Григорий Иоффе
Письмо из прошлого. 1941–1954–2022
Кто бы мог подумать в середине 1940-х, после Нюрнбергского трибунала над нацистскими преступниками, что через три четверти века в Европе фашизм станет ведущей идеологией в одних государствах и будет поддержан другими, в том числе и Германией. Канцлер Олаф Шольц, заочно отвечая президенту Владимиру Путину о геноциде в Донбассе, сообщил, что разговоры на эту тему «смехотворны». Видимо, такие слова, как геноцид, расизм, Холокост не входят в лексикон господина канцлера.
Однако в Европе и далеко за её пределами это и другие его высказывания никого, кажется, не настораживают. Скорее наоборот: с молниеносной скоростью большие и малые страны уже успели навесить на Россию новые санкции.
И кажется мне, что где-то там, за дымкой невидимой ещё исторической перспективы, появляется тень нового Нюрнберга.Шольцыснимают сегодня со своих предков вину за содеянноеими на советской земле. Но мы-то помним слова Ольги Берггольц: «Никто не забыт и ничто не забыто».
Вчера в публикации «Враги сожгли родную хату...» я рассказал о зверствах немцев в Белоруссии, в Горках Могилёвской области. И вот новое свидетельство: письмо из прошлого, которое прислала моя племянница и внучка автора письма Екатерина Мозгова. Её дед, для меня – дядя Хаца, боевой офицер Хацкель Аронович Иоффе, прошедший всю войну и расписавшийся в мае 1945-го на стене рейхстага, прислал это письмо родным в Ленинград в сентябре 1954 года, после посещения Горок, где он вырос и закончил школу.
Письмо большое, я не могу здесь привести его полностью. Оставляю лишь самые пронзительные строки.
На фотографии 1937 года, слева направо: автор письма Хацкель Иоффе, его брат Борис, погибший в бою с фашистами в 1943 году, их сестра Злата, почти всю войну прослужившая в батальоне аэродромного обслуживания, их бабушка Геня, погибшая в 1942 году в блокадном Ленинграде, и их младшая сестра Фаина, расстрелянная 6 октября 1941 года в Горках вместе со своей матерью, годовалым братом и сестрой матери.
...Шли мы через слободу по давно знакомым дорожкам, и поразительная целость и невредимость слободы и Заречья вселили в меня опять неуверенность в отсутствии самого нашего центра города. Но когда я вышел к Мстиславльской горе, передо мной открылся огромный плац – зеленый памятник бывшего центра, над которым возвышается, как монумент, уцелевшая больница. Мимо больницы я не мог пройти без слез, ведь здесь столько лет я ежедневно забегал к тете Вере, носил ей обед, провожал на работу, сидел с ней в дежурке…
Выходим на Оршанку – сплошной пустырь. Осталась цела лишь баня и старый домик. Рядом выстроили Горсовет.
С волнением я пытался определить, где была наша Ленинская улица. Однообразный зеленый ковер путает в ориентации, но вот я вижу бывшую мощеную улицу, и даже камни на ней кажутся родными. Вдали виден уцелевший колодец, который стоял возле белорусской школы. Я с большой точностью определил, где стоял наш дом, там несколько раз все перепахано, теперь же весь наш квартал между Ленинской, Оршанской, Бруцеро-Ерофеевской улицей высажен молодыми деревцами. Я долго не мог отойти от того места, где родился и вырос, и я не стеснялся плакать. До сих пор перед моими глазами стоит моя мама на углу Ленинской и Интернациональной (Оршанки) и машет мне вслед долго, долго, пока я не скрылся из виду, уезжая в 1939 году на учебу в Ленинград.
Долго я был на еврейском кладбище. Кладбище находится в состоянии давней запущенности. Мало осталось памятников, склепы все разрушены. Ограды нет. Могилы дедушки я найти не мог, так как точного места не знал, да и памятника нет – утащили варвары камень для каких-либо целей... На массивных оставшихся плитах видишь надписи, изображения, знакомые горецкие фамилии усопших; это единственное место, напоминающее о том, что в Горках в течение многих-многих поколений жило большое население со своей культурой, моралью, бытом, укладом.
