Vоючки | Георгий Панкратов

Митя Туркин смотрел отстранённо: вроде как и на собеседника, в то же время — мимо него.

— Не могу не спросить. Вот вам как редактору не было совестно, когда в этой самой республике происходили зачистки, пока она ещё не была такой закрытой — ну, что вам говорить, всё сами помните, человек взрослый, — когда она только-только укреплялась в своём нынешнем статусе благодаря потрясениям, столкновениям, ценой человеческих жизней, наконец, и главное — благодаря подавлению любого мало-мальского свободомыслия?

Митя хотел перевести взгляд в окно поезда, зацепиться за что-нибудь интересное, но там лишь пролетали знакомые каждому, кто хотя бы раз ездил в поезде, провода, столбы, деревья, низкий покосившийся забор. Темнело — скоро рассматривать будет совсем нечего, придётся слушать эти тоскливые профессиональные разговоры и, что самое невыносимое, вступать в них. И дёрнул же чёрт его, главного редактора, отправиться в пресс-тур самостоятельно, не отправить своего зама, например. Впрочем, кого он пытается обмануть? Доверил бы он кому-нибудь решение единственного вопроса, который его во всей этой поездке интересовал?

Он зевнул.

— Вы говорите, как агитку пишете, — наконец произнёс Туркин. — Наверное, ваша речь будет долгой и окончится словами «время покажет», я прав?

— Я говорю что хочу, — наседал человек напротив, захлёбываясь от невозможности вывалить мысль-обвинение полностью, сразу же, как ударить кулаком по столу, отделявшему его от оппонента. Но нет, мысль нужно проговаривать, обвинение — формулировать, а хотелось как можно скорее: ведь и так всё понятно, оба знают, о чём речь. Слова накатывались друг на друга, особо настырные обгоняли своих медлительных коллег, искажая смысл предложения. Человек поправлялся и снова продолжал, заметно нервничая: — Так вот вы, Туркин, писали в те дни о чём угодно, не только о событиях в республике… Ограничивались новостей парой, новостишек. Вам не кажется, что вы своим молчанием, абсолютно беспочвенным игнорированием темы приложили руку к тому, что мы видим сейчас, спустя годы?

— А что мы видим? — с безразличием в голосе сказал Туркин.

— Мы ничего не видим! Там всё закрыто теперь! И это в нашей стране! — собеседник вскинул руки и больно ударился об угол стола. Теперь он тряс рукой и ругался.

— Вот вы затем и едете, чтобы увидеть, — монотонно произнёс Туркин, не обращая внимания на мелкое происшествие. Собеседник, кривясь от боли, полез в карман пиджака, вытащил маленькую прямоугольную карточку и положил на стол, придвинув к Туркину. Тот не шелохнулся.

— Вот, читайте, — победоносно заявил собеседник. — Журналист Старшов. моё удостоверение. Полжизни в горячих точках! Из них несколько лет — в той самой республике, куда мы сейчас направляемся! Мне сорок лет, посмотри, уже голова седая. Ничего не нажил, ничего не заработал, кроме славы честного и независимого репортёра.

— Я про вас слышал, — холодно ответил Туркин, поглядывая на дверь: из соседнего купе обещали подойти коллеги. Всего в пресс-тур отправилось шесть человек, и угораздил же чёрт разместиться в одном купе с этим неугомонным Старшовым. Алкоголик-фрилансер угостил того коньяком — и понеслось. Теперь же фрилансер храпит на своей верхней полке с недопитой бутылкой в обнимку, а ему, Туркину, выслушивать! Впрочем, не лучше и другая соседка, совсем девчонка: ловит каждое слово Старшова, а как смотрит на него! Воздыхательница? Нет, просто студентка, влюблённая в журналистику. Мечтает стать такой же, как сам Старшов. А таким, как он, Туркин, конечно, никто не мечтает стать. И даже сам он не мечтал когда-то.

Но студентка хоть отвлечёт этого неугомонного типа, при ней он ведёт себя иначе: молчалив, суров, держит марку. И вот на тебе — прорвало!

— Вы про меня слышали? — ухмыльнулся Старшов. — И я про вас слышал, представляете! Все слышали про Митю Туркина как беспринципного редактора беспринципного и пустого как бы СМИ! Который сидит на тёпленьком местечке, проедая деньги ничего не понимающих спонсоров и партнёров, — он презрительно скривился. — А попутно плодит серость и бездарность, которая в нормальном издании и дня не проработает.

Туркин подумал, как бы ответить на эти нападки: не чтобы оскорбить собеседника, унизить — нет, на Старшова ему было плевать. Но просто ответить надо! Не сидеть же молча.

— А вы своими материалами из горячих точек плодите количество этих точек. У вас же не статьи, а призывы! Что лучше: плодить серость или разрушения и войну?

— Вы это серьёзно? — недоумённо произнёс Старшов после некоторого молчания. — Ну вы и дурак, я скажу вам. Хоть и главный редактор.

— Давайте оставаться в рамках приличий, — пожал плечами Туркин и уткнулся в айфон. Он листал страницы, но ни во что не вчитывался, просто изображал заинтересованность, водил по экрану пальцем. Старшов всматривался в него, пытаясь понять, задел ли своим высказыванием, потом плюнул и демонстративно уставился в окно, на пролетающие мимо столбы.

— Таких, как вы, ничего не исправит, — заключил Старшов, но оппонент даже не удостоил его взгляда. Туркину было некомфортно оттого, что из-за этого неприятного разговора в купе воцарилась напряжённая атмосфера. Содержательная же часть претензий не вызывала в нём никаких эмоций, даже раздражения. Туркин давно признавал, что он — нетипичный редактор. Превыше всего в работе он любил тишину и спокойствие, а ещё деньги. Когда-то давно, начиная свой путь в профессии, он подавал надежды, даже написал несколько скандальных, резонансных материалов, подписав их просто: Митя Туркин. И понеслось! Довольно быстро Митя взлетел: поработав редактором, стал помощником главного, первым замом, а потом… Потом подсидел главного, вышел на спонсоров, пообещал сделать всё по-другому, разогнал строптивых сотрудников и набрал болото. Всё это делал целенаправленно, потому что, как это было ни странно, не любил журналистику и презирал журналистов. А что? В любой профессии находится кто-то, кто ненавидит её всей душой, и ничего — добивается многого. Сначала он признавался в своей тайне как бы в шутку, на пьяных посиделках, затем стал в открытую. Журналисты казались ему, тридцатисемилетнему Мите, малоприятными людьми, но поскольку возможность жить спокойно и относительно благополучно зависела от того, что они, журналисты, есть, и работают — а точнее, изображают работу под его началом, он примирялся с необходимостью ежедневного общения.

Но куда выше других благ Туркин ставил возможность размещать проплаченные тексты — казалось бы, какая ерунда — нажать на пару кнопок: скопировать, вставить, опубликовать, — а на счёт капают денежки, которые таким вот Старшовым и за месяц не светили, и за серию статей из всех их точек: и горячих, и холодных — да не один ли хрен?

Работа с заказчиками была отлаженной и чёткой — и в последнюю пару лет оставалась единственной причиной, которая удерживала Туркина в надоевшем кресле главреда. Вот буквально на днях один заказчик, представитель крупной госкомпании, предложил ему тёплое место. Должность, конечно, не ах, размышлял Туркин, но делать вообще ничего не надо. Даже публиковать заказные тексты — вообще ничего! А это Туркина устраивало, потому что ничего делать он и не хотел. И очень надеялся, что этот пресс-тур станет финальным аккордом, прощанием с ненавистной профессией… но перед этим ещё можно было срубить бабла. Он покосился на Старшова: нет, не зря, мол, ты говоришь, что из республики так мало информации, вот только твоя информация нам на хрен нужна, ведь кто за неё заплатит? И сколько? Да гроша она ломаного не стоит, ухмыльнулся Туркин про себя. Настроение постепенно улучшалось.

— А я нам чаю заказала, — дверь открылась, и в купе вошла девушка с тремя стаканами в железных подстаканниках. Смешно балансируя, чтобы не расплескать, она добралась до стола, поставила стаканы:

— Уфф!

Выдохнул и Туркин: вот теперь пусть занимаются друг другом и оставят его в покое. Девушка была худенькой и светловолосой, с большими синими глазами. Она излучала радостное возбуждение — от первой важной поездки, от ответственности, от компании серьёзных людей. О Туркине она ничего не знала, но была с ним почтительна и даже, пока Старшов выходил, тихо попросилась к нему на практику. Туркин, не видя коммерческой выгоды в предложении, отмахнулся:

— На сайте почта есть. Напишите.

Старшов интересовал девушку куда больше, чем Туркин — как живая легенда, человек-опыт, человек-профессия. Его работы разбирали в университете, о них спорили. Она придвинула стакан с дымящимся чаем ближе к человеку-легенде, не зная, как начать разговор.

— Я кофе пью, — буркнул Старшов.

— Ну да, — протянула девушка разочарованно и в то же время восхищённо, — настоящие журналисты же кофе пьют, не спят потому что. И вдохновение нужно!

— Марин, — усмехнулся Старшов, — вы начитались пабликов своих. В кофе нет никакой магии, а в журналистике — вдохновения.

— Но как же? — развела руками девушка.

— Кто ждёт вдохновения — ничего в профессии не добьётся. Разве что колонки какие-нибудь вшивые вести.

— Разве колонки — плохо?

— Нет, ничего не плохо. Всё хорошо, Марин. Всё хорошо.

Девушка отхлебнула чаю.

— А правда, что вы и в Воючках были? — глаза девушки вновь загорелись, она жадно смотрела на Старшова, но тот лишь вздохнул.

— Через час и вы, Марина, будете, так что какая разница.

— Как может журналист говорить: «Какая разница?» — девушка аж поперхнулась чаем, и Туркин, оторвав взгляд от айфона, усмехнулся.

— Сейчас вся журналистика стоит на этом, — спокойно сказал Старшов, покосившись на Митю. — Я работал в другую эпоху. Раньше под пули ложились за идею, за информацию. А теперь в корпоративках по сто пятьдесят тысяч получают — и в ус не дуют. «Поздравляем вас с пятилетием работы в нашей канцелярской фирме!» Тьфу ты. Современная журналистика — это копировать-вставить. Ну, в лучшем случае, переписать.

— Ну а в республику? — нетерпеливо прервала Марина. — В республику-то вы ведь ездили?

— Ездил, — кивнул Старшов, — но вам ничего не скажу.

— Вы мне не доверяете?

— Тяжело слишком, Марин. Тяжело.

— Да заткнитесь вы на хрен, дайте поспать, ушлёпки, — раздалось с верхней полки сонное бормотание, и тут же на стол, чудом не разбившись, упала бутылка с коньяком. Произошедшее настолько диссонировало с реальностью, что на какое-то время все в купе замерли.

Наконец Старшов выразительно посмотрел на Марину и поднял палец:

— Вот она — современная журналистика.

Девушка поморщилась, а пьяный фрилансер на верхней полке зашевелился, пытаясь встать, но у него ничего не получилось.

— Скучные продажные писаки, — ругался он. — С вами даже бухать не о чем.

— Креативный класс, — вставил Старшов, и все посмотрели на него. Старшов не любил креативный класс, но относил к нему в первую очередь Туркина, и взгляд его вышел презрительным. Марина же относила к креативному классу в первую очередь себя, ведь она занималась творчеством, писала, стало быть, креативила. Слова Старшова удивили её и оскорбили. Она хотела с жаром возразить, но фрилансер вновь подал голос.

— Креативный класс, креативный класс, — передразнил он, — отсоси-ка ты у нас!

— Кошмар, — девушка закрыла уши.

— Вас всех, уродов, лечить надо, — бормотал фрилансер. — Нерадивые журнашлюхи!

— Кто это вообще? — спросила Марина.

— Интернет-журналистика, — отрезал Старшов.

— Удалённая работа, — добавил Митя.

— Активная жизненная позиция, — фрилансер протянул руку за коньяком, но Старшов больно ударил по ней. Затем, подумав, всё-таки отдал бутылку: может, хоть напьётся и замолчит.

Вагон качнуло на повороте, и где-то впереди раздался тревожный гудок. Поезд въезжал в ночь — за окном стемнело, словно бы таинственная закрытая республика не хотела показываться гостям даже в окне поезда. Резко раскрылась дверь купе, и на пороге возникла высокая женщина под пятьдесят со светлыми кудрявыми волосами. Она была одета в пёстрое платье, руки украшало немыслимое количество сверкающих браслетов, на груди и шее висели подвески разной длины и размеров. Сквозь строгие очки она немедленно осмотрела присутствующих и села на свободное место рядом со Старшовым.

