Андрей Иванович Замятин всю жизнь работал на заводе, выпускавшем колючую проволоку. Пришел на завод в начале войны слесаренком на подхвате, а на пенсию ушел директором предприятия, на котором делали не только простую колючку, но и армированную ленту «егоза». Он гордился своим вкладом в победу над фашизмом и девятого мая выпивал три раза — за деда, погибшего в 1941 году под Оршей, за отца, павшего в 1945 году под Будапештом, и за завод, доставивший много неприятностей Гитлеру. Замятин был коренастым, плотным и круглоголовым, старался держаться прямо, всегда был тщательно выбрит, летом носил двубортный пиджак, зимой для тепла надевал галстук и норковую шапку, покупал только отечественное и ездил на полуржавой «волге» с дырявым днищем.
Его сосед Евсей Львович Евсеев-Горский был высоким, тощим, остроголовым, назло всему миру курил махорку, носил бородку, даже дома не снимал черных очков и на улице появлялся только в сопровождении овчарки Берты. Он был сыном ленинского наркома, расстрелянного в годы Большого террора, и провел в лагерях в общей сложности около двадцати лет. В советские годы Евсеев-Горский активно участвовал в правозащитном движении, при Ельцине требовал ввести в Уголовный кодекс наказание за пропаганду сталинизма, потом рассорился со всеми друзьями-знакомыми, с родственниками и детьми и уехал в городок, где родилась его мать и где между отсидками он работал в художественной школе, преподавая рисунок и живопись.
В городке их называли врагами не разлей вода. При каждой встрече они ссорились до хрипоты, а иногда и до «скорой помощи»: оба были гипертониками. Евсей Львович считал Замятина сталинистом, обзывал вертухаем и проклинал колючую проволоку — символ ГУЛАГа. Андрей Иванович сердился: «Профессия у тебя одна — людей баламутить, пока другие дома строят и хлеб растят. Россия для вас, евреев, не дом, а дача: пересидели, понасрали и уехали в свой Израиль, а мы за вами прибирай! Да что ты знаешь про Россию и русский народ, мудила лагерный?» «Насмотрелся я на этот народ в лагерях, - кричал Евсей Львович. - Они даже за колючей проволокой оставались шовинистами и сталинистами, всегда готовыми за жратву предать и продать! Патриоты!»
Они пили водку, дымили — Андрей Иванович «собранием», Евсей Львович — махоркой, ругались, закусывали солеными огурцами, которые Евсеев-Горский ненавидел, и датским мясом из жестянок, которое Замятин презирал, потом оба скисали, и Евсей Львович со страдальческим видом начинал жаловаться на юкстагломерулярный аппарат, а Андрей Иванович — на почки и чертово давление, делились таблетками, выпивали по маленькой на посошок и отправлялись восвояси. На следующий день все повторялось.
Андрей Иванович жил один, но почти каждый день к нему заезжала внучка, веселая толстушка, которая следила за тем, чтобы в доме было чисто, а в холодильнике — полно.
За Евсеем Львовичем присматривала Аглая, вдова одного из правнуков. Она носила мешковатые штаны, куртку с капюшоном, из дома выходила только в магазин. Спала она на диване в спальне Евсея Львовича. По ночам старик просыпался, стонал, хныкал, Аглая давала ему лекарство, и старик затихал до утра.
В субботу Аглая вернулась из магазина, посидела со стариками, выпила водки и пошла в туалет. В туалете перед унитазом на коленях ползал мужчина.
- Ты кто тут такой? - спросила Аглая.
- Аспирин, - ответил он не оборачиваясь.
- Мне надо пописать.
Мужчина встал, посторонился.
Аглая спустила трусики и села на унитаз.
- Бачок барахлит, - сказал Аспирин. - Старик просил починить. Замятин, - уточнил он. - Андрей Иванович.
Он был высоким, широкоплечим, длинноруким. Узкое лицо изуродовано двумя шрамами — один на щеке, другой на лбу. Левое ухо без мочки. Взгляд внимательный, глаза ледяные.