Но насколько трудно узнать сам город, настолько сохранилась вся сельскохозяйственная Академия. Все целехонько до мелочи, узнаешь каждое дерево, куст, камень, даже скамеечки на тех же местах, те же дорожки, аллеи, цветы, корпуса зданий, дома, весь старый парк – все-все настолько цело, что мне казалось, что только вчера я все это покинул.
Здесь, на территории Академии, находились немцы во время оккупации. Здесь была их комендатура, полиция, бургомистрат, гестапо, тюрьма и пр. В подвалах этих зданий было немало людей замучено пытками. В том доме, в котором я ночевал (а ночевал я в квартире Зямы Горфинкеля), было гестапо. Жена Зямы рассказывает, что когда они приехали в Горки в 1946 г., ремонта здания еще не было и на стенах видны были еще следы рук, выжигаемых каленым железом, и следы крови. А в здании рядом находилась полиция, в нижнем этаже здания была тюрьма, из которой очень редко кто возвращался… В одном из помещений нижнего этажа была камера смертников, откуда постоянно доносились стоны отчаяния обреченных на гибель невинных людей.
Вдоль этих домов идет дорога, она поворачивает над Горецким озером, превращается в тропинку и далее по полю идет на деревню Задорожье. Сначала слева от дороги тянется открытый сад Академии, далее тропа спускается к оврагу, в котором течет ручеек, за ручьем – березовый лес, далее тропа подымается по лесочку вверх и выходит в поле, чистое ровное поле. Глаз путника останавливают лишь два больших кургана у самой дороги, поросших пышной сочной травой. Здесь в один день было зверски замучено все еврейское население Горок.
Я был в Горках три с половиной дня, и каждый день я приходил сюда и долго-долго один сидел над прахом наших незабвенных беззащитных жертв, я выплакал столько слез, сколько только могло вместить мое сердце, я не мог оторваться от этой могилы, каждая травинка здесь казалась мне самой родной – ведь и она вскормлена кровью моей матери.
В ночь на 6 октября 1941 года по всему городу были расставлены полицейские, гестаповцы и вся немецкая и продавшаяся ей сволочь. Все дороги из города патрулировались. В 2 ч. ночи по всему городу стали будить всех евреев, приказали быстро одеваться, взять с собой наиболее ценные носимые вещи и собираться в определенном месте улицы. Обходили каждый дом. Наиболее молодых мужчин и женщин увозили тут же на автомашинах. Их привезли на место казни и заставили рыть большие ямы. К рассвету ямы были готовы, и первыми легла в нее молодежь. К этому времени со всех концов города собрали толпы стариков, женщин, детей и подростков в одно место – к подножию Мстиславльской горы, откуда под конвоем повели в их последний путь. Это было ужасное шествие двух с лишним тысяч человек, мутно понимавших, но не хотевших верить в эту ужасную гибель.
По дороге дикие звери – полицаи – отнимали все ценности, по дороге валялось очень много облигаций. Шли все в большом ужасе, но измученные непосильным для человека режимом оккупации, взрослые шли без крика. И только дети очень плакали, и этот плач сотен детей стоял в воздухе воплем невинных в течение всего этого последнего пути. Не все выдерживали, некоторые сходили с ума. Стариков, не могущих идти, увозили на автомашинах.
На месте казни к ямам подводили по 10 человек, заставляли раздеваться и расстреливали из пулемета. Был пронизывающий осенний холод, дул сильный ветер в это ужасное утро. До 10–11 часов утра не прекращалась стрельба из пулемета. После казни на поверхности ям были лужи крови, и наспех присыпанные ямы еще долго шевелились судорогами сотен заживо погребенных раненных…
Никому не удалось спастись… А назавтра ветер стих, стало теплее, и все вдруг стало тихо-тихо, город вымер. По улицам можно было лишь видеть людей, таскающих огромные тюки одежды…
Как же произошли события в Горках в 1941 году?
Местные (советские) власти держали население все время под угрозой наказания за паникерство и никому не разрешали оставлять работы. И это продолжалось вплоть до дня вступления немцев в город. Тем не менее, население (каждый кто как мог) готовилось к эвакуации. У наших тоже была наготове лошадь, и тетя Вера потихоньку призналась Рыскиной, что все они решили уезжать вслед за отступившими нашими войсками. Тетя Вера только все говорила: «Но как будет в дороге с маленьким, что будет с маленьким», имея в виду нашего братика Женю.
