Григорий Иоффе
После бесчеловечной атомной бомбардировки американцами японских городов Хиросима и Нагасаки в августе 1945 года СССР встал перед необходимостью скорейшего создания собственного атомного оружия.
Для бомбы, как и для всего атомного проекта, был необходим уран. Но промышленной его добычи в стране не было. И это при том, что для сооружения одного только первого советского атомного реактора (на что ушло всего четыре месяца), запущенного 25 декабря 1946 года, понадобилось 50 тонн урана.
В октябре 1945-го Первое главное геологическое управление (через восемь лет оно было реорганизовано в Министерство среднего машиностроения — Минсредмаш) возглавило все работы по научно-техническому обеспечению и поиску радиоактивного сырья на территории страны. Масштаб работ был беспрецедентный — в ней одновременно участвовали 270 разнообразных геологических партий.
Все найденные месторождения урана передавались Главному управлению лагерей горно-металлургической промышленности НКВД СССР. Тысячи заключённых стали первыми, кто не только добывал урановую руду, но также испытывал на себе влияние радиоактивности. Два месторождения, имевших промышленное значение, были открыты в Магаданской области: Северное — на Чукотке и Бутугычаг — на Колыме...
24 октября 1990 года в телепрограмме «600 секунд» фотокорреспондент певекской газеты «Полярная звезда» Александр Нестеренко попросил откликнуться тех, кто были в сталинские времена узниками лагерей и могли быть причастны к добыче урановой руды.
Саша буквально накануне прилетел в Ленинград с пачкой фотографий, смотреть на которые без ужаса было невозможно. Это были снимки с Северного горного массива (рудники «Северный» и «Восточный»), расположенного в 60 километрах от Певека — центра Чаунского района Чукотки.
Ещё за пару лет до того, когда и я работал в «Полярной звезде», мы время от времени слышали разговоры о бывших урановых рудниках. Бывалые певекчане даже показывали засыпанные входы в бывшие штольни, мимо которых мы проезжали на уазиках (других легковых машин там не было) по дороге на какой-нибудь прииск. Но толком мы ничего ещё не знали.
— Давай издадим альбом с этими снимками. Это будет бомба! — предложил Нестеренко.
В то время я уже работал в петербургском издательстве «Экслибрис», а потому показал фотографии его директору. Бывший зэк Григорий Яковлевич Гильбо внимательно просмотрел фотографии и вынес вердикт:
— Ну, напечатаем, и что? А где текст? Где история, которая творилась на этих просторах? Где люди, которые это пережили и могут об этом рассказать?
Он был прав. И тогда я обратился к своему старому другу — Вадиму Медведеву, одному из ведущих «600 секунд», и мы бросили клич о помощи.
Сработало. Позвонили несколько человек. Один из них — уникальный свидетель по «нашему делу» Владимир Васильевич Давыдов. Часть своего 18-летнего срока он отбывал в Чаунском районе: с 1950-го по 1953 год — на Восточном, а ещё два года — на урановой обогатительной фабрике близ Певека.
Он работал во глубине этих руд и остался жив?!
— Мне никто никогда не верил, — сказал нам Давыдов. — Говорили: ты что-то путаешь, с этих рудников никто не возвращался. И я молчал, доказывать было бесполезно. Да и опасно…
Поначалу и мы с Сашей не знали: верить — не верить? Но рассказ Владимира Васильевича записали. И только потом, в процессе работы, восстанавливая историю Северного массива, изучая документы и показания других очевидцев, поняли, что всё, о чём он рассказывал, до мельчайших деталей — правда. Начиная с парохода «Декабрист», на котором Давыдов прибыл в Певек, и кончая подробностями лагерного быта.
Когда мы встретились, Владимиру Васильевичу было 63 года, он был уже второй раз женат, вырастил троих детей. Умер в мае 1992-го. Диагноз — рак лёгких и сердечная недостаточность. До конца дней курил, как паровоз, и хвастался нам, что не прочь погонять чифирок.
Бывших урановых зэков нашли мы и в Певеке, где в 1991-м мне удалось побывать на праздновании 50-летия нашей газеты. Так постепенно складывалась будущая книга «Волчий камень. Урановые рудники архипелага ГУЛАГ».
Оказалось, что на самом деле «счастливчиков», уцелевших после работы на урановой руде, было немало. И это притом, что никаких средств защиты, кроме допотопных респираторов, у работавших в забоях не имелось.
Среди тех, кто вернулся, был известный поэт Анатолий Жигулин, автор книги «Чёрные камни», в которой он подробно описал колымский рудник Бутугычаг, зону, где отбывал свой срок.
Некоторые уверяли, что в урановых рудниках трудились смертники, которым высшая мера заменялась этими пожизненными каторжными работами. Но оказалось, что это всего лишь легенда. Это был обычный шахтёрский труд в необычных условиях: одни — гибли, другие — выживали. Судя по всему, многое зависело от особенностей человеческого организма. Тут как с морской болезнью: кто-то качку не переносит, а другим она — трын-трава. Некоторые врачи, например, считают, что радиация не действует на людей с повышенным содержанием красных кровяных шариков.
А по мнению геолога Иосифа Тибилова, проработавшего в Певеке 40 лет, многие не облучались ещё и благодаря точно отработанной технологии и соблюдению правил личной безопасности — не дотрагивайся до жилы, чаще сплёвывай, не дыши пылью…
Кроме того, у заключённых был стимул, дававший надежду на освобождение. За перевыполнение плана шли зачёты — день плюс три.
— Рабочая смена, — рассказывал Давыдов, — была шесть часов, но справлялись быстрей. Бурильщику — больше забурить, взрывнику — больше оторвать. Каждый выполнял свою работу и уходил на-гора. На личный счёт каждого шла зарплата.