- Кто тебя так покусал? - спросила Аглая.
- Собака, - сказал он. - В детстве отец травил меня собакой.
- Травил?
- Питбулем. Загонял меня в пустой сарай и заставлял бороться с питбулем.
- А потом что?
- А потом я питбуля убил. Перегрыз ему глотку.
Аглая не выдержала — рассмеялась.
- Ну ладно, - сказала она. - А почему Аспирин?
- Александр Спирин. А — точка — Спирин. Аспирин.
Она встала, повернулась к нему спиной и натянула трусики.
- Классная жопа, - сказал он. - Спусти-ка воду.
Аглая нажала кнопку.
Аспирин легонько отстранил женщину, опустился на колени, сунул руку под бачок.
- Ну вот, больше не течет.
- А ты Замятину кто? - спросила Аглая.
- Был женат на его внучке. Нинку Абаринову знаешь?
- Нет, - сказала Аглая. - Я и тебя не знаю.
- Теперь знаешь. Где руки помыть?
Она проводила его в ванную. Прислонившись к дверному косяку, ждала, пока он вымоет руки. Покусывая губу, задумчиво смотрела на его мускулистую спину.
- Так ты, значит, сантехник? - спросила она, протягивая ему полотенце.
- Я — хозяин, - сказал Аспирин. - Строю дома и все такое. Ты что вечером делаешь?
Подошел к ней, обнял рукой за пояс, привлек, коснулся губами уха, другой рукой сжал ягодицы — по-хозяйски.
- Старика нянчу, - прохрипела Аглая, закрывая глаза. - Не надо...
- Я приду вечером, - сказал он, отстраняясь. - Классная жопа, Аглая.
Подмигнул без улыбки и вышел, вскинув на плечо брезентовую сумку с инструментами.
Аглае казалось, что у нее поднялась температура — градусов до сорока. Или, может, даже до ста. Она подошла к зеркалу, посмотрела на руки — пальцы дрожали — и прошептала:
- Классная, конечно.
Когда она вернулась в комнату, Андрей Иванович ругал Аспирина за то, что тот нанимает на свои стройки чужаков-таджиков, когда в городе полным-полно хороших русских мужиков-умельцев, наших, мающихся без работы.
- Нехорошо, Саша: черные у тебя — куда ни плюнь, - завершил Замятин. - Не стыдно?
- Не стыдно, - сказал Аспирин, не повышая голоса. - Нанимал наших — они полдня по стройке ходили, не работали, все думали-искали, за что я им недоплатил, а потом полдня из меня кровь пили. А таджики — таджики работают. Вот и все.
- Зато и платишь ты таджикам вдвое меньше, чем русским, - сказал Евсей Львович.
- Они не жалуются. А будут жаловаться — на их места вон сколько желающих.
- Капитализм, - со вздохом сказал Андрей Иванович. - Нельзя так, Саша.
- Не капитализм, а новый ГУЛАГ, - возразил Евсеев-Горский. - И Саша в этом ГУЛАГе — новый Сталин. Господин Аспирин.
- Насрать, - сказал Аспирин, все так же не повышая голоса. - Насрать мне и на ГУЛАГ, и на Сталина, и вообще на все это ваше прошлое.
- Будущего, Саша, не бывает без прошлого, - наставительно сказал Евсей Львович. - Пока мы не разберемся в своем прошлом...
- Разбирайтесь, - сказал Аспирин. - Без меня. Мне сегодня надо людям заплатить, чтобы им завтра было что жрать, вот и все. Я им вашего Сталина на хлеб не намажу. - Посмотрел на часы, встал. - Пора мне, извините.
Перевел взгляд на Аглаю, снова подмигнул и вышел.
Старики переглянулись.
- Понятно, - сказал Андрей Иванович. - С таким прошлым...
- Конечно, - согласился Евсей Львович. - С таким прошлым не до прошлого...
- У кого прошлое? - спросила Аглая. - У Спирина, что ли?
