«Война, конечно идет, но, говорить о ней стало своего рода mauvais genre…» Виктор Пелевин «Чапаев и Пустота».
Роман Пелевина пришел к нам тогда, когда было самое время для него. В 1996 году. Прочел я его плюс минус тогда же. Это было «веселое» время. В том смысле, что не соскучишься. Все было внове. Новая страна. Новые отношения. Новая взрослая жизнь. Мне 27. И, конечно, голову тот роман перевернул и «все извилины заплел». А еще я много тогда путешествовал. Я работал экспедитором и торговым представителем одной фирмочки, которая производила шпаклевку и разные сухие смеси. А я, стало быть, развозил их по разным хозяйственным и строительным магазинам Москвы и Подмосковья. А уж позже Тверской и Владимирской области. Так что, пока до какого-нибудь магазина доедешь в машине, много времени проведешь рядом с водителем. Ну посмотришь на просторы российские. Ну, поспишь. А все равно время остается. Приходилось читать.
Надо для расширения контекста сказать, что примерно в то же время вышли два тоже башнесносящих альбома «Аквариума: «Навигатор» и «Снежный лев», которые были заслушаны мной до дыр страшно подумать сколько раз. Я думаю, что все это вместе, и Россия середины 90-х с ее неразберихой в умах и сердцах и диким рынком, и Пелевин с Пустотой и Чапаевым, и Гребенщиков с «бредет Йогин на кладбище отсекать привязанности» и «говорила мне мать, летай пониже, говорила жена, уйдешь на дно, а я живу в центре циклона и вверх и вниз мне все одно…», и мои открытия близлежащих территорий родного города и его сопредельных окраин… все это сильно и вместе повлияло на мое самосознание и постепенно и исподволь превращало меня в того, кем я сейчас пред вами, мои читатели, стою. Или сижу…
Вот это странный замес буддизма, христианства, советской власти и брызжущей энергии двадцатисемилетнего московского молодца (в этом возрасте многие великие творцы успели уже перешагнуть порог бытия), который только, только входил в жизнь взрослых и серьезных дядей и теть, повлиял на него так сильно, что ему если и не удалось совсем «прорваться на другую сторону», то уж, по крайней мере, заглянуть на ту, другую сторону, через широкое, помытое к Пасхе окно. Естественно, не обошлось без творческой реализации. Тут, конечно, и семья, и дети, и работа, и все остальное с молодостью связанное, но изнутри полезло так, что не остановить. А еще я, имея не плохие деньги на шпаклевке с побелкой, купил себе много разной музыкально-записывающей и воспроизводящей аппаратуры, что позволяло и создавать, и фиксировать то, что лезло.
Ну, вот уж контекст расширен дальше ехать некуда, поэтому стоит все-таки вернуться к самому роману. Роману о перемещении героя из одного «окопа преодоления» в другой окоп, как в японской военной стратегии «летающая крепость». Окопы-личности разбросаны по пространству, времени и различным реальностям многочисленных персонажей. Герой прячется от читателя в каждом из них, так, что у читателя начинает кружиться голова и рассеивается внимание. Но, именно в этом расфокусе лучше всего достичь то «состояние» (со-стояние, совместное неделание, из которого исходит вся кинетика существования), в котором ты только и можешь воспринимать происходящее в книге и происходящее в той России. Замахнусь сказать, что и нынешнее время по своей алогичности и иррациональности не слишком отстает от того, хотя внутреннее содержание, да и декорации сильно «не те, что тогда». Именно за этим состоянием и приходишь к «Чапаеву и Пустоте», собравшись прочитать его в очередной раз.
Бессмысленно передавать содержание книги, поскольку оно настолько гипертекстно, что только для его описания понадобится текст больший, чем сама книга. Поэтому, пользуясь давно проверенным методом, пройдусь по своим заметкам на полях. На первых же страницах мы встречаем словосочетание «отважная жертва». Об этом сказано, что «в переводе на монгольский словосочетание «отважная жертва» звучит странно». И тут я уже с «высоты» сегодняшнего своего опыта и какой, никакой осознанности, могу поспорить, ну или немного разъяснить «монголам», что имеется ввиду, и почему весь роман, то есть рукопись, о которой говориться в начале, где мы и встречаем, описание этой странности, является иллюстрацией именно «отважной жертвы». Когда жрец и жертва одно. И жрецу необходимо иметь определенную отвагу и смелость, чтобы решиться на принесение себя в жертву. На преодоление самого себя. На то, о чем писал Ницше, записывая за Заратустрой: «Человек нечто, что должно преодолеть». Весь «Чапаев», как и вся «Пустота», это жертвоприношение жреца ради достижения НИЧЕГО и ВСЕГО. Здесь, расширенного до везде, и навсегда. Вместо, «здесь и сейчас». «Конфуз момента» заключается еще и в том, что и «жрец», и «жертва» в романе, это коллективный герой. Набор личностей, без каждого из которых не было бы ни «жреца», ни «жертвы».