— Я не могу больше с ней, это какое-то наказание, — выдохнула она и, раскрыв веер, расписанный рисунками в японском стиле, принялась яростно обмахиваться, хотя в купе было вовсе не жарко.

— Чего же так, Анна-Мария? — спросил Туркин, сдерживая улыбку.

— Вам не понять, — бросила женщина. — Вы привыкли работать с разным человеческим материалом. А у меня тонкое строение души, я не могу с ней больше находиться. Даже соседи, уж на что дебилы из простых, со своими картишками и кроссвордиками — и те приятней!

— Вы про Настеньку? — робко спросила Марина. — А по-моему, милая девушка!

— Милая девушка — это не профессия! Хотя уверена, для вас это станет открытием.

Туркин повернулся к окну и долго всматривался, словно ожидая увидеть что-то, но это что-то никак не появлялось.

— Ну да, она, конечно, не совсем в теме, — осторожно сказала Марина, пытаясь нащупать компромисс. — Но она же и не журналист, она блогер. Зато фотки у нас будут классные.

— Ага, это если телефоны не отнимут, — мрачно сказал Старшов.

— Ах, перестаньте вы, — бросила Анна-Мария. — Времена ваших страшилок об этой прекрасной республике давно прошли. А вы хотя бы знаете, что означает само слово Воючки?

— Значит, вы все вонючки! — выкрикнул фрилансер с верхней полки. Послышался звук вынимающейся пробки и нетерпеливые глотки.

— Не удивлена такой интерпретацией! Кстати, — Анна-Мария взяла Марину за руку и прошептала, изображая доверительность, — кстати, ваша Настенька уверена в том же самом. Эта парочка найдёт друг друга.

— У неё трое детей, — ответила Марина, — счастливая семья. Вы читали её блог? Так и называется: nastenka. У неё подписчиков столько, что уже как СМИ регистрировать можно.

— Ещё не хватало мне читать блоги современной мамаши. Все эти пузожители, пупусики, бррр, — её передёрнуло. — Вот человек — только и умеет, что плодиться и селфи делать. И зачем ей в Воючки ехать?

— А зачем вам ехать, Анна-Мария? — спросил Митя. — Стояли Воючки без вас — и ещё простоят столько же.

— Как зачем? — удивилась она. — Приключения! Когда же журналист откажется от пресс-тура? Только вот я надеялась, что поеду с настоящими профи, а не с такими…

— Какими?

— Да хотя бы с такими, как вы. Чего вам в кабинете своём тёплом не сиделось? Видела я кабинет ваш! Только что судна под кожаным креслом нет.

Видя, что никто не оценил шутки, Митя Туркин намеренно выдержал паузу, а затем ответил:

— У них же там море. Я искупаться хочу.

— Вот, — ухмыльнулся Старшов. — Честность — главное достоинство современного журналюги. Но я бы не надеялся: у нас пресс-тур в музей, вы не забыли? Музей посмотрите республиканский — и домой. С гостеприимством там, знаете…

— С кем я еду! — Анна-Мария картинно закрыла лицо руками.

— А вы-то сами на чём специализируетесь? — обратился к ней Старшов. — Репортажи из экопоселений?

— Я специализируюсь на всём, где есть проблема, — высокопарно ответила Анна-Мария и остановила веер возле лица.

В купе появилась полная женщина низкого роста, с добрым и словно бы удивлённым лицом. Она прикрыла за собой дверь так же неслышно, как и вошла, и теперь стояла, с интересом осматривая сидящих. Анна-Мария бросила на неё тяжёлый взгляд и отвернулась.

— А почему вы решили, что в Воючках есть проблема? — недоумённо спросила Марина. — Ведь мы действительно едем смотреть республиканский музей!

— Поверьте мне, если уж Анна-Мария куда-то едет, там обязательно будет проблема, — сказал Туркин и мягко улыбнулся.

— А вы не задумывались, почему республиканский музей — и находится в каких-то Воючках? Это ж на самой границе, на периферии.

— Это нам и предстоит выяснить, — мрачно сказал Старшов, но его тут же перебил звонкий голос вошедшей женщины, которая неожиданно запела:

Пере-пере-пере-пере-ферия,

пере-фери-я,

пери-фе-ри-я.

Все удивлённо уставились на неё.

— Не знаете такую песенку? — женщина поджала губы, словно обидевшись. — А у меня на звонке стоит, хотите, поставлю?

— Избавь господь, — Анна-Мария вскинула руки.

— Присаживайтесь, Настенька, — пригласила Марина, придвинувшись ближе к Туркину. Тот почувствовал дискомфорт от такой близости девушки — он много лет вёл одинокую жизнь — и вместе с ним необходимость что-то сделать, произнести.

— А как вы думаете, Настенька, что означает слово Воючки?

Настенька прикрыла рот пухлой рукой и застенчиво хихикнула:

— Вонючки?

— Браво! — не выдержала Анна-Мария и захлопала в ладоши. — Блондинка! Кажется, натуральная.

Настенька смутилась.

— Воючки — от слова вой, выть, — произнёс Старшов. — Когда кто-то умер, по нему воют.

Все замолчали, и на миг вдруг показалось, что в купе слышен свист ветра за окном, и слегка качаются декоративные занавески с логотипом фирменного поезда.

— А вдруг, — прервала тишину Марина, — это от слова воины? А? Воевать, воины. В Древней Руси воинов называли вои, нам на истории рассказывали. А Воючки — это от слова вои.

— Тогда это ирония какая-то, что ли? — хмыкнула Анна-Мария. — Ничего не понимаю.

— Вот, — бросил Туркин, — так и закончите ваш материал.

— Ещё мне не хватало всяких недоучек Дуркиных слушать!

— А вас вообще ебёт? — раздался пьяный крик с верхней полки, — Воючки, Хуючки! Это ж всё обман! Всё — пропаганда! А вы — пропагндоны, все как один подмахиваете системе!

— Я надеюсь, что он проспит станцию, — тихо сказала Настенька.

На этих словах в купе ворвался холодный воздух — распахнулась дверь, и в проёме возник проводник.

— Можно забирать стаканы?

Марина засуетилась, передавая опустевшие стаканы. Старшов протянул свой — к холодному чаю он так и не притронулся.

— Что-то ещё желаете? — спросил проводник равнодушным голосом.

— А сделайте мне массаж, — попросила Анна-Мария.

Проводник посмотрел хмуро, но ничего не ответил и хлопнул дверью.

— Ваять ещё есть слово, — робко предположила Настенька.

— Это Во-ючки, — тоном строгой учительницы сказала Анна-Мария. — Во-, а не Ва.

— Во-Ва, — кивнула Настенька и рассмеялась.

— Как вам вообще дали квоту, барышня?

— Квоту? — Настенька округлила глаза. — Какую квоту?

— В республику пускают определённое количество журналистов в год, — пояснил Митя Туркин. — По-моему, как раз шестерых.

Он вспомнил, как пытался пробить себе квоту по всем возможным каналам, через знакомых, заказчиков… А потом ему — раз! — и пришло приглашение в пресс-тур. Тогда он согласился незамедлительно, радовался, потирал руки, но теперь отчего-то насторожился.

— Да что вы объясняете? — махнула рукой Анна-Мария. — Зачем?

— Мне в университете дали, в студсовете, — сказала Марина, хотя её никто не спрашивал. — Сказали, что на молодое поколение, так сказать, начинающих специалистов, одна!

Щёки девушки покрылись румянцем, она была определённо горда собой, и в то же время стеснялась.

— А мне в блог какой-то придурок написал: привет, крошка, не хочешь сгонять в Воючки? Я сначала думала: разво-о-од, — протянула Настенька.

— К каждому свой подход, — ухмыльнулся Старшов.

— И какой же к вам? — спросила Анна-Мария.

— Я несколько лет ждал. И вот, дождался. Вода камень точит.

— А кто ездил в прошлом году? — заинтересовалась Марина.

— Кстати, хороший вопрос, — задумался Старшов. Все замолчали, пытаясь вспомнить: может, где-нибудь встречали информацию? Но в памяти ничего не всплывало.

— Я ездил, — крикнул сверху пьяный фрилансер.

— Вы? — поразилась Анна-Мария и аж привстала. — Вы уже ездили? И что же вы молчите, ничего не рассказываете?

— А я каждый год езжу.

— И что? — спросили все почти хором.

— Да каждый раз одна и та же хуета, — пробормотал фрилансер и повернулся к стенке.

— Нет, вы уж расскажите, — Анна-Мария принялась толкать молодого человека, тыкать указательным пальцем ему в бок. Но тот лишь едва ворочал языком:

— Мо-ре, мо-ре.

— И что, что? — не сдавалась Анна-Мария. Поворочавшись, фрилансер вдруг резко развернулся к ней и приподнялся на локтях, скорчив страшную рожу:

— А потом баммм!!! И пожар-р-р!!!

Журналистка отшатнулась, мелко перекрестилась и села.

— У него, похоже, горячка.

— А вам-то чё? — бросил сверху фрилансер. — Вы вон с Дуркиным опять всё прожрёте, просрёте.

— Не обращайте внимания, Анна-Мария, — откликнулся Митя. — Даже для вас это, пожалуй, слишком.

Туркин пытался скрыть своё смятение, но ему тоже стало не по себе после слов фрилансера. Анна-Мария тяжело дышала и торопливо раскрывала веер. За эти занятием её застал проводник. Он довольно ухмылялся.

— Вы пришли сделать ей массаж? — без капли иронии спросила Настенька.

— Я пришёл отдать вам билет, — проводник повернулся к женщине с веером и торжествующе произнёс: — Анна-Мария Сидорова?

Веер выпал из рук сперва на колени журналистки, а затем на пол, под ноги проводнику. У неё перехватило дыхание, она несколько раз открывала рот, словно рыба на берегу, и только потом наконец выдохнула:

— Хамло!

— Так написано в вашем билете, — улыбнулся проводник. — Приятного путешествия!

Он смешно козырнул и вышел в коридор. В купе раздался смех: вовсю хохотал Митя Туркин, смеялась в голос Настенька, смахивая слёзы, вежливо улыбалась Марина, хмыкал, качая головой, Старшов, и только фрилансер храпел, безразличный ко всему, на верхней полке.

— Не знали, не гадали, — посмеивался Туркин. — Что ж, знаменитая на все регионы, кроме снобских столиц, скандальная Анна-Мария Малышева-Елизарова, уже, должно быть, готовит разгромный материал про хамство проводников?

— Не расстраивайтесь, Сидорова красивая фамилия, — ласково сказала Настенька. — Сидорова коза, помните? — Купе снова прыснуло со смеху. — У вас просто плохой день по гороскопу, — продолжала Настенька, доставая телефон. — Вот смотрите, вы кто, козерог же? Козерогам сегодня писали: «Возможны трудности, связанные с непониманием окружающих. Постарайтесь взять себя в руки, чтобы расположить их к себе и снискать благосклонность».

— Хватит! — закричала Анна-Мария. — Гороскопы — это уже выше моих сил, — и выбежала из купе, словно ошпаренная. Пассажиры переглянулись, и даже взгляд Старшова показался Мите доброжелательным.

— Смех продлевает жизнь, — пожала плечами Настенька. — А ей бы пора уже! Ну, задуматься о продлении-то. — В купе снова засмеялись, но уже не так живо, и вскоре веселье успокоилось. — А что вот вы думаете про третий глаз? — вновь заговорила Настенька. — Смотрите, чего пишут: «Существует множество упражнений для открытия третьего глаза. Но главным недостатком их всех является то, что вы используете только силу своего внимания, намерения, силу своего нераскрытого, недоразвитого третьего глаза. Для успеха попробуйте сконцентрироваться…».

— Настенька, ну хватит, серьёзно, — мягко сказал Старшов.

— А что, вы не хотите знать про будущее? Вот я смотрю в будущее. Будущее — это так интересно, его можно предсказывать. Я, правда, пока не очень, — она стеснительно улыбнулась. — Но изучаю, скоро буду хорошо видеть.

Журналисты не знали, как продолжить разговор, и уставились в окно. Оно превратилось в сплошной чёрный квадрат, но они упорно смотрели, желая дистанцироваться от Настеньки, её астрологии, эзотерики, предсказаний.

— Я приверженец научной картины мира, — вежливо сказал Старшов.

— Ну да, я как бы тоже, — отозвалась Марина.

— А я пойду прогуляюсь, — произнёс Туркин. Марина с Настенькой подвинулись, пропуская его.