- Он не Спирин, - сказал Евсей Львович. - Он Самохин...
Сделал паузу, с многозначительным видом уставившись на Аглаю.
- Ну Самохин, - сказала она. - И что Самохин?
- Что-что... - Евсей Львович вздохнул. - Самохин был маньяком, про него все газеты тогда писали: первый маньяк-убийца в демократической России. Убил двадцать с чем-то женщин...
- Двадцать три, - сказал Андрей Иванович.
- Двадцать три. - Евсеев-Горский закашлялся. - Смертную казнь тогда уже отменили, ему дали пожизненное, а жене и сыну поменяли фамилию и помогли устроиться здесь, у нас. Спирина — девичья фамилия Сашиной матери...
- И что? - снова спросила Аглая.
- Я тогда разговаривал с одним доктором, - сказал Замятин, - и он сказал, что генетика — она и есть генетика. Сын маньяка становится маньяком. Или наследует цвет отцовских глаз.
- А он маньяк? Аспирин — он маньяк?
- Он не маньяк, - строго сказал Евсеев-Горский. - Он эксплуататор и антисемит. Лет через двадцать такие будут править фашистской Россией. Ненавидит черных и вообще все меньшинства...
- Меньшинства! - Замятин с остервенением раздавил окурок в пепельнице. - Главное меньшинство в России — русские!
- Демагог! - закричал Евсей Львович. - Сталинист!
- Правда глаза колет, ельциноид? - закричал Андрей Иванович.
Аглая выпила рюмку и ушла к себе.
В детдоме Аглая ничем не выделялась среди ровесниц. Была она довольно послушной, училась и дралась средне, обожала индийское кино, вино и табак попробовала лет в двенадцать, в тринадцать лишилась девственности за компанию, однако постоянным дружком не обзавелась. Но когда ей было пятнадцать, из-за нее подрались директор детдома и завхоз. Все удивлялись, не понимая, что такого особенного нашли взрослые мужчины в губастенькой невзрачной девушке, не понимала этого и сама Аглая, которой пришлось давать показания в суде по делу о педофилии в детдоме, и только фельдшерица Мальва Сергеевна знала ответ на этот вопрос: «Женщину они в ней нашли, настоящую женщину».
Невзирая на разницу в возрасте, Мальва и Аглая были лучшими подругами. Мальва восемь раз ходила замуж, но так и не встретила своего настоящего хозяина. Не всякий мужчина — хозяин, говорила она, выпив спиртика с водой, и дело тут не в любви или ненависти, просто не всякому дано тянуть всю жизнь такую ношу, как любимая женщина, и не всякой женщине дано быть рабой, преданной своему хозяину по любви; в руках заурядного мужчины женщина всего-навсего кошелка, в руках же настоящего хозяина она — арфа, которая отдается мужчине без раздумий, позволяя ему извлечь из нее прекрасную музыку. Совершенно запутавшаяся Аглая с замиранием сердца слушала подругу, пока та не падала лицом в тарелку с винегретом, пробормотав напоследок: «Только в жопу сразу не давай — они после этого борзеют».
На выпускной вечер Аглая надела туфли на высоком каблуке, обтягивающую зеленую блузку с золотым отливом и юбку до «линии любви». Когда она вышла покурить, у крыльца остановился красный автомобиль с открытым верхом. Молодой мужчина, сидевший за рулем, поманил Аглаю пальцем, похлопал по сиденью рядом с собой, она села, он щелкнул зажигалкой, она прикурила, и они умчались в Москву. Через месяц она вышла замуж за Артема Евсеева-Горского, через два месяца со слесарным молотком погналась за двумя его любовницами-кокаинистками, но не догнала, через два с половиной месяца стала вдовой — Артема застрелили в притоне, где он ползал на четвереньках по полу в черной кожаной маске без глаз, - и через неделю после похорон переехала к Евсею Львовичу, потому что родственники Артема присвоили все его деньги, оставив вдову без копейки.
