«Я подлила чаю, поднялась. Задёрнула шторы, спросила: «Не дует, из окон?.» Она мотнула головой и потянулась за чашкой.
Мы сидели — чаёвничали.. — битых часа два, с половинкой. Она рассказывала, перемогая боль и усталость. Я слушала, и не слушала.. Я всё это знала. Давно, в мелочах и деталях. Я предвосхищала её историю, и предупреждала о ней. О её неизбежности, хотя и с «открытой датой».
Она и пришла ко мне, прекрасно понимая — жалости не будет. Максимум, сострадание. И всё же — молчаливый укор.
Я встретила, не спрашивая. Накрыла стол на веранде, усадила в кресло «вольтеровское», кинула на колени плед. Она принимала заботу с тихой благодарностью — ожесточение прежнее и глупое упрямство куда-то исчезли. Сначала, говорили о делах и семьях. Потом, снизошли до тем мелких — новости чужие, покупки недавние, ссоры на стороне, неурядицы в работе. Она повествовала ровным голосом, не играя на тонах, не подпевая себе модуляциями — в нужных моментах. Ей будто было всё равно! Пойму я, поверю.. А я и не верила — шелуха всё! И не за тем она явилась — про Сайкиных, Потаповых донести мне! Какое дело мне — ей! — до каких-то общих знакомых! Всё, лет сто как, покрылось плесенью и прахом!
Похвалила мои «плюшки сахарные», одобрила чай душистый, с листом смородиновым. Бегло оглядела «интерьеры» мои — поощрила улыбкой и парой вопросов «по теме». Я слушала. Слушала то, что оставалось «за кадром», но фонило без удержу!
Наконец — мы уже уселись основательно, после троекратного «.."английский завтрак" с выпечкой, плиз!» — она перешла к главной подоплёке приезда. «Помнишь?..» — начала осторожно, с опаской. И томлением — не послал б её!
«Ну?» — коротко согласилась я.
«..прости..» — это было неожиданно. Она, в принципе, ни у кого извинений не просит и ошибок не признаёт! Натура такая — хочешь ешь, хочешь на **й посылай! Я и послала, лет десять назад — достала!
И жила эти годы спокойно и в радости. И не вспоминала про неё! Да, изредка доносило разные сведения. Но я и это отправляла мимо — лишнее, опять впрягаться! По сути, в её жизни ничего не менялось. Ни провального, ни успешного — безбугорчато, плоско, как и её теперешний сопрано. Я знала, что в «сетях» она шумно воспевает бытие собственное. Но подписана не была — ..и слава Богу.. Выглядела она измотано и без интереса.
Это раньше — искры из-под копыт и пар из ноздрей! Сегодняшняя она — серый цвет лица, отдышка небольшая, лишний вес, явно больные суставы и плохонький достаток. Об этом всём — с купюрами, конечно и возможностью отступить и поправиться — она и излагала мне три битых часа. Но и я ей — осерчав, при скандале, перед «посылом».. — всё сие и выпалила. Она не поверила. Так высоки были ставки тогда, так много желаний билось в неистовом взгляде, такими тембрами гасила она всё живое вокруг! И куда всё делось..
Провожая, сунула в пухлые руки, с узлами подагрическими на косточках, куль с понравившимися пирожками. Она улыбнулась, окинула привычно униженно толстые ножки — куда мне! Я настояла — крепить границы и доказывать всем несуществующее поздно. А вечером дома, с семейством, угоститься вкусненьким — самое оно. Мне не было жаль её — всё, что хотела она получила. С поправками Бога..»