Три месяца после переформирования части прошёл Иван Мухин нога в ногу со смелым и отважным солдатом – Семёном Сорокиным: врага рядовой Сорокин бил остервенело и беспощадно. Была в нём какая-то бесноватость. Стрелял короткими уверенными очередями метко и уверенно, и всякий раз приговаривал:
- Получи, гадина, фашистская! За Настеньку!
Или так:
- А вот за Настеньку мою откушать извольте! – и кидал гранату.
Стало Ивану любопытно – что за Настенька такая? Почему с её именем Василий воюет?
- Невеста это моя, - отвечал Семён и показывал Мухину маленькую мятую фотографию, на которой была изображена красивая белокурая девушка с большими удивлёнными глазами.
- Жива?
- А как же! – отвечал Сорокин, - в эвакуации, работает на заводе, письма вот мне пишет. И Семён демонстрировал Мухину засаленный мятый конверт, - люблю я её, Иван, больше жизни, не за Сталина, не за Москву в бой иду каждый раз, а за неё, за Настю мою. Вот кончится война, вернусь домой и свадьбу сыграем как положено, и ты у меня на свадьбе гулять будешь!
Иван, сказать по совести – основательно товарищу завидовал: никакой невесты у него не было. Как закончил он школу и поступил в заводское училище, были у него только томные долгие взгляды, цветы с соседской клумбы да танцы в клубе по выходным. А потом началась война и стало совсем не до невест.
Вообще перспектива погулять на свадьбе у товарища представлялась вполне реальной: немца гнали и гнали, без пощады и без остановки, война явно шла к концу, настроение было приподнятое, и солдаты, ещё вчера не поднимавшие без страха головы, начинали потихоньку вспоминать родные края, близких людей, строили какие-то планы и уже верили в будущее, которое всего-то год-другой назад из сырых волоколамских окопов выглядело мрачным и безнадёжным.
Со временем Иван настолько привык к незримому присутствию Насти, что иной раз и сам, стреляя по врагу, тихонько приговаривал: за Настеньку получите и распишитесь, господа фашисты! Воевать так было даже легче, а Семён, когда слышал, что и Иван Настеньку в бою упоминает – одобрительно улыбался и кивал. Настенька представлялась Ивану очень хорошо: немногословная, рассудительная и улыбчивая девушка словно бы всё время была рядом, вселяла уверенность и приглушала неизбежный на любой войне страх, и всякий раз, поднимая оружие, Иван представлял себе Настю, и всё у него получалось, и всё складывалось удачно и благополучно.
Тот злополучный день начинался весело и легко: взвод выспался по-человечески, был накормлен кашей и одарён сто граммами. После обеда вышли на позиции, под ногами среди зелёных холмов лежала живописная деревенька, разве что дома были запущенные и пустые. Немцев не было видно, да по всем признакам никого в деревне уже и не осталось. Иван с Сорокиным шли рядом, когда из разбитого окна одной избы раздалась автоматная очередь. Мухин мгновенно сориентировался, крикнул Семёну «заходи слева», а сам зашёл справа, со двора. Навстречу ему выскочил из избы пьяный небритый мужик в исподнем, с автоматом на голом плече. Явно полицай.
- Положь автомат! Убью! – крикнул Иван, но мужик и не думал слушаться. Это был явный полицай, немецкий прислужник, спьяну проспавший отступление, и жалеть его не было никакого резона. Иван пустил короткую очередь, и мужик упал. Мухин осторожно забежал в хату и осмотрелся – больше никого в ней не было, только на столе стояла недопитая бутыль, нехитрая закуска да какие-то листовки на немецком языке.
- Сёма, тут больше никого, всё чисто! – крикнул Иван Сорокину, но тот не ответил. Иван выглянул в оконце и похолодел: Семён лежал в траве, облокотясь спиной о шаткую изгородь и держал руку на животе, а сквозь пальцы руки его быстро сочилась кровь. Мухин ринулся на улицу, подбежал к Семёну и осмотрел его как мог. Было ясно, что ранение тяжёлое. На выстрелы уже бежали бойцы и Иван стал им кричать, что тут раненый. Сорокин закатывал глаза и шептал:
- Вань, больно-то как… Кажись убили меня, Вань…
- Не бзди, - отвечал Мухин, - подлатают. Ты, главное, на меня смотри!
Но отважный Семён Сорокин и так смотрел на Ивана, и глядя прямо тому в глаза вдруг быстро зашептал:
- Вань, достань карточку. И письмо…
Иван послушно достал из нагрудного кармана товарища маленький брезентовый мешочек.
- Выброси, Ваня.
- Ты что, Настеньку выбросить! Ни за что.
- Слушай, - задыхаясь, хриплым шёпотом заговорил Сорокин, - нет никакой Настеньки, нету у меня никакой невесты и никогда не было. Выдумал я её… Знаешь, так хотелось, чтобы там, дома, ждала невеста… А карточку и письмо я в руинах нашёл… Кто это на карточке – я и сам не знаю, её может и в живых-то нету давно… Ты прости, Вань, ладно?
Голова Семёна свесилась в сторону, и он обмяк, тогда Мухин положил Сорокина поудобнее и стал молча ждать. Помощь была совсем уже рядом, но было поздно: Сорокин умирал от кровопотери.
Когда Семёна положили на носилки, он ненадолго пришёл в себя, невидящими глазами повёл по сторонам и еле-еле прошептал:
- За Настеньку…
И умер.
Иван отошёл в сторонку и раскрыл письмо. Оно начиналось словами: «Дорогая моя сестрёнка», а заканчивалось «гвардии рядовой Илья Голубев, 34 стрелковый…16 января 1941» и листочек обрывался.
Иван сложил письмо и фотокарточку обратно в брезентовый мешочек и аккуратно убрал в нагрудный карман.
Потом, несколько часов спустя он снова шёл в бой и косил врагов уверенными, короткими и меткими очередями, и приговаривал про себя «За Настеньку! Не важно, как там её звали, может Аннушка или Машенька – за тебя! Если в тебя верят, значит ты существуешь».
Он стрелял и стрелял, и поражался собственной смелости и отваге. Может и в самом деле она существует, и зовут её именно так – Настей, и вот я иду в бой ради неё, и Семён шёл в бой ради неё, и, если меня убьют, кто-то ещё пойдёт в бой ради неё, - думал Иван.
И совсем не важно, существует она или нет.
Совсем не важно.