Со временем Евсею Львовичу удалось уладить дело: родственники перевели на его счет крупную сумму для Аглаи и отдали красный автомобиль с открытым верхом. Старик ничего не сказал невестке о деньгах, а машину поставил в сарай.
Почти каждый день Аглая протирала кабриолет, гладила и разговаривала с ним.
Она не жаловалась на жизнь. Мыла полы, стирала и гладила белье, готовила обед, ходила в аптеку, смотрела телевизор, ложилась спать на диване в спальне старика и без раздражения принимала его слюнявые ласки: мужской палец — еще не мужчина.
У нее не было ни денег, ни профессии, ничего, кроме этого дома и этого старика. Зато у нее было будущее — в этом Аглая была уверена. Она твердо знала, что однажды в ее жизни появится хозяин, для которого она станет арфой, хотя ничего и не делала для того, чтобы приблизить этот день: в городке у нее не было друзей, а из знакомых — только сосед Андрей Иванович Замятин. Не было до сегодняшнего дня, до той минуты, когда Аспирин коснулся губами ее уха и сжал рукой ее ягодицы — нестыдно, по-хозяйски, и все ее струны завибрировали.
Дождавшись, когда гость уйдет, а Евсей Львович приляжет вздремнуть, Аглая приняла душ, переоделась, налила в миску щей с мясом для овчарки Берты, взяла бутылку водки и отправилась в сарай, к красному автомобилю. Устроилась поудобнее на переднем сиденье, откуда была видна калитка, глотнула из горлышка, закурила и стала ждать.
Ждать пришлось долго. Через час она заснула с бутылкой в обнимку.
Разбудил ее Аспирин: сел за руль, нажал клаксон — Аглая вскинулась.
- Классная тачка, - сказал он.
- У меня все классное, - сказала она, протягивая ему бутылку.
- Пойдем куда-нибудь?
- Пойдем.
Он допил водку, помог Аглае выбраться из машины, обнял, взял зубами за ухо, она засопела, выгнулась, прижимаясь к нему и поднимаясь на цыпочки, закрыла глаза, открыла глаза, почувствовав, как он весь напрягся, и увидела Евсея Львовича с Бертой.
- Сучка, - с горечью сказал Евсей Львович, глядя на Аглаю. - Ну не сучка, а?
- Язык-то попридержи, - сказал Аспирин.
- А то что? - вскинулся старик. - Убьешь и ухо отрежешь? Яблоко от яблони недалеко падает!
Аспирин шагнул к нему — овчарка зарычала, показав клыки.
- Что — страшно? - засмеялся Евсей Львович. - Страшно, сучонок?
- Я тебе не сучонок, - сказал Аспирин, - старый дурак.
- Ах ты сволочь! - завопил старик. - А ну фас, Берта! Фас!
Овчарка прыгнула — Аспирин махнул рукой — и упала набок, суча лапами.
- Ты что с животным сделал, скотина? - завизжал Евсей Львович, бросаясь на Аспирина.
Мужчина коротко ткнул его кулаком в лицо. Старик упал.
- Пойдем отсюда, - сказал Аспирин.
- Тогда мне надо вещи взять, - сказала Аглая.
- Брось, я тебе новые куплю.
- Разбросался...
Они поднялись наверх, Аглая включила свет, Аспирин выключил, взял ее за ухо, они упали на кровать, задрыгали ногами, сбрасывая туфли.
Через полчаса, выкурив по сигарете, они собрали вещи в сумку и спустились во двор.
- Чем ты ее? - спросила Аглая, кивая на собаку.
- Пойдем.
- А старик?
- Очухается.
- Ты про отца не думаешь?
- На хер он сдался. Нам налево.
Калитку они оставили открытой.
Андрей Иванович Замятин нашел Евсеева-Горского за сараем. Хозяин сидел, широко раскинув ноги, и по разбитому лицу его текли слезы.
- Эх, - сказал Андрей Иванович, с кряхтеньем опускаясь на корточки, - да тебе в больницу надо. Давай-ка помогу...