В коридоре было пусто. В окне напротив купе виднелась всё та же чернота, но сквозь неё, в тусклом свете далёких фонарей, проступало море. Оно казалось таким же чёрным, как небо, а то и чернее, но словно покрытым глянцевой плёнкой, на глади которой расплывались пятнами отражения фонарей. «Мы уже в республике», — понял Митя.

— Что вы смеётесь, вы что, не верите в третий глаз? Вы вообще что-нибудь знаете? — донеслось до него из купе: Настенька с новыми силами рвалась в бой. Туркин резко схватил ручку двери и захлопнул. Постояв немного, отправился в туалет. Не особо и хотелось, но скоро подъезжать — на всякий случай. Митя многое делал на всякий случай, а если бы начал задумываться, то понял, что и живёт-то он так же, на всякий случай. Он не любил задумываться о смыслах, ему нравилось считать себя практичным.

В туалете было занято. Постояв с минуту возле запертой двери, практичный Митя решил не ждать и отправился в соседний вагон: должно быть, в туалете Анна-Мария приводит себя в порядок, а это может быть долго. Но соседний вагон оказался негостеприимным плацкартным: больше мест, больше народу. «Меньше кислороду», — додумал Митя.

Очередь в туалет начиналась ещё от третьей плацкарты, и Туркин усмехнулся: именно такими он и представлял всегда пассажиров плацкартных вагонов: сонные, бесконечно толкаются. Протиснувшись через очередь, которая тотчас принялась возмущаться, Митя поспешил покинуть вагон.

Следующий оказался и вовсе рестораном. Подумав, что возвращаться в родное купе всё дольше, он вздохнул и хотел было проскочить вагон между столиков, но тут увидел Анну-Марию. Она сидела в гордом одиночестве и смотрела прямо на него. Пройти мимо не получилось бы, и Митя, оценив ситуацию, сел напротив.

Анна-Мария не спеша отхлёбывала пиво из алюминиевой банки и поглядывала то в окно, то на Митю. Увидев пиво, Туркин не удержался.

— Малышева-Елизарова, — воскликнул он и сразу сбавил голос, — и пиво «Энское»! Надо же! «Энское классическое».

— Там, где Воючки, — медленно произнесла журналистка, зачем-то осматривая банку.

— Там, где Воючки, вообще-то не пьют, — сказал Митя.

— Откуда мы знаем? — сказала Анна-Мария. — Вы никогда не задумывались, что, может быть, никаких Воючек не существует? И никакой республики тоже?

— Это абсурд. Вы же сами понимаете: республика есть на карте, и Воючки, разумеется, есть. Могу вам показать.

— Какой же вы, Митя, — она махнула рукой. — Дуркин. Откуда вы берёте новости для своего издания? Можете не говорить даже. Вы переписываете другие. Своими словами, чтобы индекс у новости был, чтобы попасть в топы. Но уникален сам текст, а не его содержание. Его содержание всегда одно. — Митя уныло смотрел на пиво. — Ну, вы же понимаете, о чём я, — с надеждой произнесла Анна-Мария. — Есть только искусственные новости оттуда. Новости формальные, в которых нет жизни. Какие-то цифры, что-то открылось где-то, мы даже не представляем, что это и где. Мы ничего не знаем о них, мы не знаем, куда едем.

— Старшов знает, он был.

Туркин внезапно вспомнил морщинистое лицо Старшова, его маленькие глаза, тяжёлый взгляд, редкие седые волосы. Его слова. Вроде бы одного с ним возраста — а как по-разному сложились судьбы.

— Анна-Мария, — зевнул Митя, — ну конечно, я думал об этом. Иначе зачем еду?

— А вы думаете, что знаете, зачем едете? — вскинула брови журналистка. — Это они вас вызвали. Только они знают.

Разговор надоел Мите, и он встал, давая понять, что уходит.

— Разумеется, я знаю, зачем еду, — твёрдо сказал он. — Может, даже больше, чем вся ваша компания.

— Эх вы, — покачала головой Анна-Мария, — взрослый человек уже — а всё Митя.

— А вы, — он усмехнулся, — Малышева-Елизарова! Всю жизнь пресс-релизы переписывали и баранки ели в деревенских музейчиках. Запивая «Энским»-деревенским.

Глядя на собеседницу, Турин внезапно понял, как они все ему противны. И она, эта Анна-Мария, и Старшов, несущий свой крест, и дурочка Марина, не понимающая, куда и во что вляпалась. Фрилансер — тот само собой: «Страха и ненависти в Лас-Вегасе» насмотрелся, а потом вдруг обнаружил, что журналисты в массе своей — это немного не то. Лишь одна Настенька — странно, но только она не вызывала в нём злобы и даже вспомнив, как он хлопнул дверью, Митя понял, что закрыл дверь не от неё, а не захотев слушать, как эти дураки будут над ней потешаться. Предложить бы ей работу, да не пойдёт ведь. И правильно сделает — она человек свободный.

В последний раз взглянув на Анну-Марию, допивающую пиво, Митя зевнул и сделал шаг. В этот же миг он почувствовал, как не хватает воздуха, и что-то тяжёлое сдавливает его со всех сторон. Картинка вокруг исчезла, и ни вагона, ни Анны-Марии не стало, им на смену пришла чернота, такая же, как за окном, только без фонарей и моря. Спиной и затылком он ощутил сильнейший удар, и стало тихо.

***

— Митя, а Митя? — услышал он над собой, и несколько хлёстких ударов по щекам заставили открыть глаза. Он лежал на полу вагона, а над ним стояла Анна-Мария. Подняться получилось не сразу, а когда наконец удалось, он стоял, шатаясь и держась за столик вагона-ресторана, и долго не мог сделать шаг. В голове гудело, ломило суставы, и тело мелко трясло. Ощущение было таким, словно он проспал беспробудным сном несколько дней. Наконец удалось пошевелить языком:

— Что случилось?

— Не знаю, — суетливо сказала Анна-Мария. — Но нужно выбираться. Наверное, поезд неудачно затормозил. Может, кто попал на рельсы.

— А вы? — выдавил Митя.

— Что я? — расхохоталась Анна-Мария. — Я и не из такого выбиралась. В деревнях! Где, как вы изволили выразиться, ела баранки.

— Мы что, приехали?

Туркин постепенно приходил в себя, осматривался. Голова кружилась меньше, мир вокруг приходил в порядок, проступали краски. В окнах чернела ночь.

— Приехали, — кивнула Анна-Мария. — Я тоже очнулась: ничего не понимаю, дышать нечем, сижу, воздух пытаюсь набрать. Страшно стало, грудь скована словно обручем, больно так.

— А потом?

— Ну а потом чего, встала. Смотрю, вы лежите — вон там, на полу. Об угол, что ли, ударились. Только бы оно не сказалось на вас. На посещаемости, — она расхохоталась.

Митя хотел было огрызнуться, но только смачно сплюнул и сморщился, увидев в плевке кровь. Он посмотрел на себя: брюки, рубашка — всё в грязи и крови. И пусть её не так уж и много, но как вести переговоры? Что сказать, как объяснить? Злобно посмотрев на женщину, он, шатаясь, поплёлся к выходу.

На платформе было темно, лишь горели две одинокие станционные лампы — они освещали новенькую табличку с огромными чёрными буквами: «ВОЮЧКИ». Недалеко от неё стояли знакомые фигуры — низенькая, полная; худощавая, высокая; стройная, длинноволосая; шатающаяся, с бутылкой в руке. Но появились и новые — их было также четверо, и с ними Туркин ещё не был знаком. Он взглянул на Анну-Марию, вышедшую из вагона, но та пожала плечами.

Других людей на платформе не было, и на мгновение показалось, что их вообще здесь не было никогда. Испуганный Туркин подумал даже заскочить обратно в поезд, который всё никак не отъезжал, но услышал крик:

— Митя! Анна-Мария! Скорее сюда!

— Это наши, подождите.

«Девчонка заметила, машет рукой, — убеждал себя Туркин, — всё нормально».

Подходя ближе к компании, Туркин почувствовал, как покрывается потом лоб. Он смог наконец разглядеть встречавших: четверо высоких и крепких человек были одеты в военную форму без опознавательных знаков и держали в руках автоматы.

— Что здесь происходит? — крикнула Анна-Мария. Похоже, она тоже заметила.

— Все в сборе? — твёрдо, но не агрессивно, скорее устало спросил конвоир.

— Мы журналисты, какое вы имеете право?

— Право на что? — удивился конвоир. — Вас встретили на вокзале, сейчас проводят в музей. Вы же наши гости!

Он дал сигнал коллегам перегруппироваться, и те отреагировали незамедлительно: один встал перед журналистами, другой — за ними, третий — с правого края. Оставшийся слева конвоир довольно кивнул:

— Всё, можно идти.

— Да уж, действительно воючки, — поморщилась Анна-Мария.

— Вы кто такие вообще? — не пройдя и двух метров, фрилансер остановился, шатаясь и размахивая бутылкой с коньяком. — Я вас спрашиваю? Вы конституцию читали? Про международное право слышали?

Конвоиры переглянулись. Тот, что шёл ближе всех к фрилансеру, схватил бутылку и вежливо сказал:

— Отдай, пожалуйста. Тебе это не понадобится.

— Нет, тебе это не понадобится! — возмутился фрилансер и схватил его автомат. Туркин почувствовал страх и придвинулся ближе к конвоиру.

— Отдай ему, — взвизгнула Марина, влепив фрилансеру пощечину. Все замерли, поняв, что может случиться что-то страшное.

— Ребят, ну не надо, вы же видите — человек не в себе, — вставила свои пять копеек Настенька.

— У него сегодня плохой день по гороскопу, — добавил Старшов.

— У вас всех сегодня хороший день по гороскопу, — мягко сказал конвоир, выхватил из рук фрилансера бутылку и вдруг неожиданно пропел тихим голосом: — Самый лу-у-учший день…

— А вы его тоже пустите? — спросила Анна-Мария, кивнув на фрилансера. Лишившись бутылки, он зашатался и упал на платформу, вскинув ноги кверху.

— Я сдаюсь! — кричал он. — Режьте, стреляйте.

Конвоир достал рацию и долго переговаривался. Слышались шум и треск.

— В расход они нас пустят, — сплюнул Старшов.

— Что всё это значит? — испуганно шептала Марина.

Наконец конвоир отключил рацию и тихо сказал:

— Значит так, цвет столичной прессы. Тащим его на себе.

Старшов, выругавшись, поднял фрилансера, кое-как отряхнул его и спросил:

— Идти можешь?

— Могу, — кивнул тот, — но не хочу.

Конвоир подмигнул Старшову, они схватили фрилансера под руки и потащили. На какое-то время воцарилось молчание. Они спустились с платформы по лестнице и пошли по неосвещённой тропе, между высокими кустами. Впереди белела стена старого здания с треугольником крыши и круглым окошком под ним. Стрекотали кузнечики, цокали и трещали неведомые местные насекомые. В воздухе пахло морем.

— Вы ведёте нас на вокзал? — неуверенно спросила Марина.

— Это музей, — ответил конвоир.

— Это? — ахнула Настенька, а с ней и Анна-Мария, и Туркин, и даже фрилансер вскинул на секунду голову и издал что-то нечленораздельное. — Главный республиканский музей?

— Он самый.

— Послушайте, — испугалась Марина, — а вы не расстреливать нас ведёте?

Конвоиры весело рассмеялись — впервые за всю дорогу.

— Ну, вы придумаете тоже! Расстреливать! Порядки такие. Вы приехали в музей? В музей! Имеете право его посетить. А на остальную территорию республики вам доступ запрещён.

— Погодите, — не сдержался Туркин. — А искупаться? У вас же море!

— Накупаешься, не переживай.

— Где? В музее?

— А где ещё, — усмехнулся конвоир. — Говорю же, у вас есть разрешение только на посещение музея.

— И что? — удивился Митя. — Мы будем осматривать музей ночью? Или, может, нам лучше заночевать в гостинице?

— Вы уважаемые гости, — сказал конвоир, на сей раз серьёзно. — Для вас мы сделаем день.

— Послушайте, но что если мы устали с дороги?! Меня вообще в этом поезде чуть не убило! — возмутилась Анна-Мария. — Где это видано? Вы ведь, наверное, отдаете себе отчёт, что я так и напишу — всё как было.

— Это произвол галимый, — рыгнул фрилансер.

— Зачем так нервничать? Мы на месте.

