Не они движут Историю. История движется по ним, перемешивая в единую, невидную и немую массу. Их считают не по головам — целыми городами и странами: «Население Англии в тот год…». «Той ночью жители Парижа…» Маленькие комочки плоти, они смяты Историей в большой пластилиновый ком, из которого она после вылепила подставки для искусно исполненных фигурок императоров и генералов. Личины, лики, лица — все перемешивается, изглаживается, умаляется, но от этого не перестает быть. Ибо любая материя, как учит Демокрит, составлена из малейших частиц. Нужно лишь иметь способ приблизить массу до такой степени, чтобы разглядеть составляющие ее корпускулы. Для этого надо лишь сделать над собой усилие и отвести взгляд от короля, ведущего в бой свое войско. Чтобы увидеть кусты, оставшиеся в тылу истошно вопящих ратников. Разглядеть, как там, в густых переплетениях ветвей, затаились испуганные паломники и крестьяне, мечтающие лишь о том, как бы уцелеть в этой переделке.
Их мириады, этих темных людей, они толпятся на лике земли, потеряв имена и черты, мытые и немытые, горбатые и статные, в порфире и рубище, с мечами и книгами. Когда История призывает их лечь в основание очередного памятника, они с готовностью строятся в плотные колонны и замирают в ожидании команды: Станьте передо мной, я вылеплю из многих единую фигуру. Символ. Монумент собственной идеи. Я ученый, и пригоршней загребу вас, и отправлю в атаку на правый фланг неприятеля, ибо пишу историю битв, где счет идет на легионы. Я писатель, и мне нужен фон для героя, который пройдется по нему, посвистывая, едва поворачивая голову, чтобы краем глаза заметить трудящихся в полях и торгующих вразнос. Я историк моды, и мне нужно одно огромное тело из той эпохи, или из этой, ибо на него я стану напяливать платья и камзолы. Напялив же, отодвину в сторону, чтобы ухватить следующую порцию. Я моровое поветрие, и я скушаю вас, и переварю, и выделю единой массой, унавоживая почву очередной войны. Так что встаньте рядами, чтобы мне удобнее было зачерпнуть полной горстью ради своих целей. Те, кто пал в битве при Деттингене. Те, кто правил прежде первого царя. Те, кто плыл в поисках таинственной земли. Те, кто носили парики. Те, кто жил-жил, да и помер.
Бывает, кто-то перейдет от одной колонны в другую, и замрет в ней, продолжая терять облик. И чем ближе к голове колонны, тем невнятнее портреты. Первые же и вовсе утратили тело, став туманами, сливающимися с дымами первого костра, первого жертвенника, первого горящего после набега селения. А ведь каждый на земле жил, любил, болел и умер. Кто-то творил, но творения его ушли вслед за ним, уничтоженные по приказу обожествленного царя или одуревшего от постов иконоборца.
Так постараемся возлюбить дальнего своего, ибо, встав в последний день мира, непременно оглянемся кругом. И увидим в бескрайней толпы знакомые лица. Обрадуемся, будем улыбаться, похлопывать их по плечу, радуясь узнаванию: «Здравствуй, человек, клавший камни в Китайскую стену. Здравствуй, маленький мальчик, сбежавший в Трансвааль на войну. Здравствуй, древний грек с закрытыми бельмами глазами, спой мне свою песню о гибели прославленного тобой города». И он споет, потому что более не чужой вам. А рядом соберутся послушать те, о ком он поет…