнурительного крестьянского труда указав на более лёгкую жизнь рабочего класса. После нас крестьяне по всей стране добровольно стали покидать насиженные места.
А еще я получила, хотя небольшое но образование, приобрела специальность, встретила Анатолия Васильевича, создали хорошую семью и счастливую жизнь, о какой на Украине я бы не могла и мечтать.
Наконец, не будь всего того что мы пережили, о чём бы я написала сейчас детям и внукам? Скажу одно: дорого уплачено за это «лучшее» что в поговорке, но я благодарна своей судьбе.
Итак, кончилась война, самая страшная, самая жестокая из всех войн в мире. Осталась по всей стране не поддающаяся описанию разруха.
Я вернулась из отпуска в Горький. Был уже мир. Госпиталь расформировывают. Переводят в другое помещение, на Набережную Жданова. На базе нашего госпиталя был организован Институт восстановительной хирургии.
Пришло много новых сотрудников. Среди них Лидия Васильевна Китаева. С ней я два месяца работала операционной сестрой по экстренной хирургии в Горьком. Работа сложная, интересная. С Лидой у меня сложились дружеские отношения. Много общего у нас оказалось в понимании жизни и отношении к труду.
Здесь, в институте, я встретилась с ее братом — Анатолием Васильевичем, о котором от Лиды знала кое-что о его жизни и судьбе.
Мы познакомились, понравились друг другу и решили оставшуюся жизнь пройти вместе.
В августе 1946 года мы зарегистрировались и я переехала в Павлово. С той поры прошло около 45 лет, и я ни разу не пожалела об этом. Но насколько умею, благодарю бога за то, что он подсказал мне, неопытной замкнутой девчонке, единственного человека, который смог сделать меня счастливой.
Росли, учились и радовали нас сын и дочь — это великое счастье. Сложилась простая скромная, дружная семья. Это всё в будущем. А сейчас мне нужно рассказать о родителях Анатолия Васильевича.
Отец. Василий Иванович Китаев. 1886 — 1957.
По профессии — слесарь. Мастер на все руки. Пользовался огромным уважением как специалист на заводе. Но был он интересен и как человек: добрый, справедливый, уважающий людей, тихий, скромный, уверенный в себе. Любил природу. По выходным часто ходил на охоту, в трудное время рыбачил. Интересно, что все снасти, необходимые для этого, он делал сам. Даже сделал прекрасное ружье с центральным боем. Но что не менее интересно, по рассказам бабушки Анны Алексеевны, его жены, с добычей приходил редко, но букет полевых цветов при любой погоде был обеспечен. Был он и хорошим садоводом.
Мама. Анна Алексеевна Волкова. 1888 — 1975.
Детство её было тяжелое. Рано остались без родителей три сестры: Анастасия, Анна, Александра. Жили в бедности. С раннего детства нянчили чужих детей. Анна Алексеевна жила у богатых людей и тоже присматривала за детьми. Её уважали. Люди были хорошие. Приготовили ей нужное приданое и выдали замуж за трудолюбивого мастерового Василия Ивановича. Была она хорошей хозяйкой, в свое время держала корову, поросенка. Была главным распорядителем, так сказать прорабом при постройке собственного пятистенного дома, сама обшивала всю свою большую семью. В трудные годы работала на производстве. В голодном 1918 году совершила поездку за хлебом аж в Самару. В то время это была рискованная поездка. Интересная, способная к жизни женщина. Была добрейшим человеком, пользовалась уважением знакомых.
Семья у них состояла из девяти человек, детей было семеро — пять сыновей и две дочери.
Все братья и сестры — труженики и честные люди.
Теперь мне осталось, насколько смогу, рассказать о том, как мы начали жить. Подробно описывать не буду, да и не смогу. Вы, дети, всегда были с нами, испытали на своих загривках эту жизнь и лучше меня расскажете своим детям а нашим внукам о нас.
Так вот, целый год мы жили в Павлове с родителями Анатолия Васильевича. А потом поняли, что мы, с нашими всё возрастающими хлопотами и заботами — большая нагрузка для пожилых и уставших от жизни родителей. Решили строить свое гнёздышко самостоятельно. Кстати, папу вашего, Анатолия Васильевича, направили в город Бор для восстановления хлебозавода главным механиком. Я поступила фельдшером в поликлинику. Я говорила уже, что на нашу долю достался период послевоенной разрухи, но я ее касаться не буду. Нас как-то не волновали материальные трудности. Нет ничего — ну и что ж, не у нас одних. Ходили в кино, не пропуская ни одну картину. Других развлечений на Бору не было, но мы не скучали.
Всё же интересно начиналась жизнь. Ждали дитё. Нужна кроватка, а их в продаже и в помине нет. И тут пригодилось мастерство Анатолия Васильевича. Он мог придумать и сконструировать всё, что угодно, и сам сделал красивую металлическую кроватку. Многие завидовали. Кроваткой пользовались и Миша, и Таня, пока умещались с ногами.
В течение жизни многое сделал руками Анатолий Васильевич, но первые поделки вызывали особую радость. Так, например, без стирального корыта не проживет ни одна семья, а где его взять? В продаже их просто нет. И тут, ничего не говоря, А. В. сделал его сам, да нисколько не хуже заводского. Служило оно много лет, пока не сменила его стиральная машина. Через некоторое время на Бору нам дали небольшую квартиру в старом дряхлом доме. Квартира была удобна тем, что к ней прилагался участок земли, где мы садили помидоры, огурцы, картошку. Росли десятка два вишень. В то время всё это нас очень выручало.
В квартире почему-то не оказалось печки, а она нужна. И Анатолий Васильевич запросто сложил её сам, да еще своей собственной конструкции: русская печь как печь, но сверху положена плита, на которую мы впоследствии ставили детский таз и устраивали детям баню — тепло и без хлопот.
Прожили мы на Бору до 1954 года и снова вернулись в Павлово.
Вспоминая о нашей жизни, шутки ради, заметила, может быть, не очень характерное, но сходство со сказкой «О рыбаке и рыбке»: была землянка, было корыто, пусть оцинкованное, разница в том, что не было золотой рыбки. У нас были только золотые руки и светлая голова Анатолия Васильевича и большое желание трудиться у обоих. Всегда жили надеждой на лучшее будущее. Мы трудились в меру сил и возможностей. И не наша вина, что работа, особенно у медиков, ценится очень дёшево.
Выручали рационализаторские предложения, которых было много. Кроме них, было у Анатолия Васильевича и два изобретения. За них, хотя и с большими хлопотами, мы получили хорошее вознаграждение. В течение десяти лет нам по частям выдали около десяти тысяч рублей. В то время это были большие деньги. Мы смогли, хоть понемногу, но выделить детям половину — на устройство семейных дел. Вторую половину мы положили на книжку, в надежде израсходовать на «последний парад», но время шло, деньги дешевели, и, в конце концов, их вообще прекратили выдавать. В запасе времени осталось очень немного. Анатолия Васильевича полгода как нет... Дай Бог, чтоб дети и внуки с правнуками дожили до лучшего счастливого времени. Будем надеяться.
14 апреля 1997 г. Д. Китаева.