2-го июля днем ж-д станция подверглась сильной бомбардировке. Наши войска отступали, и это местные жители видели. Все, у кого было на чем, двинулись уезжать из Горок, в том числе и наши. По выезде из города они опять оказались свидетелями бомбардировки станции. И никто не может далее объяснить, почему все беженцы вдруг с пути повернули домой…
Лишь некоторые продолжили свой путь. Все они попали впоследствии в тыл и остались живы... Врачу Рыскиной удалось в этот же день уехать на попутной автомашине. 12-го после полудня в Горках были уже немцы. Фронт в Горках не стоял, Горки были взяты с хода, и фронт отошел дальше. Через три дня после захвата Горок город стал гореть в результате поджогов, и все то, что сейчас пустынно – результат пожара. Бросается в глаза, что выгорели точно те кварталы, в которых жили евреи. После пожара евреи стали собираться и жить в одном каком-нибудь доме по 10–12 семей и содержаться немцами по всем правилам утонченного гитлеровского издевательства.
Все носили на одежде желтую нашивку с шестиконечной звездой. Ничем евреев не кормили, каждый добывал себе пищу, как мог, путем обмена на вещи. Не давали даже хлеба, хотя остальному населению выдавали по 200 гр. хлеба в сутки. Все черные работы выполняли евреи, причем работать с утра до ночи были обязаны все: и старики, и женщины. Грузили бочки, лес, очищали грязь, работали уборщиками, чистили лошадей. Один очень старенький еврей, который был непригоден к физической работе, был привлечен немецким офицером к ловле мух в его кабинете. Он не имел права сидеть, он постоянно ловил мух.
Всей жизнью в городе, вопросами ареста, казни и пр. заведовал местный бургомистрат в главе с бургомистром, бывшим профессором академии Докукиным. Ему подчинялась полиция, во главе которой стоял бывший преподаватель слесарного дела в моей школе столяр Гурский. Старшим полицейским был некто Василевский. Казни совершались ежедневно, достаточно было малейшего доноса. Я уже не говорю о том, что донос на пребывание в партии приводил к расстрелу. Пять курганов недалеко от помещения, где было у немцев гестапо, хранят в себе останки тысяч замученных кровожадными гитлеровцами советских людей. Там же огромный курган, под которым покоятся сотни цыган.
В Горках был когда-то начальник милиции Сафонов. Это был честный человек, он погиб задолго до войны от рук бандитов. Его дочери учились со мной. Так вот одна из них, Вера Сафонова, своими собственными руками привела к немцам двух укрывавшихся еврейских детей: вот, мол, еще недорасстрелянные.
Трагична участь семьи врачей Татарских. Анна Израилевна была зав. больницей, хирургом. Ее муж был терапевтом. В момент эвакуации их обманул шофер: сказал, что машина неисправна, они сошли с машины, а он уехал со всеми вещами. Скрываясь от немцев, А.И. добралась до Борисова, и там стала работать в больнице. Мужа ее прятали крестьяне в одной из деревень. А.И. не скрывала, что она еврейка, но скрывала, что член партии… Когда потребовалась срочная и сложная операция одному из немецких офицеров, немцы поставили ей условие: если операцию она сделает благополучно, они даруют ей жизнь. Операция действительно прошла благополучно.
Связь с мужем А. И. держала через свою старую домработницу, которая воспитала ее сына (он погиб на фронте) и дочь. Эта домработница была предана как самый близкий родной человек. Но в Горках имела неосторожность рассказать о «радости» А.И. одной их старых сотрудниц больницы Кондратьевой, оказавшейся черносотенкой. Эта предательница немедленно сообщила немцам о том, что А.И. – коммунистка, и немцы ее вывели с работы и тут же расстреляли. Муж ее, узнав о случившемся, принял яд. Его похоронили крестьяне по всем правилам в деревне.
Такова Горецкая трагедия...
21 сентября 1954 г.
Читайте также: