Бочком-бочком обхожу кафе, где за столиками сидят сны – я уже знаю, что они не пустят меня к себе, они будут делать вид, что меня нет, быстро свернут разговор, и сделают вид, что уходят. Они даже не будут ничего мне объяснять, потому что я сам все понимаю, ну что тут непонятного, вы посмотрите на другие сны, уважаемый... непонятно кто, ну что мы показываем людям, что показываем – вот, например, сон о том, как все спешат по домам, потому что кончается осень и начинается зима, и очень важно добраться до дома до того, как выпадет снег. Или вот сон про то, как солнце превратилось в два глаза, а они в свою очередь в черных кошек, и нужно их поймать, чтобы снова превратить их в солнце, и вернуть солнце на небо. А вы про что, вы про что вообще, что за наваждение такое, что люди, говорящие – ночесвет – должны жить на одной земле, а люди, говорящие – фонарь – на другой земле, какая разница в самом-то деле. Мне этого никто не говорит, это и так все понятно, что мне здесь не рады.
.
Нет, ну надо же вам как-то помочь, говорит Понеделла, это же неправильно то, что происходит, вы ни в чем не виноваты, а от вас все шарахаются, как черти от ладана. Как вас зовут, спрашивает Понеделла, а я не знаю, как меня зовут, потому что у снов не бывает имен. Сколько вам лет, спрашивает Понеделла и тут же краснеет, боится, что у снов не принято спрашивать про возраст. Кто вы вообще такой, откуда вы, спрашивает Понеделла, вот вы показываете людям наваждения какие-то, вот это вот что? Наконец-то могу ответить что-то определенное, ну вы понимаете, это что-то вроде параллельного мира какого-то где-то там, где-то нигде. А что в этом мире, спрашивает Понеделла. А вот, говорю я, там одни говорят – фонарь, другие говорят – ночесвет, а город должен остаться у кого-то одного, или у говорящих фонарь, или у говорящих ночесвет. Почему, спрашивает Понеделла, почему. Я не знаю, я всего лишь сон, даже не сон, а наваждение какое-то.
.
Где моя дочь, спрашивает Понеделла, почему я не могу найти свою дочь, спрашивает Понеделла. Я очень хочу ей помочь, но не знаю, как, я обшариваю дом, но не могу найти дочь Понеделлы, я спускаюсь в подвал, пропахший ушедшими веками, и нахожу дочь Понеделлы в глубине подвала. Мне страшно, говорит Четвера, я не пойду наверх, говорит Четвера. А что такое, спрашиваю я – Четвера не отвечает, заливается плачем. Наконец, выговаривает с трудом, а там страшно, а там смерть, откуда с свои три года знает это слово – смерть. Это ты, это ты во всем виноват, кричит Понеделла, это ты её одурманил, это ты свел её с ума, это ты внушил, что там снаружи страшное что-то, и надо прятаться под землей. Понеделла обнимает Четверу, хочет увести домой (пойдем, пойдем, мой даймонд, интересно, почему даймонд, а не бриллиант), внезапно срывается с места, буквально набрасывается на дочь, - я одергиваю Понеделлу, хватаю за руки, да что вы, что вы делаете, вы же её убьете – а про себя понимаю, что она хочет убить, именно убить. Понеделла приходит в себя так же внезапно, как и теряет рассудок, затравленно оглядывается, глаза горят – кидается на меня, хочет ударить, забывает, что меня нельзя ударить, потому что меня нет. Это ты, ты во всем виноват, кричит Понеделла, это ты со мной сделал, это ты заставил меня вот так... так... Что ты такое, черт тебя дери, какого черта ты это делаешь. Я даже не объясняю, что никакого черта, что это делаю не я, вернее я, но не делаю, вернее, делаю я, но не...
.
Ну, вот посмотри, говорит Понеделла, нервно потягивает кофе из чашки, вот смотри – фо-нарь, но-че-свет – разные звуки, разная частота, разная тональность. Может быть, в городе все должно быть определенной тональности, иначе город распадется на части, разрушится. Или вот еще, если звезды размешивать то ковшом, то ложкой, так они и с неба осыплются. А если чашки называть чайками, как Четвера говорит – чайки, а не чашки – так они захлопают крыльями и улетят. Или...
...Понеделла комкает свои записи, бросает на пол, все не то, не то, не то, все не так, все неправильно, но должно же быть, черт возьми, какое-то логическое объяснение...