Всё было как всегда: атака пехоты захлебнулась не начавшись, за спиной ползли свои танки, а впереди ощетинились танки немцев, и какие-то юные неопытные командиры, только вчера назначенные, устроили жестокое и кровавое побоище при условии превосходящих сил, и вот уже пехота расползалась кто куда, лишь бы не оставаться на этом пыльном, высушенном июльским зноем поле, сквозь которое летели с обеих сторон снаряды и пули, и зарастали травой воронки еще со времён тех боёв, когда немцы наступали, а между ними появлялись новые.
И снова деваться было некуда. Мухин бежал что есть сил вместе с остатками батальона – левее, в сторону воронок и тщедушного лесочка, и крайне заманчивого оврага, по дну которого скорее всего текла когда-то речка-вонючка, а нынче не было ничего, кроме корневищ и пыли. А ещё там не было града летящих пуль.
До спасительного леса было совсем недалеко, когда именно оттуда донеслись ожесточённые пулемётные очереди и деморализованные солдаты один за одним стали падать: кто в попытке укрыться от огня, кто замертво.
Упал и Мухин, уткнувшись лицом в короткую, пахучую пыльную траву. Рядом кто-то стонал, недолго впрочем – скоро стоны прекратились и огонь на минуту стих. Мухин приподнял голову ровно настолько, чтобы оглядеться по сторонам – впереди метрах в десяти угадывалась спасительная воронка, в которой можно было укрыться от огня, но до неё ещё нужно было доползти. Ещё дальше угадывалось русло высохшей речки, по которому можно было отойти назад к своим, а впереди щетинился кривоватыми берёзками лес, из которого вели шквальный огонь немцы, которых в этом лесу никак не должно было быть.
Однако они там были и с этим фактом нужно было считаться. Иван огляделся назад – кругом валялись убитые, метрах в пяти позади поднялась лишь одна голова. Под каской видны были только глаза на покрытом копотью лице, и Иван не смог узнать этого солдата. Он лишь едва заметно кивнул ему в сторону воронки, тот понимающе кивнул в ответ и вместе они поползли. Одолев метра три до ушей Ивана донёсся характерный свист летящей мины, и через долгую пронзительную секунду всё было кончено: Мухина подняло в воздух, посекло лицо и уши, бросило вперёд, и в воронке он оказался безо всяких усилий со своей стороны, а от чумазого солдата позади не осталось совсем ничего.
Приземлившись и придав телу более-менее естественную позу, Иван принялся оттирать лицо и глаза, потому что ничего не видел – глаза были залеплены смесью из пыли и крови – своей и чужой. В ушах немилосердно гудело. Кое как оттерев глаза рукавом гимнастёрки, Иван огляделся: воронка была старая, пыльная и глубокая, и в этой воронке он был не один.
Прямо сказать: Иван Мухин вовсе не отличался богатырским телосложением. Конечно война превратила его из щуплого юноши во вполне взрослого крепкого мужчину, однако ни ростом, ни статью похвастать он никогда не мог. Тем не менее солдатик, сидевший на земле неподалёку и с насмешкой что-то говоривший Ивану, был ещё мельче, и на этом фоне ручной пулемёт ДП, лежавший рядом с солдатиком – казался просто огромным. Гул в ушах ещё не стих окончательно, и Мухин с некоторым изумлением смотрел на солдатика, который явно обращался к Ивану. Наконец отдельные слова Иван разобрал:
- Ага, с прибытием! А то я уже заждался. Звать меня Саней. Так эффектно сюда ещё никто не попадал, ты – первый! – протараторил Саня и как-то тихо, невесело рассмеялся.
- Разве кто-то был передо мной? – изумился Иван, - не было никого, я бы увидел.
Тут снова засвистело, и где-то неподалёку взорвались несколько мин, обильно усыпав их обоих сухой землёй.
Саня снова грустно улыбнулся:
- В этой жизни ты первый. А вообще вас много было, и всех вас я спас. Видишь – вот там, три часа левее лесочка есть овраг, до него ползком метров сто, и все эти сто метров насквозь простреливаются немцами. Поэтому я открою огонь, а ты поползёшь к оврагу, и там пересохшим руслом доберёшься к своим.
