Звонят по домофону.
Подхожу к аппарату. - Слушаю.
- Это дворник. Аткрой, пажалста, я свой метла вазму.
Русский язык нашего Далматмухаммада править бессмысленно: его учить – только портить. Да и вообще, язык – это средство общения. Инструмент, так сказать.
Инструментом можно пользоваться по-разному. Взять виртуоза Паганини. Сколько струн должны порвать на его инструменте враги, чтобы он не сумел напиликать свою обычную норму гениальности?
Нет, наш дворник в русском языке не Паганини. Тем более не Пушкин. Подозреваю, что и в таджикском тоже. Но его средство общения худо-бедно выполняет свою задачу в контактах со мной.
А может, он хороший отец? Или из Пянджа кого тонущего вытащил? Откуда нам знать. Мы и о близких-то нам людях мало что знаем. Многое, многое способно перевесить страдания, причиняемые несовершенной речью уху эстетствующего филолога.
С дворником мы общаемся хорошо. Он звонит в мою, первую по списку, квартиру, говорит заготовленную фразу. Я открываю. При встрече мы здороваемся.
Когда сталкиваемся перед дверью, он тихо, по возрасту улыбается и пропускает меня вперед. Чтобы выразить человеку приятие, декларирую какую-нибудь нейтралюху, например, про отпущенные на сегодня градусы «ниже Цельсия».
Итак, закончилось домофонное общение, а я вспоминаю неподражаемого Евгения Дементьевича Панфилова. Он вел у нас на филфаке занятия по общему языкознанию. Неподражаемый Панфилов - он незабываем.
Идет занятие. С легкой, даже расслабленной флегмой (для меня – матросской!) он рушит вбитую в нас школой твердую веру во всесилие так называемых «специальных вопросов».
- Вопрос к определению? Выраженному притяжательным местоимением? Чей, чья, чье?.
- Так узбек спросит: «Чей печка?» И сам ответит: «Мой печка!».
Панфилов серьезен. Говорит о серьезных вещах – серьезных для человека, вгрызающегося в слово как продукт мозговой деятельности. Говорит в привычном для себя стиле. Стиль этот встречает у меня понимание и внутреннюю улыбку.
Что-то роднит его в работе мышления с любимым мной Марком Твеном.
Ага, мотаем мы на ус, уходи же, студиозус, от поверхностного формального анализа, углубляйся в собственно форму. Которая начинала закрепляться в твоем мозгу, еще когда ты только агукал и слушал речь окружающих.
Много позже, после появления интернета, я узнал, что на войну Евгений Дементьевич уходил в 41-м добровольцем. Служил, получается, по призванию - дешифровальщиком. В штабе Балтийского флота. Для меня важно, что «флота».
Я вырос в морском городе. Мой дом находился напротив ДОФа, т. е. Дома офицеров флота. На территории ДОФа был стадион. И на баскетбольной площадке этого стадиона я брал свои первые уроки игры.
Мы с пацанами часто наблюдали за играми моряков, слышали реплики со стороны их сослуживцев болельщиков. Бывало, и сами играли с ними или завязывали разговоры. На служилых мы, как младшие, смотрели снизу вверх.
Навсегда остались в памяти нетленки, выдававшиеся с притворной ленцой и суровостью: «Але, толкни пузырь!». (перевожу: «Подай мяч»), «Заходи позавчера» и т.д.
До сих пор с уставшей критиковать мою придурь женой могу себе позволить: «без двадцать пять», «полста восемь» и т.п.
А еще раньше, еще до дома напротив ДОФа, я жил в старой, «деревянной» части Молотовска/Северодвинска. И пацанами (каюсь, тогда ума было не намного больше, чем сейчас) устраивали подлянки суматошно бегущим из увольнения в свою часть матросам.
Зимой мы присыпали снегом «каталку», отполированную на тротуаре нашими и чужими ногами. Летом, бывало, устраивали волчью мини-яму, накрытую рубероидом и присыпанную землей. Не от зла, от детского ощущения абстракции БУДУЩИХ последствий и от любопытства «а что и как будет?».
Простите, моряки, если кто из вас до сих пор жив. Оговорку делаю не из предположения о фатальности действия своих проказ, а исходя из количества прожитых вами лет – больших даже, чем мои.