Они подошли к зданию и оказались возле высоких и массивных деревянных дверей. Конвоир с усилием потянул дверь на себя и кивком предложил войти. Митя вопросительно посмотрел на Старшова: мол, сто́ит ли, как думаете. Тот вопросительно пожал плечами. Не дожидаясь их, юркая Настенька проскочила вперёд и, достав телефон, отправилась внутрь. Журналисты последовали её примеру; фрилансера пришлось втаскивать долго — тот ругался и упирался.

— Вы как свиньи! — кричал он, размахивая руками. — Вас ведут на убой, а вы и рады. Вперёд и с песней, с айфончиком!

— А чё тут фоткать? — воскликнула изумлённая Настенька и уставилась на конвоиров.

— Вы ещё не дошли до места, — ответил конвоир, сохраняя спокойствие, — а уже подавай фоткать.

— А, то есть это — ещё не место? — облегчённо вздохнула Марина.

— Но всё равно архитектурное решение впечатляет, — протянула Анна-Мария. — Республиканский размах.

Они стояли в квадратном помещении среди четырёх высоченных стен, выкрашенных в ослепительно белый цвет, под точно таким же потолком. По краям потолка работали люминесцентные лампы.

— Это и есть ваш день? — усмехнулся Старшов.

— Нет, — ответил конвоир, — это ваш день. Вон там, — он указал на противоположную стену, — двери, видите? Пройдёте в коридор, оставите вещи, и прохо́дите дальше.

В стене действительно была дверь — раздвижная, как в поезде метро или лифте, выкрашенная всё в тот же белый цвет, благодаря чему сливалась со стеной. Не скажи о ней конвоиры, никто из журналистов и не заметил бы этой двери.

— Стойте, — засуетился Митя Туркин, — а нас что, никто встречать не будет?

— Мы вас встретили, — ответил конвоир. — Разве недостаточно?

— Подождите, подождите! А кто у вас главный? Мне бы поговорить, — он повернулся к журналистам. — Ребят, вы идите, а? Я догоню.

Он увидел, как растворяются створки ослепительной двери, и из коридора словно вырывается столп нового, ещё более чистого и концентрированного цвета, нестерпимого для глаз. И правда: журналисты возле двери щурились, привыкая к нему, не решались войти.

— Я хотел обсудить вопрос, — Митя сбавил голос. — У вас ведь существуют проблемы с подачей объективной информации из республики.

— У нас проблем нет, — пожал плечами конвоир. — Может, они есть у вас?

— В связи с этим они, конечно, и у нас, — согласился Митя. — Понимаете, все ведь пишут свои домыслы, какую-то ерунду выдумывают в отсутствие информации. Провоцируют опять же, чернухи нагоняют. Ну, такие как этот, бухой, видели? Так я вот что предлагаю. Людям реально интересно знать, что у вас здесь происходит. Наш сайт мог бы быть эксклюзивным распространителем, транслятором, если хотите, объективных новостей из республики. То есть тех, которые вы сами захотите, чтобы были размещены. Таким образом, решаются две задачи.

Митя Туркин настолько увлёкся, что даже сразу не заметил, как конвоир положил ему руку на плечо и внимательно, неотрывно смотрел в глаза. А когда вдруг осознал это, то замолчал, почувствовав себя маленьким, беззащитным, будто в детстве, несущим околесицу, смысла которой сам не понимает. Он сжался, но не от испуга, а скорее от охватившей его растерянности, от непонимания, что происходит и что делать дальше.

— У тебя сейчас только одна задача, — конвоир похлопал его по плечу, — иди на свет.

Митя растерянно посмотрел на одного конвоира, затем второго, остальных, перевёл взгляд на дверь — коллеги уже зашли в коридор и даже пьяный фрилансер, похоже, был там. Туркин глупо кивнул пару раз и, подумав: «Наваждение какое-то», поплёлся к двери. Он не помнил, когда испытывал в жизни нечто подобное в последний раз, и испытывал ли вообще. Перед самой дверью он словно опомнился и решил развернуться, что-то снова сказать конвоирам: ведь он деловой человек, слов не бросает на ветер, да и предложение неплохое, взаимовыгодное. Но увиденное в проёме его сильно удивило. За дверью начинался узкий и очень длинный коридор с низким потолком и стенами, буквально источавшими свет. Стены сочились светом, создавая иллюзию открытого пространства, безграничного по всем направлениям.

«Бог с ним, с предложением, ведь кто-то ещё встретится», — подумал он и вошёл в тоннель. Двери плавно закрылись, и Туркин испуганно обернулся к ним. Ни рычага, ни кнопки вблизи дверей не наблюдалось.

— Нас что, заперли? — тревожно сказал Турин и подивился, как странно прозвучал его голос — словно каждое слово произносилось медленно, тянулось и противно скрипело, как железо. Такие же голоса он услышал в ответ:

— Там в конце другой выход.

— Здесь вроде и аскетично, а вроде и как-то футуристично, что ли, — сказал Туркин, продвигаясь по коридору. Теперь настало время удивляться собственным движениям: каждый шаг давался тяжело, словно ему приходилось разрывать неведомую пелену, оболочку, укутывавшую тело. Ноги пружинили от пола, и каждый шаг становился медленным, застывающим прыжком.

— Футуристичный минимализм, — услышал он смех Анны-Марии.

— Отличные журналистские сравнения, — донёсся голос Старшова, и Туркин понял: тот уже у выхода.

— В такой тоннель, ребята, попадают после смерти, — голос Настеньки звучал откуда-то сверху, словно изливался на Туркина с потолка вместе со светом. Это казалось странным, ведь Настенька шла впереди него, смешно балансируя руками. — Я читала на одном сайте…

— Ну не будем же мы всерьёз думать, что умерли! — воскликнула Марина отовсюду. Туркин потряс головой.

— Конечно, не все, — звонкий голос Анны-Марии будто накрыл Туркина куполом. — Но некоторые — вполне возможно.

Прислонившись к одной из стен, фрилансер неслышно блевал. Его действие, отчаянное и эмоциональное, не сопровождалось ни одним звуком, пусть бы и самым тихим, словно работал неведомый глушитель. Свет обтекал сотрясаемую спазмами фигуру, и казалось, она растворится сейчас в нём, исчезнет.

Настенька осторожно обошла фрилансера, Туркин последовал её примеру. Они подошли к коллегам, которые столпились возле выхода. Выход представлял собой перегородку из пластика и полиэтилена, которая управлялась механически — по всей видимости, с помощью рычага, который свисал из сияющей пустоты меж головами собравшихся. Митя вспомнил, что видел нечто подобное в супермаркетах: такие перегородки отделяли торговую зону от складской и офисной. Длинный тоннель поражал воображение, и тем удивительнее выглядела в конце примитивная перегородка.

— Кто дёрнет? — спросил Старшов.

— Ну не я уж точно, — рассмеялась низенькая Настенька.

— Ребята, мы в музей идём, это не русская рулетка, — нетерпеливо сказала Анна-Мария, но все расслышали, как она нервничает.

— Вперёд, интересно же! — жизнерадостно крикнула Марина и рванула рычаг. — Нас ведь ждут.

Перегородка стала медленно подниматься, и журналисты невольно зажмурились: в глаза ударил свет. И он был такой силы, что ослеплял даже после сияющей белизны коридора. Но этот свет не был ярче, просто его природа была другой. Сияние тоннеля — безжизненное, всепроникающее, изначальное; сияние пустоты ослепляло после черноты ночи. И точно так же после него ослеплял свет живой, настоящий, солнечный. Свет дневной.

— Они что же, действительно сделали для нас день? — удивился Туркин.

Каждый из них, стоявших в ожидании у поднимавшейся перегородки, наверняка надеялся увидеть за ней что-то своё, но то, что там оказалось в итоге, не мог представить никто. Это было за гранью самых смелых предположений и за гранью возможного в принципе, и даже Настенька — единственная, кто здесь верил в чудеса, застыла, смешно вскинув руки. Она собиралась сказать какую-то благоглупость, но теперь говорить стало нечего. Не оказалось слов. Если это и был музей — то музей Невозможного.

Туркин зажмурился и снова открыл глаза. Вначале он увидел море, бескрайний горизонт где-то вдали. Затем в его сознание ворвался звук, и он ошеломлял после тоннеля — своей естественностью, многообразием, отчётливостью. Звук утверждал себя, переносил слышавшего в другой, новый мир — и этот мир с каждой секундой становился всё реальнее. Шумели морские волны, кричали чайки. И что-то ещё гудело, словно где-то работал мотор.

Никто так и не понял, каким образом вышел из тоннеля, только все единовременно догадались, что стен больше нет, словно каждый сделал несколько шагов и не заметил этого, как во сне. Последним, шатаясь, мимо Туркина прошёл фрилансер — он упал, не сумев удержать равновесие, и глухо ударился лбом о металлический пол. На мгновение Мите показалось, что и он не устоит — после невесомости тоннеля здесь изрядно качало.

Журналисты недоумённо осматривались. Наконец Марина прервала молчание:

— Мы на корабле, — сказала она неуверенно.

— Ну, называть кораблём эту посудину — много чести, — хмыкнул Старшов. — Прогулочный катер. И мы, похоже, на верхней палубе.

— Господи, как красиво! — воскликнула ошеломлённая Настенька. — Посмотрите! Во все стороны — море!

Туркин оглянулся, уже догадываясь, что путь отступления закрыт, но и эта его догадка оказалась слишком оптимистичной: ни запертой, ни открытой двери, ни даже стенки за спинами журналистов не оказалось вовсе. Металлическая лестница вела на нижнюю палубу катера, а за ней были, по всей видимости, технические помещения, откуда и доносился гул. А может, Туркину это только казалось. Сверху на него угрожающе смотрели толстые штыри и непонятные приборы, среди которых он узнал только один — гудок.

— Что всё это значит? — возмутилась Анна-Мария. — Я не люблю, когда меня разыгрывают.

— Не знаю, — хмуро ответил Старшов. — Но вот в том, что это розыгрыш — сомневаюсь.

Настенька убежала на край палубы и принялась фотографировать на телефон, что-то бормоча. Остальные, кроме валявшегося на палубе фрилансера, стояли в смятении. Наконец Старшов двинулся к лестнице. Марина, Анна-Мария и Митя последовали за ним. Спускаясь, Туркин крикнул Настеньке:

— Лучше не оставаться одной!

— Мне придётся, — ответила Настенька, не оборачиваясь. Смысл слов дошёл до него не сразу: сквозь шум волн и крики птиц слова блогерши были едва слышны. Уже спустившись, Туркин тревожно подумал: «Она сказала придётся? Но почему? Или послышалось?»

На первом этаже оказалась совсем небольшая открытая палуба, бо́льшая же часть пространства была застеклена. На крыше застеклённого зала, как выяснилось, и располагалась верхняя палуба. И в зале, и на открытой палубе стояли столики, как в ресторанах, но не были накрыты. Никаких признаков жизни на катере не наблюдалось.

— Рояль, смотрите! — воскликнула Марина.

Все повернулись к носу катера. И действительно, там стоял рояль. От палящей жары его укрывал навес — обыкновенный, брезентовый, с огромным логотипом на красном полотнище: чёрной буквой V, вписанной в круг. Края буквы слегка выходили за пределы окружности.

Старшов подошёл к роялю и застыл возле него, словно крепко задумавшись.

— Вы же играете, да? — спросила Марина. — Я читала, что вы прекрасно играете!

— Вы изучали мою биографию? — удивился Старшов. — Зачем?

— Мне было интересно, чем живут лучшие журналисты, — смутилась она.

— Да? — растерянно ответил Старшов. — И чем же они живут, расскажите.

— В свободное время играют на рояле.

— А вы считаете, что у нас сейчас свободное время?

— Это вы о стране? — игриво спросила Марина, приближаясь к Старшову. — Или о нас?

— Если это музей, — прервал её громкий голос Анны-Марии, — то музей чего?

— А вы считаете, что это похоже на музей? — усмехнулась Марина.

— Не знаю, — пожал плечами Старшов. — Музей нас с вами, например. Как вам такая догадка?

— Мы должны найти тех, кто управляет этим катером, — твёрдо сказал Туркин. — Только так можно что-то выяснить.

— Там их рубка, — ответил Старшов. — Из-за навеса, конечно, не видно. Но они могут быть только там, — он показал пальцем вверх, в небо, и получилось двусмысленно.

— Но наверху дверей не было, — продолжил Туркин, — только лестница, да? Значит, проход внизу.

— Отправляйтесь на поиски! — немедленно ответила Марина. — И Анну-Марию с собой возьмите.