Евсей Львович с трудом поднялся на ноги, оперся на плечо соседа, и они двинулись к калитке.
- Как это ты так, а? - спросил Андрей Иванович, тяжело дыша.
- Берта померла, - сказал Евсей Львович.
- Ну померла и померла. Она ж собака.
Они добрались до замятинской «волги», Андрей Иванович помог Евсею Львовичу забраться на переднее сиденье.
- Ты только машину мне тут не вздумай засрать своей кровью, - сказал Замятин, садясь за руль. - Эх ты, мудила ты лагерный...
- Демагог, - сказал Евсей Львович. - Какой же ты демагог, Андрей...
«Волга» завелась с четвертого раза.
- Как же тебя угораздило, а? - Андрей Иванович газанул. - Ну, с ветерком!
- Угораздило, - проворчал Евсей Львович. - Ты на дорогу смотри, болтун старый...
Аглая и Аспирин подали заявление в ЗАГС и поселились в новом двухэтажном доме, просторном, полупустом и пахнущем краской. Аспирин целыми днями мотался по объектам, встречался с заказчиками, улаживал дела, а Аглая готовила еду для строителей. Помогала ей узбечка Матлуба, которую жители городка звали Мать Люба или просто Люба. В полдень и вечером Аглая и Люба — Люба была за рулем — развозили еду в термосах по стройкам.
Люба гордилась мужем: Карим был доверенным человеком хозяина и мастером на все руки — и сварщиком, и каменщиком, и электриком, и вообще кем угодно, если платили. Он был родом из Ташкента и с удовольствием командовал деревенскими узбеками и таджиками, которые работали на объектах Аспирина. Карим презрительно называл их черножопыми. Люба мечтала о детях, но побаивалась их заводить: «Карим пить начал, беда. Он когда водки выпьет, совсем дурной становится, нельзя ему пить».
За два дня до свадьбы случилась беда. Кто-то из черных убил Жульку — изнасиловал, задушил и бросил голой в кустах у реки. Жулькину одежду не нашли.
Жульке было пятнадцать, она была дочерью спившегося Димона Жулина и его шалавой жены-пьяницы Нинки, и весь городок знал Жульку как пьянчужку и шлюху.
Старуха Нехаева и ее сын видели мужчину, который вылез из кустов и скрылся, но опознать его не смогли: «Эти черные все на одно лицо, да и темнело уже».
Убийство взбудоражило городок. Мужики пообещали перебить «всю черноту».
Аспирин спрятал своих рабочих в подвале и зарядил ружье.
Люба забилась в кладовку рядом с кухней и плакала не переставая.
- Что делать будем? - спросила Аглая.
- Сделай им бутербродов с сыром, что ли, - сказал Аспирин. - Разберемся как-нибудь. Денег за июль я им пока не платил, в случае чего — сэкономим на этих, других наймем.
Аглая отнесла в подвал бутерброды и чай.
Когда она вернулась, Аспирин в кухне пил водку с полицейскими — Толиком и Серегой.
- Значит, Карим, - сказал Толик. - Решай, Саня.
- А чего решать? - Аспирин смотрел в пол, хмурился. - Решать тут нечего. Карим мне нужен, пацаны. Во как нужен.
- Тем более, - сказал Серега.
- А точно он? - спросил Аспирин.
- В его машине нашли. - Толик достал из кармана полиэтиленовый пакет. - Трусы, лифчик... трусы грязные... это улики...
- Ладно, - задумчиво проговорил Аспирин. - Пойду поговорю с ними.
Аглая нарезала колбасы, полицейские выпили и закусили.
Через полчаса вернулся Аспирин. За ним брел таджик. Аглая попыталась вспомнить его имя: кажется, Файзулла...
- Давай сюда. - Аспирин взял со стола пакет с уликами. - Договорились там, этот пойдет. Оформили тряпки?
- Еще нет, - сказал Толик.
Аспирин разорвал пакет, протянул Файзулле одежду, тот взял трусики, положил в карман.
- Нет, - сказала Аглая, - не трусы — лифчик. На лифчике следов нет.