Прекрасно выбрано время, в котором случаются события книги. Это та самая иррациональность, алогичность и мифологичность (скорее, «легендарность») послереволюционного хаоса, стремящегося к порядку и осознанию самого себя. Причем если в 96-ом описываемые события «современности» могли еще восприниматься, именно, как современные и в какой-то мере реальные, понятные, знакомые, то, по прошествии, почти трех десятков лет, они уже больше сказочные, чем действительные. Хотя те, кто эти времена застал, легко уловят в описываемом знакомые элементы прожитой ими самими действительности.
Не менее прекрасен, многообразен и титульный Герой. Я сказал «герой», хотя в названии формально их два. Однако фамилия Петьки, ординарца или командующего чапаевским эскадроном по первом прочтении совершенно с фамилией человека не ассоциируется. Это именно та «пустота смысла», из которой все и в которую все. Не смущает и написание с большой буквы. Я лично разобрался, что в названии именно «два героя» только со второго, третьего раза. Так вот, Чапаев абсолютно мифологичен по сути своей. Это и реальный персонаж. И герой гражданской войны. И часть культурного российского кода, как Штирлиц. И герой романа, преодолевающий и заставляющий преодолевать и всех остальных персонажей, и читателя базовый человеческий «страх смерти». Собственно, сюжет и построен на описании опытов преодоления этого страха со множеством препарируемых смертей. И страхов, с этим преодолением связанных.
Тут же в завязке ставится интересный вопрос. Простой вопрос, но с не простым ответом: «кем сейчас (имеется ввиду революционное время) лучше быть? Актером или зрителем?..» Рассказчиком или его аудиторией? Как по мне, так и роман, и изучаемый мною сторителлинг ответ дает однозначный: «Это одно и то же…» Вы никогда не определите, где начинается одно и кончается другое, как и наоборот. И разрушенная со временем «четвертая стена в театре», как и «Берлинская стена», лучшее тому подтверждение. Кроме того, чуть дальше появляется, как бы в проброс (в диалоге героя с санитарами, которые ему мерещатся, как пришедшие за ним чекисты), еще одно основополагающее словосочетание «уважение к смерти». Современное (времени общества комфорта и потребления) дистанцирование от смерти и сопровождающее это дистанцирование демонизация смерти легко уводят нашего современника в мир вредных иллюзий и пустых фантомов (в данном случае, та «пустота», что «хуже воровства»). Пропадает само «уважение к смерти», как и «memento mori». Человек считает смерть чем-то НЕ ВАЖНЫМ, и даже сильно мешающим. От этой «неважности», «неуважения» вся вереница психологических, переходящих в физические, проблем живущего сегодня человека. А ведь смерть, такой же неслышимый такт музыки, невидимая точка из которой состоит все. Пустота смыслов. Как можно себя лишать этого? Не уважать ЭТО…
Тут же небольшое пояснение к сказанному мной. «Когда в реальном мире рушатся какие-нибудь устоявшиеся связи, то же само происходит и в психике. В замкнутом объеме вашего «Я» высвобождается чудовищное количество психической энергии. Это как маленький атомный взрыв. Но, все дело в том, в какой канал эта энергия устремляется после взрыва…» Так вот диспетчером этой логистики и выступает Смерть. И тогда вопрос ставиться несколько иначе: есть ли у вас связь с диспетчером? И как резюме, через несколько страниц слова того же персонажа: «Но не забывайте, что в скором времени вам предстоит стать рассказчиком самому…» Рассказчиком. Сторителлером. Наверняка, и здесь автор не вкладывал чего-то такого глубокого, что можем увидеть во всей этой связке мы, сторителлеры. И, тем не менее, каждому «предстоит стать рассказчиком». Вспоминать, создавать и представлять свои истории преодоления страха смерти… Или высвобождающаяся энергия рушащихся связей в окружающем мире снесет вас взрывной волной в полное ничто…