Пожав плечами, Туркин с Анной-Марией отправились в крытый зал катера: ситуация не располагала к спорам. Марина подошла к Старшову, осторожно взяла его за руку и заглянула в глаза.

— Марина, послушайте, — неуверенно начал он. — Мы же не на «Титанике», в конце концов…

— Вы, — прошептала она, — такой…

Грохот на верхней палубе прервал её, и в тот же миг раздался истошный вопль. Она раскрыла глаза, встретившись с ошарашенным взглядом Старшова.

— Ааааа, — орали сверху, — твою мать! Сюда, кто-нибудь!

— Будущее нашей журналистики проснулось, — сказал Старшов и помчался к лестнице. Марина поспешила за ним.

— Что здесь происходит? Куда мы попали? — истерично вопил фрилансер и бился головой о металлический стол.

— Белка, — констатировала Марина.

— Смотри, — прошептал Старшов и побежал в конец палубы. Там неподвижно лежала Настенька, придавленная толстой металлической трубой.

— Грёбаный столб! — кричал фрилансер. — Он сорвался оттуда! Сверху! Я не знаю, на хрен вообще он был нужен.

Старшов подбежал к Настеньке и попытался поднять конструкцию, но та оказалась слишком тяжёлой. Марина осмотрелась: над помещением, которое они приняли за рубку, висели толстые тросы. По всей видимости, эти тросы и сдерживали от падения металлические столбы, на которых, в свою очередь, крепились провода, массивный гудок и даже несколько фонарей. Один из тросов был оборван и болтался теперь на ветру, угрожающе нависнув над лестницей, а конструкция из проводов и штырей медленно покачивалась.

— Кошмар какой, — медленно шепнула Марина. Только теперь она поняла, насколько старый этот катер: всё вокруг поедено ржавчиной, всё дышит на ладан, как она не раз писала в своих студенческих репортажах.

— Иди сюда, — крикнул Старшов фрилансеру. — Иди сюда, срочно!

Тот отхлебнул из новой бутылки — похоже, в карманах фрилансера было припасено ещё немало алкоголя — и неспешно встал. Он испуганно всхлипывал.

— Быстрее, — терпеливо сказал Старшов. — Марина, хватай тоже.

От фрилансера было немого толку. Схватившись за трубу, упавшую на грудь несчастной Настеньке, он тут же неловко выпустил её из рук и упал. Марина со Старшовым всё же ухитрились приподнять трубу и недолго удерживать, а фрилансер оттолкнул тело в сторону. Марина склонилась над ним, тяжело дыша.

— Капец тяжёлая, — фрилансер плюнул на трубу и вновь потянулся к бутылке.

— Ветер усиливается, — спокойно сказал Старшов. — Вот что плохо.

Он посмотрел на небо и увидел, как его заволакивает тучами. Солнце уже не палило, скрывшись за серой пеленой. Над маленьким катером и его пассажирами нависала угроза.

— Она не дышит, — сказала Марина. — Что делать? Она не дышит!

Старшов встал и, покачиваясь, стоял над телом.

— Эта труба весит чёрт знает сколько, — сказал он. — И удар ещё! Шансов немного.

— Она услышала шум и развернулась, — крикнул фрилансер. — И не успела отбежать. Я сам чуть не обосрался. Но всё это было так быстро. Секунда!

— Надо что-то делать! — ответила Марина.

— Посмотри на её губы, — тихо сказал Старшов. Лицо Настеньки выглядело бледным, словно бы от щёк и лба отхлынула вся кровь. Тонкая красная струйка вытекала из приоткрытого рта, стремилась к шее. Женщина выглядела безмятежной.

— Но что-то мы можем предпринять?

— Да, отнести её вниз, и самим убираться, — ответил Старшов. — Здесь небезопасно.

Марина закрыла лицо и заплакала.

— Давай, — поторопил Старшов, кивнув на фрилансера, — ему я не доверяю.

Они отволокли неподвижную Настеньку к лестнице, косясь на трос и высокие трубы.

— Я не понимаю, — кричал, потрясая бутылкой, фрилансер, и над его головой собирались тучи. — Я не понимаю, что всё это значит! Каждый раз…

В небе сверкнула первая молния.

— Осторожно, осторожно, — Старшов принялся спускаться по лестнице, крепко держа тело Настеньки за ноги. Марина схватила её под руки и медленно передавала Старшову. Спустившись на нижнюю ступеньку, он знаком указал девушке: отпускай, — и перехватил тело. Настенька безжизненно болталась в его руках.

— Нужно отнести её в зал, — крикнул Старшов. — Скоро такое начнётся!

Марина сбежала по лестнице, помогла открыть дверь. Старшов положил Настеньку на стол и стоял, раздумывая.

— Даже накрыть нечем, — пожалел он.

— Я думаю, ей не надо, — прошептала Марина. Девушке было страшно и очень холодно: только теперь она осознала, что её трясет. Хотела было прижаться к Старшову, но отбросила эту мысль: лирическое настроение исчезло вместе с солнечной погодой. Хотелось знать только одно — что впереди? Старшов, казавшийся таким мудрым, опытным, всезнающим, выглядел растерянно. Он бы и сам хотел понимать, что происходит.

Марина уже не задавалась непонятными и жуткими вопросами: как они могли попасть сюда из здания, почему это называли музеем, и почему их здесь никто не встретил. Всё это было совсем неважным, лишь одно действительно имело значение.

— Вы знаете, что нам делать? — она предвидела ответ, но Старшов сказал неожиданно твёрдо:

— Я — да! Я буду играть.

Старшов вышел из зала и направился к носу катера. Марина выскочила следом за ним и тут же поскользнулась. Палуба оказалась залита водой: волны поднимались, судно всё сильнее шатало. Она подскочила и несколько секунд с ужасом смотрела на море. Побежала к роялю. Старшов сидел, положив руки на клавиши, будто собирался с мыслями.

— Вы чего? — ошалело крикнула Марина. — Вы это всё видели?

— Я всё уже, в принципе, видел, — произнёс Старшов.

Марина не успела ничего ответить, потому что к ним спешила Анна-Мария, приподняв своё длинное платье, чтобы не намочить. За ней уныло плёлся Митя. По их виду девушка сразу догадалась, что ждать хороших новостей не стоит.

— Нет ничего, представляете! Кабина есть, эта чёртова рубка, но ни капитана нет, ничего!

— Ну откуда вы знаете, Анна-Мария? — возразил Туркин. — Если чего-то не видно — не значит, что этого нет.

Анна-Мария развернулась и взглянула на него как на безумца. Затем снова обратилась к Марине и Старшову:

— Нет ни одного входа в эту рубку. Понимаете? Ни одного! Ладно бы дверь закрытая, а так чёрт знает что!

— Не бывает кораблей без управления, — бормотал Туркин. — Мы же плывём. То есть идём. Значит, откуда-то им управляют.

— Вопрос, откуда, — добавила Анна-Мария, и её тут же обдало водой. Катер тряхнуло, и она заверещала.

— Держитесь ближе к стене! — крикнула Марина.

— Кошмар какой, господи! — причитала Анна-Мария. — И как я в таком виде…

— А вы куда-то собрались, Анна-Мария? — хмыкнул Митя. И тут же Старшов ударил по клавишам — резко, зло.

— Вы помните, откуда мы пришли? — сказал он.

— Откуда мы пришли? — переспросил Туркин. — У нас нет никакой связи с тем местом. Она исчезла, вы же знаете! Зачем вы говорите глупости?

— Связь есть, — ответил Старшов.

— Какая связь? Оглянитесь! — воскликнула Анна-Мария. — С тоннелем? Со зданием возле вокзала? С поездом? Где она, эта связь?

— Это и нужно понять, — сухо сказал Старшов. — Над этим и надо думать. Если всем этим кто-то и управляет, то управление идёт оттуда.

— Я с вами не согласен! — взорвался Туркин.

— Это неважно, — Старшов снова ударил по клавишам.

— Может, мы сами управляем? — неуверенно предположила Марина. — Мы те — нами этими? А?

— Да бросьте вы, управляем! — рассмеялась Анна-Мария. — Мы барахтаемся, словно бутылка в море.

На небе снова сверкнула молния и раздался наконец первый раскат грома.

— Как бутылка с письмом, — продолжил Туркин и улыбнулся. — Я отправлял такие в детстве. Ну, все же отправляли.

Журналисты переглянулись.

— Похоже, только вы, Митенька, — резюмировала Анна-Мария.

— Может быть, Настя ещё, — вполголоса произнесла Марина.

— Вот-вот, — подхватил Митя, — Настенька! Я её спросил ещё: а кому тогда оно? Ну, это послание в бутылке.

— Может, вам? — спросил Старшов.

— Именно! Но и вам тоже. Так она и сказала — может быть, всем нам? И ещё… ещё она сказала, — Митя заговорил быстрее, словно торопился, но на самом деле вдруг почувствовал сильное волнение. — Что кое-что знает про нас всех. Да-да, так и сказала мне: я и про вас кое-что знаю, Митя. А я так удивился и говорю: ну что же? Она так посмотрела внимательно, и говорит: вы живой. Ну, я рассмеялся, отвечаю: так это я и сам про себя знаю. А она улыбнулась лукаво так и говорит почему-то: нет, пока не знаете. Вот.

— Погодите, Митя, — спохватилась Марина, — когда она вам это говорила?

— Да вот только что! Пока мы по тоннелю шли, да, Анна-Мария?

— Не знаю, — отмахнулась она, — я впереди шла. О чём мне говорить с этой дурой?

— Но это невозможно! — воскликнула девушка. — Невозможно, вы понимаете!

— Здесь многое невозможно, — фыркнула Анна-Мария. — Это что-то меняет?

— Да нет же! — крикнула Марина. — Пойдёмте! Пойдёмте все в зал, немедленно!

Снова ударил гром, и Старшов проиграл короткую и мрачную мелодию. На него не обратили внимания: Анна-Мария и Туркин вслед за Мариной отправились в зал.

— Где она? — прошептала Марина, почувствовав вдруг, как ослабела, как кружится её голова, как хочется спать: спрятаться где-нибудь и спать. «Не упасть бы», — подумала она. Митя кашлянул.

— Она в туалет пошла. Я уж извиняюсь за подробности. Сказала, что ей очень страшно, что хочет от всего закрыться, пересидеть, в общем.

— Пересидеть? Митя, труба раздавила ей грудь. Мы нашли бездыханное тело — там, наверху. Мы принесли её сюда.

— Труба? Какая труба? — непонимающе уставился Митя.

— Там, на верхней палубе. Труба! — попыталась объяснить Марина, но поняла, что ничего не получится.

— Вы говорите глупости, девушка, — фыркнула Анна-Мария. — Какая ещё труба?

— Оставьте ваше высокомерие для статей, Анна-Мария, — Марина перешла на крик. — Неужели вы не понимаете? Вы что, слепая? Там — начинается шторм, нас может перевернуть здесь, накрыть водой! Здесь происходит необъяснимое. Вспомните, как вы сюда попали! Мы в любой момент можем умереть, а Настенька уже умерла!

— Ересь какую-то городите.

— Бог с вами, где здесь туалет? — крикнула она Мите. — Где этот дурацкий туалет?

— Да вон же, сразу за барной стойкой, — показал Туркин, — только она вас не пустит.

Марина обогнула пустую стойку, испугалась своего отражения в зеркальном стеллаже — вот уж и не подумала бы она, что здесь может быть бар. Веселье, еда, напитки, морская прогулка — как это всё не вязалось с тем, что творилось здесь. «Творилось, творилось! Акт творения. А значит, есть и творец. Кто он?»

— Настя, откройте, Настенька, — заколотила она кулаками по двери туалета. — Настя, мне Митя сказал, что вы там. Как вы?

— Мне страшно, Марина, — отозвался голос из-за двери. — Вам спасибо, Марина. Но мне страшно. Я посижу здесь.

— Настенька, у вас же семья, дети.

— Да, и я очень счастлива! Я не хочу, чтоб была беда. Мне это всё… не нужно!

«Надо же, как говорит, — думала Марина, — просто, наивно. Но всё ведь правильно, всё так!»

— Вам ведь нужна помощь? Вам ведь эта труба… Ну откройте же!

— Вы помогли мне, Марина, — Настенька всхлипывала за дверью. — Вы мне очень помогли, спасибо, но сейчас вы ничем не поможете. Помогите себе!

Волна страха окатила Марину, и в этот же момент раздался грохот: судно сильно качнуло, и она упала на дверь туалетной кабинки. «Не смыло бы там Старшова», — и тотчас опасение отступило: раздалась тихая музыка.