Другой бывший зэк, Пётр Федосеевич Попов, житель Валькумея (посёлок под Певеком), сидевший на Северном, добавлял:
— Порядки были такие, что нам горные мастера говорили: главное — норму дайте, а лишние 20 процентов мы всегда найдём, лишь бы работа шла.
Да, на урановых зонах были свои порядки. Причём, даже менее жёсткие, чем на лесоповале или на золотых приисках, которые с пронзительной точностью описал в «Колымских рассказах» Варлам Шаламов.
И у каждого зэка имелась своя биография. И дорога на Чукотку и Колыму тоже была у каждого своя. Лишь последний этап в конце 1940-х — начале 1950-х у всех был общий: Ванино–Магадан или Ванино–Певек. В трюме парохода-тюрьмы типа «либерти».
Либерти — значит свобода. Такая вот злая насмешка судьбы. Это были — по мнению американцев — одноразовые суда, строившиеся для перевозки лендлизовских грузов в СССР во время войны. Обратно в Америку такие суда возвращать не требовалось, зато советские воды они бороздили ещё много лет. В том числе Охотское, Берингово и Чукотское моря, перевозя не только грузы, но и заключённых.
Из воспоминаний П.Ф. Попова: «В Певек нас привезли на пароходе “Новороссийск” из порта Ванино. Всего нас было около 2000. В трюмах 4-ярусные нары. В носовом трюме человек 900, и в нашем, кормовом, около 1000. В Ванино говорили, что нам не повезло: в Певек боялись попадать. Там люди мостырились, симулировали что угодно, лишь бы не попасть на певекский этап…»
В.В. Давыдов: «Мы прибыли в Певек в середине июля 1950 года, из Ванино, на пароходе “Декабрист”. Уходили из 6-й воровской зоны. И певекские суки тут воров встречали. Гэбэшники одели их в синие комбинезоны. Ремни, фуражки, кирзовые сапоги, и ППШ с полным диском. Разбили партию по кускам: “Воры, выходи!” А вокруг ещё охрана — по 20–30 человек. Кто-то кого-то узнаёт. И началось! Воры — камнями, суки стрелять начали. Потом собак пустили, разъединили толпу на части и погнали. Я попал на Валькумей — около 12 километров полубегом. Было часа три ночи. Но солнце светит: полярный день.
К зоне подогнали человек сто. На вахте дали махорку, кусок газеты и ложку. Повели в столовую. Кормёжка хорошая, каша гречневая, горох, пополам с тушёнкой. Но сначала только по черпаку дали — чтоб не объелись...
Недели через две нас перевели на Восточный. Дали палатки, на 140 человек каждая. А бараки из камня стали строить, сами же, следующей весной — в 51-м году. Строились и шахты. Шахта состояла из горизонтального штрека, в стороны отходили штольни, и вертикаль. Скалы пробивали аммонитом. Сначала — центральный штрек. В нём колея, вагонетки гоняли вручную…»
Бараки были рассчитаны на 200 человек каждый. На Восточном работало около тысячи заключённых, на Северном побольше. Раз в десять дней — баня, меняли нижнее и постельное бельё. Врачи строго следили, чтобы не было вшей.
Тем, кто работал в подземке, к лагерному пайку давали дополнительный — 80 граммов мясных консервов, крупу, муку, масло, сахар… Овощи, картофель и капуста, были только сушёные. А бочки с селёдкой стояли около столовой свободно.
— Такой селёдки теперь нет, — вздыхал, вспоминая о тех годах, Владимир Васильевич Давыдов.
А вот что рассказывал мне 30 мая 1992 года в Москве один из руководителей уранового проекта в Магадане Сергей Филиппович Лугов, в 1951–1955 годах главный геолог и заместитель начальника Первого (уранового) управления Дальстроя:
— Начальство на урановых рудниках было заинтересовано в высокопроизводительной работе заключённых. Их и кормили лучше, чем в других лагерях, особенно, если сравнивать с колымскими, где валили лес, строили дороги, добывали золото… Если сравнивать Колыму и Чукотку, в целом, и Бутугычаг с Северным, в частности, то должен сказать, что внутренний режим в чукотских лагерях был свободней, чем на Колыме. Тут знали, что бежать заключённым некуда совершенно, невозможно и бесполезно…
Прошли десятилетия, и выжившие заложники урана (древние называли уран волчьим камнем), с которыми мы общались, чьи книги читали, рассказывали теперь о тех временах спокойно, как о чём-то обыденном. Всё это была суровая проза, даже в устах поэта. «Там (в Бутугычаге — Г.И.) я работал в руднике. Часто в рубахах, потому что жарко в руднике в этом, мы катали вагонетку, в которой, мы знали, была урановая руда», писал Анатолий Жигулин. Но в глазах этих людей была затаённая тоска, которая выдавала то, что творилось у них внутри.
И прóклятая бывшими зэками память о зоне вырывалась наружу из недр души у каждого по-своему. Давыдов пил чифир и молчал. Жигулин освобождался от назойливых воспоминаний стихами, уже, правда, не столь мрачными, как его проза.
Привет тебе,
Судьбы моей рычаг,
Урановый рудник
Бутугычаг!
Вот разве что урановый рудник в этих стихах долгие годы был серебряным, эту государственную тайну разглашать не разрешалось.
«На руднике я какую-то бумагу подписывал: никому ничего не рассказывать, — вспоминал Давыдов. — А при освобождении инструктировали: говори — отбывал в лагерях, был как все. Но добавляли: если кому-то расскажешь, учти, кругом через одного все наши. Разболтаешь — вернёшься к нам…»
Эти слова Владимир Васильевич помнил всю жизнь.