И тут самое время сказать несколько слов об эволюции Пушкина-лирика. Она была столь необычайно стремительной, что Юрий Тынянов даже назвал её «катастрофической». Заметим, это касается и пушкинской любовной лирики.
В лицейские годы у неё, собственно, два жанра: послание и элегия. Первый развивает мотивы любви — весёлые и игровые — «жизнь быстротечна», следовательно, «лови мгновение» (слова Горация), наслаждайся дарами богини любви Венеры. Второй жанр оплакивает прошедшую любовь — этакая юношеская вселенская меланхолия.
20-е годы проходят у Пушкина под знаком байроновской элегии. Это чистой воды плачь о «прошедшей» молодости и «былых» наслаждениях любви. В стихах этого периода не смех сквозь слёзы, а исключительные страсти сквозь слёзы. И страстям этим находятся соответствия в мире природы. Безудержным порывам романтического «я» подбираются «соответствующие» природные стихии: шторм на море, ураган, водопады и пропасти, или нечто высокое в природе — горы, небо.
Про пушкинскую лирику второй половины 20-х годов можно сказать, что для неё характерны на тематическом уровне — драматизм, психологическая сложность, сочетание противоположных чувств, преобладание оттенков и полутонов; на стилистическом уровне — сочетание лаконизма и глубины, скупости выразительных средств и интенсивности лирического переживания. За кажущейся привычностью и традиционностью поэтических образов открывается неожиданная многозначность.
Достаточно перечитать «На холмах Грузии лежит ночная мгла…». Бросается в глаза, что традиционная элегическая печаль тут неожиданно «светла», слово «грустно» сочетается с «легко», «уныние», которое обычно ассоциируется с «мучением» и «тревогой», здесь — с «ничто не мучит, не тревожит». Стихотворение приобретает психологическую конкретность, которая выражается тончайшими оттенками и смешением чувств.
И ещё одно открытие Пушкина. Его любовная лирика требует от читателя не только сопереживания, но и размышления. Внимательное чтение «Я вас любил…» обнаруживает: в восьми строчках стихотворения два отречения от любви: первые четыре стиха — умиротворённое, последние четыре стиха — взволнованное. Получается, чувства лирического героя нарастают. Возникает скрытое противоречие: сначала поэт не хочет нарушить покой возлюбленной, но далее страстно напоминает ей о своей любви. Последняя строка («Как дай вам Бог любимой быть другим») и вовсе драматична: в ней сливаются ревность и самоотречение.
Лирический мир Пушкина, скажет Лидия Гинзбург, акцентирует «единичное, психологически конкретное событие». И расшифрует:
«Лирическое событие — это не повествовательный эпизод, это некий неповторимый душевный опыт, ставший тем общим опытом, в котором многие узнают себя».
В 30-е годы у Пушкина элегия выходит на философский уровень. В только что процитированной «Элегии» тема любви сжимается до двух строк (последнее двустишие), а тема элегического страдания приобретает неожиданный философский смысл: «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать». Возникает новый поворот темы — вместо элегического отчаянья и разочарования высказана мудрая надежда, которая позволяет говорить о довольно парадоксальном жизнеутверждающем страдании.
Карантины продлятся ещё два месяца, на протяжении которых к написанному прибавятся «История села Горюхина», «Каменный гость», «Пир во время чумы». В Москву Пушкин вернётся лишь в начале декабря. Заложенное Кистенёво принесло 38 тысяч, из них 11 уходят в долг будущей тёще, Наталье Ивановне Гончаровой (урожд. Загряжская), на приданое невесте, 10 тысяч — П.В. Нащокину, тоже в долг, 17 тысяч оставлены «на обзаведение и житьё годичное».
Шёл Рождественский пост, соответственно, по церковному уставу венчание могло быть только после святок, то есть в следующем году. Снова приходилось ждать.
18 февраля, в день свадьбы, Наталья Ивановна прислала сказать, что всё опять придётся отложить — у неё нет денег на карету. Жених денег будущей тёще послал. Решил не тратиться на свадебный фрак — венчался во фраке с приятельского плеча Павла Нащокина. Святитель Филарет, митрополит Московский, настоял, чтобы венчание совершилось в приходе невесты, в недостроенном храме Вознесения у Никитских ворот (Наталья Гончарова жила неподалёку, на Большой Никитской улице*). Там, в храмовом притворе, где обряд проводился, на решении не останавливаться на полпути, идти до конца — покончить с холостой жизнью и несоответствующим летам положением в свете — и была поставлена финальная точка.
* Старый гончаровский дом Гончаровых, построенный в 1812 г., был деревянный, одноэтажный, с антресолями, и выходил на Б. Никитскую тремя окнами. Длинный деревянный забор отделял от улицы двор с жилыми и хозяйственными постройками, тянувшимися вдоль Скарятинского пер. и Малой Никитской. Дом снесли в конце XIX века. На его месте появился изящный особняк: в нём сейчас посольство Испании.
Оглядываясь назад, позволительно сказать, что в период своего бесконечного сватовства им были созданы самые лучшие стихотворения, в которых проявился поэтический гений, преломивший его земные страсти и необузданную чувственность. Это был период, как отмечал пушкинист Б. Мейлах, когда в лирике Пушкина «любовь раскрылась со всеми её радостями и «безумием», горечью и скорбью — в новой для поэзии диалектике противоречивых чувств». Как тут не вспомнить слова Гоголя:
«Даже в те поры, когда он метался сам в чаду страстей, поэзия была для него святыня, — точно какой-то храм. Не входил он туда неопрятный и неприбранный; ничего не вносил он туда необузданного, опрометчивого из собственной жизни своей; не вошла туда нагишом растрёпанная действительность. А между тем всё там до единого есть история его самого. Но это ни для кого незримо».
Слова мудрые, однако вспоминая их, желательно не забывать, что лирика Пушкина вроде бы откровенно автобиографична. Но так ли уж она биографически точна?
Уважаемые читатели, если статья понравилась, голосуйте и подписывайтесь на мой канал. Буду признателен за комментарии.
И читайте мои предыдущие эссе о жизни Пушкина (1 — 45) повествования «Как наше сердце своенравно!»