— Настя, — умоляюще произнесла Марина. — Вы что-то такое знаете, чего не знаем мы.

— Знаю, — ответила Настенька из-за двери. — Я ведь говорила ещё в поезде.

— Простите нас, Настя, — искренне сказала Марина, но тут же её окатило новой волной: отчаянной злобы, и она выпалила: — Настя! Я видела, как вы умерли! Что это всё значит? Что это всё может значить?

Она вновь ударила кулаками по двери кабинки. И расплакалась.

— Случится плохое ещё три раза, — тихо ответила Настенька.

— Что? — переспросила Марина. — Вы это сказали, Настя? Или мне просто послышалось? Настя, откройте мне!

— Я буду вам говорить, — ответила Настенька и вновь повторила, чуть громче: — Случится плохое три раза.

Марина отшатнулась от двери, словно её отбросила неведомая сила. «Я буду вам говорить…» Голову сковала резкая боль. Марина обогнула пустую стойку и заплывшим от слёз, потерявшим ясность взглядом увидела перед собой фигуры. Человеческие фигуры — их было три. Митя и Анна-Мария — они так и стояли, переговариваясь. Но был кто-то ещё: за дальним столиком, возле широких окон.

— Журналист должен бежать НА информацию, а не ОТ неё, — донёсся голос Анны-Марии. — С чего они взяли, что она умерла? Может быть, просто струсила?

— Они, блогеры, неубиваемы, — поддержал Митя.

— Обыватели! — воскликнула журналистка. — Что с ними случится? То ли дело мы — штучный товар!

Марина приблизилась к ним и с ненавистью посмотрела на Митю, потом — на Анну-Марию. Зрение возвращалось, а эмоции кипели, переполняли её.

— Слушайте, вы! — бросила она обоим сразу. — Как вы вообще можете! Как вы можете!

— Да у меня три раза плохое — только за три минуты случается! Так что вы успокойтесь, нах, — донеслось до неё, она резко, как хищница, перевела взгляд: в дальнем углу сидел фрилансер.

Выглядел он плохо. Перед ним стояла почти пустая бутылка — алкоголь был на самом дне. Фрилансер смотрел не на неё — он вращал головой и даже делал вялые движения руками. Марина осторожно прошла между столиков, успев испугаться от увиденного за окном: там бушевал ветер, волны заливали палубу. «Что же Старшов? Что же он не идет?»

— Пришла пора познакомиться, — громко сказала Марина, присаживаясь напротив фрилансера. — Скажите, кто вы такой.

— Тихо, — сказал фрилансер и приложил палец ко рту. — А то она вас услышит.

— Она? — переспросила Марина и вдруг увидела, что́ привлекает внимание фрилансера, за че́м он так пристально наблюдает. Вокруг летала оса. Крупная, мгновенно оценила Марина, раза в два больше обычной. Её передёрнуло — она не любила и боялась насекомых. Но сейчас нужно было терпеть. Ради чего-то важнее, ради спасения.

— Она никому не расскажет, — произнесла Марина, стараясь не терять самообладания. — Если для вас это важно, то и я тоже.

Фрилансер посмотрел на неё мутным взглядом и расхохотался.

— К чему такая конспирация? Я обычный человек… Ну, разве что свободный, — он многозначительно хмыкнул, — не такой, как вы. Самозанятый, работаю на себя.

Марина предпочла не реагировать на выпад, гнуть свою линию.

— Там, в поезде, вы говорили, что были здесь раньше. Не знаю, здесь или нет. Но вы сказали, что каждый раз ездите.

— Так уж вышло, — он открыл бутылку и сделал глоток, — я не даю им покоя. И каждый раз — прикинь, ну каждый раз, кто бы там ни был, всегда представляет меня. И именно таким, как я сейчас. Я заебался уже пить, ну чесслово!

— Мы в беде, — спокойно произнесла Марина, покосившись на осу. Что-то в её внешнем облике было не так. — Слушайте, откуда здесь эта оса?

— Откуда здесь это всё, Марина! — воскликнул фрилансер. — Шире бери, шире! Но если, конечно, не хочешь, — он заговорщицки подмигнул ей и сбавил тон, — то оса здесь как раз для такого случая.

Словно услышав его слова, насекомое плавно опустилось на стол и принялось медленно перебирать лапками, приближаясь к девушке.

— Гадость какая!

— Посмотри на неё, ну же! Видишь?

— Что я должна уви… — начала Марина и осеклась. Невозможное вновь прорывалось в мир, отбрасывая маскировку под реальность. Оса выглядела идеальной боевой единицей, самолётом-истребителем: во всю спину, жёлто-чёрную, как подобает осам, красовался большой круг, а внутри него, совсем как на брезентовом навесе, сверкающая чёрная V. Марина ахнула, подпрыгнула и отскочила от столика. Фрилансер вновь рассмеялся.

— V — значит Воючки, — многозначительно произнёс он.

— А что, — Марина пыталась взять себя в руки, и это получилось: в конце концов, оса не проявляла агрессии. — А что значат эти Воючки?

— Воючки — это то, чего каждый из нас боится, — сказал фрилансер и вновь откупорил бутылку. — Марин, там, наверху, зажглись фонари, представляешь! Скоро там будет красиво! Не пропусти. Обязательно глянь на них. Там, на каждом — точно такой же символ. Здесь он везде! Везде! — расхохотался он. — Вот только я всё это больше не увижу.

— С чего бы? — оторопела Марина. Дальнейшее произошло так быстро, что она не успела даже опомниться: фрилансер одним глотком опорожнил бутылку, затем выпустил её и резко накрыл ладонью осу. Надавил.

Через мгновение он валялся на полу, в проходе между столиками, и корчился в судорогах. Глаза его были выпучены, а изо рта шла пена. Как во сне, Марина нагнулась над фрилансером, кричала что-то, но не слышала себя. К ней рванулся Митя, побежав к ней, закрыла лицо руками Анна-Мария. Словно из другой реальности, привычного и понятного мира, оставшегося где-то далеко, раздалась медленная протяжная мелодия.

— У нас труп! У нас снова труп! Он умер! — услышала себя Марина. Агонизирующий фрилансер сжимал в руках мёртвую осу, словно мягкий фрукт, желая выжать из него последние остатки сока.

Потом всё закончилось, он лежал, неподвижный, и только страшные слова вернули Марину обратно в реальность. Или то, что здесь выдавало себя за неё.

— Да он как был труп, так и остался, — спокойно сказала Анна-Мария, брезгливо осмотрев лежащее тело.

— Это ваш коллега, — сжав зубы, процедила Марина. — Наш. Он умер.

— Коллега? Он? — удивлённо спросила Анна-Мария.

— Вам, Анна-Мария, тамбовский волк коллега, — попытался сострить Туркин, смущённый такой реакцией журналистки. Ему хотелось скорее исчезнуть, раствориться — как тогда, в поезде. Но вид за окном принуждал оставаться в зале — покидать его становилось опасно.

— Вот мне, — Марина поднялась и тяжело дышала, глядя на Анну-Марию и Туркина, — вы точно не коллеги.

Она развернулась и быстро зашагала к выходу, навстречу молниям и солёной морской воде.

— Идиотка прекраснодушная, — покачала головой Анна-Мария.

— Побежала к Старшову. Только бы их там не смыло, — Митя вздохнул и присел, обхватив голову руками. Он признавался себе, что ему надоело всё больше, чем напугало. Он устал и хотел бы вернуться в свой кабинет, снова сидеть там, пролистывая информационную ленту и попивая чай. И бог с ним, что не получилось с этими Воючками заключить контракт. В конце концов, стоит принять предложение — и его ждёт новая работа, новый, более уютный кабинет.

Тем временем корабль тряхнуло так, что Митя едва не упал, успев обхватить рукой столик. Волны усиливались, хотя и казалось: куда ещё сильнее? Чтобы их разнесло в щепки? «А смысл? — думал Туркин. — В этом должен быть смысл. Но его нет».

— Помогите мне! — в зал снова вбежала Марина. — Ну ладно вы, Сидорова! Но хотя бы Митя. Туркин, помогите мне уговорить Старшова! Он погибнет!

Девушка подбежала к Туркину и схватила его за обе руки.

— Вставайте же, пожалуйста! — умоляюще крикнула она. — У нас совсем нет времени!

Когда они вышли на палубу, держась друг за друга и стены, чтобы не смыло волной, обоим стало по-настоящему страшно. Катер раскачивался, вдалеке виднелись высокие волны, на сером небе сверкали молнии, лил дождь. Старшов сидел за роялем, мокрый с ног до головы и что-то наигрывал.

— Вся жизнь моя, судьба моя, — донеслось до Марины, и она поняла: Старшов пытается петь. Но это больше напоминало молитву или заклинание, чем песню. Да и песен с такими словами девушка раньше не слышала.

— Он умом-то не тронулся? — осторожно спросил Туркин.

— Пойдёмте, — крикнула Марина. — Нас всех сейчас смоет! Нужно прятаться.

Сильная волна ударила в борт, катер тряхнуло. Старшов, не обращая внимания на её слова, продолжал давить на клавиши и бормотать. Марина боялась обходить рояль, чтобы приблизиться к Старшову — её легко могло смыть волной. Туркин оставался позади неё и вообще боялся сделать шаг, мечтая лишь о том, чтобы быстрее вернуться в зал.

— У нас там труп, — крикнул Митя.

— Мы не хотим ещё одного, — подхватила Марина. — Вы нужны нам! Надо прятаться, срочно.

— Вы с нами? — нетерпеливо закричал Туркин. — Или нет?

Внезапно Старшов поднял голову и пристально посмотрел на него.

— Этого не бывает, — сказал он громко и твёрдо.

— Что вы говорите? Я не слышу! — Туркин приложил руки к ушам, показывая: не слышно.

— Он говорит, что этого не бывает, — повторила Марина.

— Чего не бывает? Я не понимаю!

— Мы не понимаем, — крикнула Марина Старшову. — Идите скорее к нам!

— Всего этого, — Старшов описал рукой полукруг.

— Но я это вижу, — отчаянно произнёс Туркин. — Я это всё вижу! И это очень опасно.

— Нет, — покачал головой Старшов и ударил по клавишам — кулаком, со злобой. — Того, что происходит на самом деле, вы не видите. Но вам нужно увидеть как можно скорее, Туркин. Или вы никогда не увидите…

— Идите уже сюда! — крикнула в последний раз Марина и почувствовала, как страх поглощает всё её существо — страх, что вот точно так же неизвестное ей море поглотит катер с нею вместе, и наступит вечная чернота. Она никогда больше не увидит дня, солнца. А Старшов? Ведь это его судьба, жизнь, его, наконец, выбор.

— Чем скорее увидите — тем лучше! — убеждал Старшов Митю. — Старайтесь, старайтесь увидеть!

— А, чёрт с вами! — в сердцах крикнула Марина и побежала в зал. Туркин немедленно последовал за ней — и едва они заперлись, как мощная волна ударила в двери. Ручейки растекались по залу, сливались в лужи. Марина закрыла двери на длинную щеколду, но не отходила от них: вдруг одумается, вдруг появится возле неё из мутной водной стены Старшов. Но он не появлялся. Марина плакала.

Больше никто не говорил, слышались только всхлипы, стоны, вздохи. Всем было даже не страшно — жутко. Из множества возможных когда-то мыслей осталась одна: пережить. А потом катер так ударило, что Марина перелетела через весь зал и потеряла сознание. Анна-Мария спряталась за пустой стойкой и только громко кричала, когда били сильные волны. Туркин сидел на полу, зажав руками голову, зажмурив глаза. Вскоре и его чем-то ударило, и он потерял сознание.

А затем вышло солнце.

Первой его увидела Анна-Мария. Она не теряла сознания, так и пересидела всё это время, спрятавшись за стойкой. Когда стало спокойнее, она вышла и обнаружила труп фрилансера. Его помотало по залу, пока бушевала стихия, и теперь он выглядел так, словно умер после драки. Тело прибило к двери, оно лежало в грязной воде, и Анна-Мария, поморщившись, перешагнула, чтобы выйти на открытую палубу.

Катер продолжал идти на той же скорости, что и перед буйством стихии — словно и не было этих нескольких кошмарных часов. В воде преломлялось солнце, на небе застыли неподвижные облака. Анна-Мария зевнула и, прищурившись, посмотрела на солнце. На мгновение ей показалось, что на ослепляющем диске проступила чёрная буква V, и Анна-Мария ощутила, как возвращается страх. Она зажмурилась, но яркий диск солнца с этим странным затмением ещё долго растворялся в наступившей темноте. Анна-Мария потёрла глаза, и видение наконец исчезло.