Аспирин забрал у таджика трусики. Файзулла свернул лифчик, сунул в карман.
- А не расколется? - спросил Серега, с сомнением глядя на таджика. - Дохлый какой-то...
- Жены нет, детей нет, - сказал Аспирин. - Проголосовали они все за него. Демократия. Он тоже голосовал.
- Тебя как зовут? - спросил Серега.
- Файзулла он, - сказала Аглая.
- Ну пойдем, Файзулла, - сказал Толик. - Налить ему, что ли, напоследок?
Серега налил в стакан водки, протянул таджику, тот выпил залпом, вытер рот рукавом и пошел за полицейскими.
- Давай сюда трусы, - сказала Аглая.
Аспирин отдал ей трусы.
Она спустилась в сад, развела костер, бросила трусы в огонь. Опустилась на корточки, закурила. Неслышно приблизилась Люба, села рядом, прижалась головой к колену Аглаи и заплакала. Аглая обняла ее за плечи.
В середине августа Аспирин и Аглая сыграли свадьбу.
Под гулянку арендовали кафе «Техас», которое когда-то назывался «Дружбой». Гостей было много. Пришла даже мать убитой Жульки — бритоголовая Нинка, надевшая по такому случаю платок с узором, платье с подвернутыми рукавами и кроссовки. Она с порога выпила фужер водки и закусила конфеткой. На нее косились, но помалкивали.
Андрей Иванович Замятин и Евсей Львович Евсеев-Горский сидели на почетных местах. Когда дошла очередь до подарков, Евсей Львович потребовал тишины и вручил Аглае обувную коробку, перевязанную шелковой ленточкой, и ключи от красного автомобиля с открытым верхом. Пока Аглая целовалась со стариком, Аспирин открыл коробку и сказал: «Ну ни хера себе!» Аглая заглянула в коробку — она была доверху набита пачками пятитысячных в банковской упаковке. «Тут миллионов пять, - сказал Аспирин. - Или больше». Андрей Иванович подарил пятьдесят тысяч рублей, старинные жемчужные бусы, доставшиеся ему от бабушки, и золотой портсигар царских времен — с игривым Амуром на крышке и надписью «От поклонников и поклонниц дорогому нашему дусе Арнольду Георгиевичу».
- Дуся, - сказал Аспирин. - Ну ни хера себе. Ну старики.
К нему подошел полицейский Толик.
- Пацаны сейчас позвонили, - сказал он. - Фатима эта твоя в своего Карима стреляла.
- Какая Фатима? - спросил Аспирин.
- Ну как ее... у вас живет которая...
- Люба, что ли? - спросила Аглая. - Мать Люба?
- Ну Люба. Взяла ружье — и из двух стволов.
- И чего?
- Ничего. - Толик расхохотался. - Промахнулась. Сейчас плачет, дробь у мужа из жопы выковыривает...
- Дело завели? - спросил Аспирин.
Толик махнул рукой.
- Да ну их! Дело еще заводить... Чурки ж!
- Они наши чурки, Толик, - сказала Аглая. - Разберутся между собой.
- Горько! - закричал Андрей Иванович.
Молодые стали целоваться, а гости — считать.
- Откуда у тебя портсигар? - спросил Евсей Львович.
- От верблюда, - ответил Андрей Иванович.
- Небось от деда-чекиста, - сказал Евсей Львович. - Вот уж пограбил он купцов да дворян, вот уж пострелял...
- Ты деда не тронь! - закричал Андрей Иванович. - Он за родину погиб!
- За родину, за Сталина, - сказал Евсей Львович.
- Что, кипит говно еврейское, покоя не дает? Не дает покоя Сталин?
- Вертухай! - закричал Евсей Львович.
- Дерьмократ пархатый! - закричал Андрей Иванович.
- Горько! - закричала вдруг Нинка Жулина, сорвав с бритой головы платок и выбежав на середину зала. - Опять горько! Подсластить бы! Эх и подсластить бы!..