— Старшов здесь? — услышала за спиной голос Марины. Он звучал тихо, еле слышно, и дрожал.

Анна-Мария развернулась и посмотрела на девушку. Ей не хотелось говорить, что она вообще забыла о Старшове. Забыла она и про Марину. Она радовалась, что всё хорошо закончилось, что она жива, и наконец хорошая погода. Марина побледнела, в растрёпанных волосах торчали комья грязи, на лице застыла кровь. Девушка шаталась как зомби. «Да, ослабела девочка, — мгновенно оценила Анна-Мария. — А сейчас ещё и этот Старшов!»

Журналистка так и не нашла, что ответить. Она развернулась и направилась к носу катера — туда, где стоял рояль, где они оставили перед бурей Старшова. Брезент с огромной буквой V валялся, залитый водой — это всё, что Анна-Мария, а затем и пришедшая следом Марина увидели на носу. Даже рояль смыло в воду.

— Вот, даже видно, как падал, — прохрипела Анна-Мария. — Всё там проломил.

Ей совсем не хотелось сцен страдания, и она надеялась, что девушка — ведь взрослая, всё понимает — смирилась с потерей Старшова, ещё оставляя его. Анна-Мария развернулась, чтобы уйти, и встретилась взглядом с Туркиным. Митя был помятым и грязным, выглядел жалко. Его подбородок мелко трясся, и Анна-Мария хмыкнула.

— Вы тоже здесь.

— Да. Как ни прискорбно вам это осознавать.

— Прискорбно сейчас нашей Марине.

— Нет! — закричала нечеловеческим голосом Марина. — Нет! Нет!

— Марина, это было прогнозируемо, — Анна-Мария не знала, как утешать людей, да и не хотела этим заниматься. Но девушка закричала вдруг, кинувшись к ней:

— Вы! Почему вы вдвоём живы, а он — нет? Почему? Кому так угодно?

Смотреть на Марину было страшно — она на глазах теряла рассудок. Туркин перехватил девушку, чтобы та не бросилась на Анну-Марию, но та кусалась, царапала ему лицо, проклинала.

— Да успокойтесь же вы! — Туркин впервые повысил голос, да так заорал, что испугался сам. Он толкнул Марину, и она отлетела на брезент, разбрызгивая воду.

— Это вы не должны были жить, — рыдала она, — это я не должна была. А он должен был!

— Мы все должны были жить, — сказал растерянный Туркин. Анна-Мария отошла на безопасное расстояние, и теперь он оставался один с рыдающей девушкой.

— Не все, — кричала, забыв себя, Марина. — Какая от вас польза? Кому нужно, чтобы вы жили? Зачем?

Мите показалось, что на этих словах девушки всё вокруг замерло, остановилось, исчезли звуки, и по небу, затем по воде и носу корабля с мокрым брезентом и застывшей Мариной пошла разноцветная рябь, как случается во время помех в эфире. Он почувствовал странные толчки в боку, словно кто-то стучал по ним кулаком, тепло в груди и висках, и вдруг всему телу стало жарко. Митя в мгновение покрылся по́том и запаниковал, не понимая, что происходит. Реальность, кроме него самого, застыла в ожидании — или её остановили?

Когда рябь исчезла, он вновь услышал шум волн, мотора, крики чаек, и ощутил, как качается на волнах катер, только одно изменилось — Марина. Она уже не причитала, не всхлипывала, не билась в конвульсиях на брезенте. Лежала, поджав ноги — даже можно было сказать смешно, если бы она просто спала. Но Туркин сразу же понял: это не сон. Девушка не пережила гибели Старшова.

Митя склонился над ней и пощупал пульс.

— Всё верно, — прошептал он, — всё верно.

Вдруг вспомнились слова Старшова: этого всего не может быть. Нужно увидеть то, что на самом деле. Но как? Как это сделать? Вдруг следующим после Марины окажется он? Ведь на борту теперь только он и ещё Анна-Мария. Или…

— Не только! — Туркин подскочил и хлопнул себя по лбу. В туалете спряталась Настенька. Как они все забыли? Ведь с ней ничего не могло случиться во время бури. Или могло?

Туркин поднял глаза и обомлел. Брезент пал, уступив стихии, и теперь можно было увидеть, кто управляет катером из рубки.

— Анна-Мария, — закричал он. — Анна-Мария, идите сюда!

— Вы меня пугаете, Митя. У вас совершенно безумные глаза.

— Смотрите, — только и смог произнести Туркин.

В рубке катера не было окон. Над стоящими на носу людьми возвышалась сплошная металлическая стена, покрытая облупившейся белой краской.

Анна-Мария достала телефон и принялась снимать. Митя уставился на неё.

— Что вы на меня все так смотрите?

— Телефон! — произнёс Туркин. — У нас же есть телефоны. Почему никому не пришло в голову позвонить? Выйти в интернет?

— А почему вы думаете, что не пришло? — Анна-Мария показала снимок. — Вы как всегда меня недооцениваете.

— И что? И что же? — Туркин полез в карман.

— Смотрите сами, — пожала плечами Анна-Мария. — А девочка всё же не выдержала?

Митя тяжело вздохнул, посмотрев на экран телефона: нет сети. Ну да, как же он сразу не догадался?

— С Мариной вообще получилось странно, — начал Митя и хотел было рассказать, как замерло всё вокруг, и он так и не сумел понять, что произошло с девушкой, но передумал. Вместо слов он только поднял руку и указательным пальцем показал вперёд.

— Что, Митенька? — не поняла Анна-Мария.

— Берег, — прошептал он.

Они увидели полоску берега вдали. Вряд ли там можно было что-то разглядеть, но у них появилась надежда. Катер не отклонялся от курса ни разу за всё время, что они пробыли здесь. Не было сомнений и сейчас — они приближаются к этому берегу. К земле. Суше.

— Скоро мы разглядим, — прошептал Митя.

— А я и сейчас вижу.

— И что же вы видите, позвольте полюбопытствовать?

— Я вижу поезд, — неожиданно сказала журналистка. — Вглядитесь, Митенька, и вы заметите…

— Поезд? — Митю передёрнуло. — Я вижу только серую полоску — там, на горизонте, между водой и небом. Идти нам ещё прилично.

— А на этой полоске — маленькие вагончики. Один за другим. Я вижу не меньше восьми.

— Вагончики? Что это может значить?

— Не знаю. Хотя… Я ведь тоже могу ошибаться, не всё же вам, Митенька.

Он повернулся к женщине, и лицо его приобрело неожиданно гневный вид.

— Прекратите уже называть меня Митенькой! Сколько…

И вдруг его осенило. Он посмотрел на берег и почти закричал:

— Я тоже вижу! Вон первый, второй, третий… Слушайте! Это же наш поезд! А что, если это наш поезд? И мы сейчас вернёмся туда.

— Ну и как не называть вас Митенькой? — вздохнула Анна-Мария.

— Здесь что-то не так, — прошептал Туркин. — Помните, Настя говорила, что всё про нас знает. Что я — живой, но ещё не знаю этого. Я, кажется, начинаю догадываться.

Анна-Мария смотрела вдаль и молчала. Её волосы развевались по ветру, а солнце приятно грело лицо — должно быть, ей всё это нравилось.

— Мы должны её спросить! — настаивал Митя. — Она ведь здесь, вы что, забыли? Нам нужно отправиться к ней. Скажем про берег! Про поезд. Она знает.

— Чтобы я? И слушать эту дуру? Митя, вы всерьёз мне это предлагаете? Да никогда!

— Тогда предложите что-то дельное, — крикнул Туркин. — Вы можете всё это объяснить? Хоть как-то? А она может!

Анна-Мария скривилась, и в этот момент раздался истошный крик. Он звучал словно из металлической трубы — глухой, сдавленный. Утробный, почему-то решил Митя. И тут же подумал: а что? Так и есть. Он прав. Ведь Настя спряталась в самой утробе катера, в туалетной кабинке, в закрытом со всех сторон зале, в закутке. Она была самым сердцем катера, Настенька, подумал вдруг Митя, и сейчас это сердце забилось.

— Она зовёт нас, — и словно в подтверждение слов Мити снова раздался истошный, но недолгий крик.

— У неё айфон, наверное, сел, — зевнула Анна-Мария.

— Да что ж вы за человек! — бросил Митя. — Вы хотите понять, что здесь происходит? Вы хотите выкарабкаться отсюда?

— Скоро берег, можно и не суетиться, Митенька. Но если вам страшно идти одному — так и скажите.

Анна-Мария развернулась и проследовала в зал. Когда они вошли, Настенька крикнула третий раз — тише и короче, словно как-то поняла: они уже здесь, на месте.

— А вы разве живы? — воскликнула вдруг Анна-Мария, и Туркин поначалу усмехнулся, подумав, что вопрос адресован ему. Но, войдя в зал, он замер на месте. Перед ним за одним из столов сидел фрилансер. Митя сглотнул, лоб покрылся мерзкой испариной. Фрилансер с любопытством смотрел на журналиста.

— Поздравляю вас, — произнёс Туркин, не понимая, как такое возможно. «Вот женщина, — подумал он про Анну-Марию, — ничем не проймёшь».

Митя подошёл к фрилансеру и с опаской посмотрел на него. Тот выглядел странно: никаких кровоподтеков, синяков, никакой грязи в волосах, и главное — следов похмелья. Он производил впечатление бодрого и даже вполне счастливого человека. Таким его ещё не видели.

— Что вы так смотрите? — с улыбкой сказал фрилансер. — Не одного вас позвали.

— Я вам говорила: это случится ещё три раза, — раздался голос, заставивший Митю вздрогнуть. Он звучал из рупора, растекался с потолка крытой палубы. Видимо, там было радио для связи с пассажирами. Сейчас казалось, что такие радиоточки здесь повсюду. Туркин осознал, что это уже не Настенька говорит с ними, а сам катер, или что-то ещё, куда более мощное, сильное, что управляет катером — но говорит оно голосом всё той же Настеньки, которую так хорошо помнил Митя. Которая сказала ему, улыбнувшись: просто вы ещё не знаете.

Наверное, теперь от её голоса можно было скрыться, лишь спрыгнув в воду и утонув. Была ли Настенька по-прежнему в туалетной кабинке или растворилась, перешла во что-то нематериальное, стала здесь всем? От этой мысли Митю бросило в дрожь.

— И теперь кто-то из вас останется здесь, со мной, — продолжала Настенька. — Те, на кого я посмотрю. На кого смотреть не стану, должны будут уйти.

— Сколько же можно это терпеть? — воскликнула Анна-Мария. — Митя, давайте быстрее!

— Что Митя? Что Митя? — в сердцах крикнул Туркин. — При чём здесь вообще Митя?

Он злобно смотрел на Анну-Марию, ожидая ответа, и вдруг заметил, как за её спиной, там, где выход на открытую палубу, появляются новые фигуры.

— Не может быть! — ахнул он. Старшов и Марина вошли в зал как ни в чём не бывало, как будто бы не смыло одного из них за борт, как будто не скончалась в судорогах другая.

— А вот и наши Ромео с Джульеттой, — вскинула брови Анна-Мария.

— Мы что же, все умрём? — спросила Марина. Голос её был тихим и лишённым всяких эмоций.

— А вы, Старшов, что, прятались под брезентом?

Туркину стало так страшно, что он побежал. Разум отказал ему, и только ужас управлял движениями. Не понимая, куда и зачем бежит, он двинулся к барной стойке — и тут же увидел Настеньку. Она стояла прямо на его пути, ещё движение — и Туркин снёс бы её. Хотя теперь, глядя на Настеньку, он засомневался: Настенька казалась скалой, холодной и твёрдой. Ничто не выдавало в ней жизни. Она стояла, закатив глаза, и Митя с ужасом уставился в пустые белки. Он попятился.

— Повторяю! На кого я посмотрю — должны будут остаться здесь, — услышал он.

Бледная Настенька двигалась странно, словно неведомая сила перемещала её в пространстве. Рот её даже не открывался — голос звучал из радиоточек и рупора. Нет, это было страшнее, чем даже ожившие Марина и Старшов. Это было страшнее всего на свете! Сердце Туркина бешено забилось, и он побежал к другому концу зала, там, где за кормой катера лежало просторное, спокойное море. Там он обернулся, замер и, дрожа, смотрел на происходящее.

Старшов с Мариной, Анна-Мария, фрилансер — все застыли на своих местах, словно по команде из старой детской игры про морскую фигуру. Настенька приближалась к каждому — начала с фрилансера, и даже Туркин из своего дальнего угла заметил, как сверкнули её глаза. Фрилансер обхватил голову руками и сидел, качаясь.

Следующей была Анна-Мария. Она насмешливо смотрела на страшную Настеньку, но та не уходила, и журналистка занервничала:

— Скоро этот цирк кончится? — крикнула она.

Тело Настеньки стало отдаляться от Анны-Марии. Не посмотрела, понял дрожащий Туркин.

Марина и Старшов, кажется, знали, чего ожидать. Или догадывались. Сложно что-то сказать о людях, которых совсем недавно ещё не было в живых. Впрочем, а были ли они живыми теперь? Внезапная догадка поразила Туркина: он видел смерть фрилансера собственными глазами. Старшов и Марина — свидетели гибели Настеньки. То, как она выглядит, то, что она сказала — или сказал катер, чёрт с этим, неважно: те, на кого посмотрю — останутся со мной. И те её слова — ему, Мите: вы просто ещё не знаете, что живы. Кажется, теперь он знал.

«Это же маленький судный день! Маленький судный день на отдельно взятом катере».

Митя поразился, что ему пришёл в голову готовый заголовок. Да, если он выберется отсюда — именно так и напишет. Даже не так: на отдельном судне. «Судный день на отдельном судне». А, каково? Вот только зачем о таком писать, даже если оно и было? Кто поверит? Кто поймёт, о чём эта история? Да и кто за неё заплатит?

Одно Митя знал теперь точно — он сойдёт на берег. Как говорила Настенька: будет должен уйти. А большее и понимать не нужно. Пусть понимают Старшов с Мариной — это они, крепко держась за руки, смотрят в глаза безжалостной Настеньке. Марина, положив голову на плечо Старшову, пыталась заплакать. Но ничего не получилось.

Митя поднялся с пола и вдруг ощутил, как защемило сердце. Движения давались с трудом, а тело охватила странная, неведомая доселе слабость. Пространство словно увеличилось в размерах, и коротенький путь между столиками превратился в бесконечный коридор. Где-то вдалеке, в другом его конце, поднялся со своего места фрилансер, шатаясь, пошёл к выходу. Упала на пол и забилась о него головой несчастная Марина. Митя всмотрелся в Старшова и поразился, как изменился этот человек: лицо осунулось, сморщилось, как у старого алкоголика. Он поплёлся к выходу.

Настеньки не было. Она исчезла, испарилась. И катер больше не говорил её голосом. Всё теперь было ясно. Совсем как тогда, после шторма.

Митя понял, что не сможет идти, и пополз к выходу на четвереньках. Слева и справа высились столики, пустые кресла. Он чувствовал, как силы покидают его с каждым новым метром. «Я должен дойти до улицы», — заклинал себя. Так он называл открытую палубу, ставшую теперь предметом всех мечтаний, концентрацией всех усилий. «Увидеть берег. Увидеть берег!»

— Куда все расходятся? — донеслись до него причитания Анны-Марии. — Сделайте мне кто-нибудь массаж, пока есть время! Ну, разве же никто не умеет? А, чего от вас ждать!

Прошло минут десять-пятнадцать, а может быть, столько же лет. Митя выполз, открыв лбом двери. Увидел солнце и ощутил тепло.

Он отдышался. Вдалеке сидели Старшов и фрилансер — каждый за своим столиком, уныло глядя впереди себя. Подул лёгкий ветерок, и он трепал их седые, полностью белые волосы. Их лица казались высеченными из камня, как у истуканов. «Они уже ничего не скажут», — подумал Туркин. Но и сам он, как ни силился, больше не мог ничего сказать.

А сказать ему было что: он умирал. Чувствовал, как ноет нещадно сердце, как перекидывается боль от него по всему организму, зажигая всё новые очаги, превращая пожар в агонию. Конечности с трудом слушались, зубы сжались, видимость ухудшалась, и сил оставалось только на то, чтобы рухнуть, ударившись головой о металлический пол катера. «Как же так? — спрашивал он самого себя, — как же так получается? Они умерли, но будут жить. А я выжил, но умираю».

Он схватился цепкой рукой за металлическое сиденье у столика, подтянулся, расходуя последние силы, и встал на колени. Затем начал медленно перебираться на сиденье и, поняв, что получилось, чуть улыбнулся уголками губ. Перед ним стоял чайник, обычный электрический чайник. В нём бурлила, закипая, вода, поднимался клубами пар. Откуда он здесь? Зачем? Туркин мог бы поклясться, что никакого чайника раньше не было.

«Вот сейчас он закипит, и…» — внезапно понял Туркин, а потом ему всё стало безразлично. Всё потеряло значение и смысл, кроме одного: он смог всё-таки сделать то, чего так хотел. То, ради чего дополз, ради чего остался жить ещё на совершенно бесполезные для вечности минуты.

Он увидел берег — тот был совсем уже близко, и можно было рассмотреть в деталях всё, что там происходило. У самой воды стоял поезд. Возле него бегали люди. Поезд горел, охваченный пламенем.

Завыла сирена. Чайник на столике Туркина закипел и, выключившись, громко щёлкнул.

***

— И тогда вы отлетели и ударились. Мы вынесли и положили вас сюда.

Зрение возвращалось, пусть и фрагментами, размытыми картинками, но Митя уже понял, что перед ним проводник. Впрочем, нет — человек в похожей форме.

— Я менеджер вагона-ресторана, — произнёс человек в форме, словно услышав Митины мысли. — Вы не переживайте, мы тут все, конечно… Но теперь всё хорошо.

Митя простонал. Он вспомнил про вагон-ресторан. Там была ещё Анна-Мария, и он зачем-то пришёл туда. Но теперь он был вовсе не в вагоне-ресторане. Он сидел на земле, возле воды, прислонившись к дереву. Стояла глубокая ночь, и небо над головой было сплошь усеяно яркими звёздами. Но было очень, невыносимо жарко.

— Мы рады, что у вас всё хорошо. Мы волновались, — улыбнулся человек в форме, очевидно, не зная, что делать дальше.

— Вы это называете хорошо? — прошептал Туркин. Очень хотелось пить.

— Поверьте, я знаю, что говорю. Нам повезло. Вагон-ресторан пострадал меньше других. Он только улетел в откос и перевернулся, но больше ничего не случилось. Повезло!

Туркин хотел повернуть голову, но шея отозвалась нестерпимой болью. Он выругался.

— Я помогу вам встать, — заботливо сказал человек. — С вами была коллега, мы говорили с ней. Она очнулась раньше вас. Но мы не знаем, где она теперь.

Митя посмотрел на человека отрешённым взглядом, затем побрёл в сторону. Только сейчас он начал понимать, что произошло. Два вагона лежали на боку, в ближайшем он узнал ресторан. Ещё несколько стояли на рельсах, из них вы́сыпали люди. Они вели себя по-разному: одни молча курили, сидя на земле, другие бегали, суетились, звонили. Самое страшное произошло в другом конце состава: там был настоящий пожар, пламя взвивалось к небу, и до Мити доносились крики и стоны. Над головой раздался шум, и Митя, превозмогая боль, посмотрел вверх и увидел вертолёты.

Один вагон стоял отдельно, ближе всех к воде — похоже, он пострадал сильнее остальных. Видно, что перед тем, как остановиться возле воды, вагон перевернулся в воздухе — и возможно, что не один раз. На покосившихся, частично обрушенных столбах болтались порванные провода.

Туркин сразу же понял, что это за вагон. Всё верно: после ресторана ещё один, плацкартный, затем цепь вагонов разрывалась, а те, что стояли дальше, были вовсю объяты пламенем. Их поливали водой с вертолётов и нескольких подъехавших машин. А возле этого вагона — тишина. Возле него никого нет. Только Митя.

— Без паники! — слышал он то и дело. — Пожалуйста, без паники!

Странно, но окна в вагоне остались целыми. Он не стал заглядывать в них, а осторожно, чертыхаясь от боли, поднялся по ступенькам тамбура и заглянул внутрь. В вагоне было темнее, чем снаружи, ведь здесь даже не было звёзд. Митя покопался в кармане и достал телефон, включил фонарик. Осветив, ужаснулся: вагон был совершенно пуст. Но это не была пустота обычного поезда, покинутого пассажирами. Ведь не было не только людей — не было ничего. И только вдали, напротив себя, Митя увидел стену, какой никак не могло быть в обычном поезде. Он всмотрелся и узнал в ней остатки перегородок купе, полок, чемоданов — они были спрессованы в единую плотную массу, заполнившую пространство от пола до самой крыши, и что-то в ней было ещё. Осознав, наконец, что это, Митя резко, не раздумывая, спрыгнул со ступенек тамбура и упал, больно ударившись о землю, прямо под ноги какому-то мужчине. Он говорил — отчётливо и громко, но говорил не с Митей.

— …фрагменты тел вперемешку с вагоном. Там вся внутренняя часть, ну назовем это начинка, от удара съехала вперёд. Пассажиры других вагонов? Они не сразу поняли, говорят только, что видели вспышку в окне. Вспышка была от того, что этот вагон, взлетев вверх, оборвал провода и срубил столбы. Хотя сам подрыв был не здесь, а где-то дальше. Там восемь вагонов всего, их вон сейчас тушат.

— Спасибо вам, — Митя услышал ещё один голос, женский, и понял, что он ему хорошо знаком. Мужчина отошёл, и Туркин увидел Анну-Марию с диктофоном в руках. Она помогла ему подняться.

— Это был наш? — тупо спросил Туркин, уже понимая ответ.

— Подрыв, — Анна-Мария проигнорировала его вопрос. — Вагон оторвался от состава, поднялся над рельсами и столкнулся аж с тремя бетонными опорами. Так они говорят. А затем уже оказался здесь, возле воды.

Митя молчал.

— Но самое удивительное знаете что? — продолжила журналистка после паузы. — Я оказалась здесь не сразу. Я как будто попала совершенно в другое место, и провела там… Провела там не знаю сколько, но очень много времени. По крайней мере, мне так показалось. Вы не поверите, Митя, но я вам скажу. Я оказалась в пустыне.

— В пустыне? — переспросил Туркин. — Разве…

— Это был невообразимый кошмар, Митенька. Невообразимый! Я еле вырвалась из этой пустыни, чуть не сдохла от жажды. А вот остальные все сдохли, — сказала она удовлетворённо. — Да, мы были там все. И все, представляете, сдохли. Кроме вас, Митя.

— Вот оно как, — протянул Туркин. — И в пустыне Воючке остались в живых только мы с вами.

— Так и здесь. И здесь, оказалось, тоже, — добавила Анна-Мария.

Туркин задумался.

— Значит, у вас была пустыня? — сказал он с сожалением. — Что же вы так, Анна-Мария! Два имени, две фамилии! А какая-то дурацкая пустыня.

— А у вас-то что, море, что ли?

Митя всмотрелся вдаль, где суетились спасатели, разрезая металлические стены тех вагонов, в которых удалось сбить пламя. И бегали пассажиры, причитая и пытаясь помочь тем, кому ещё могла понадобиться помощь.

— Море, — вздохнул он. — Море.

— Ну так чего стоите? — бодро сказала Анна-Мария, выйдя из оцепенения. — Других журналистов здесь нет. Работаем! Я уже связалась со своей редакцией. Поторопитесь, если не хотите запороть эксклюзив.

Но Туркин только махнул рукой.

— Работайте, Анна Мария, работайте. Может, третью фамилию себе наработаете. Анна-Мария Малышева-Елизарова-Воючкина! А, каково вам?

Она взглянула на него с неприязнью и поспешила к спасателям.

Митя развернулся. Неспешно пошёл к воде. Присел, опустил в неё руки и посмотрел на звёздное небо. Перевёл взгляд вниз и вперёд, на гладкую поверхность моря. Здесь, у берега, оно было такое спокойное, такое неокрепшее. Ещё недавно, совсем бесполезное для вечности время назад, в нём отражался пылающий поезд. И может быть, даже были видны души, взмывающие к небу, как воздушные фонарики. Марины, Старшова, этого, пьяного, как его звали, и Настеньки, доброй и глупой Настеньки.

Теперь в ней отражались только звёзды, но сама вода — она была всё та же. Такая же гладкая, такая же холодная.

Живая.

Рассказ Георгия Панкратова «Vоючки» вышел в сборнике «Крафт» (Чтиво, 2021). Читайте демо-версию и загружайте полную версию на официальной странице книги.