Иван наконец рассмотрел своего неожиданного соседа, и надо сказать, что выглядел тот совсем неважно: одежды на нём было - штаны да рваная исподняя рубашка, а гимнастёрка была обмотана вокруг правой ноги выше колена и уже изрядно пропиталась кровью. Был Саня мелок ростом, узкоплеч, черняв и носат, глаза его были карие, глубокие и такие же уставшие, как и его не сползающая с лица улыбка.
- Я – Иван Мухин, из пятой роты, - проговорил наконец Иван, - накрыли нас там и свои и чужие, побежал наш левый фланг, и вот кажется, что один я и добежал, а тут из лесочка палят не хуже. Ты сам-то как тут оказался вообще?
- Не знаю, - ошарашил Саня, явно любуясь реакции Мухина, - правда не знаю! Так же как ты я полз в сторону оврага, потом взрыв – и вот я тут, и пулемёт с одним магазином. Ранен в ногу, и в руку тоже. Сижу, вижу – ползёт солдат, забирается в воронку, отдыхает, я ему показываю, куда ползти дальше и прикрываю его огнём – в магазине 47 патронов, едва хватает. Потом, когда патроны заканчиваются, меня убивают немцы, и всё начинается сначала: снова эта воронка и ползёт другой солдат. Ну вот ты прям красиво прилетел, неожиданно. Ты сейчас отдышишься и поползёшь к оврагу, я тебя прикрою, а потом – всё начнётся сначала. Я понимаю – трудно поверить, но это правда.
- Я верю… - ответил Иван.
Он сразу вспомнил, как отец будил его в школу, а Иван не хотел ни просыпаться, ни вставать, но вставать приходилось, он, натягивая рубаху, ворчал в том смысле, что «вот бы так, чтобы раз – и сразу взрослый, и умный, и на десять лет старше, и не надо в эту проклятую школу» …
- Ваня, - говорил, улыбаясь отец, - ты должен быть признателен вселенной уже за то, что каждый твой день ты проживаешь один единственный раз и из этих дней складывается единственная неделя, а из них – месяц, потом год, и целая жизнь, и эту жизнь ты проживёшь лишь однажды – по-своему и неповторимо. Наша жизнь превратилась бы в кошмар, если бы из неё произвольно пропадали бы дни, месяцы или годы, или, например, один и тот-же день или час приходилось бы проживать несколько раз, словно неумолимая машина вселенной дала сбой, словно её заело, как старую пластинку в граммофоне. Мы бы просто сошли с ума! Так что одевайся, завтракать и в школу!
И Ваня одевался, и набирал в ладони чистой холодной воды, и умывался с наслаждением, и чистил зубы жёсткой щёткой и противным зубным порошком, и ему казалось, что это утро – одно и то же, и он проживал его уже тысячу раз, и каждая капля воды, и каждая щетинка на зубной щётке – уже до боли знакомы, и как хотелось бы вернуться в это замечательное утро именно сейчас, и чтобы это утро повторялось и повторялось, и снова умываться чистой ледяной водой, и чистить зубы, и ни о чём не думать, кроме ненавистной школы…
- Я знаю, о чём ты думаешь, - заговорил Саня, - ты наверняка сейчас думаешь о своей прошлой красивой и спокойной жизни, и как было бы хорошо снова оказаться там, где тебя уже никогда не будет. Я тебе даже немного завидую, потому что ничего этого не помню. Я помню только ваши лица: чумазые, покрытые копотью, испуганные, злые, добрые, красивые, разочарованные, потерянные – разные… И все вы выползаете из моей воронки туда, в сторону будущего, туда, где есть жизнь или какое-то её подобие, а я открываю огонь прикрытия пока не закончится магазин ДП в 47 патронов, которых как раз хватает на ваш путь из этой воронки до спасительного оврага, а потом - короткий бой, и мне некуда деться, и меня убивают, и всё сначала. Ты, я вижу, хочешь предложить мне дождаться темноты и под покровом сумерек пробраться к оврагу самому? Пробовал – не выходит. Немцы так же пользовались этой возможностью, и меня всё равно убивали, безоружного и слабого – не здесь, так у овражка, или на полпути… Так что не предлагай мне ползти к оврагу самому, я знаю, чем всё закончится.
- Не буду предлагать, - пробурчал Иван сконфуженно, хотя именно это только что и хотел предложить. Нет – ему было страшно оставаться здесь, в этой воронке наедине с пулемётом. Ему хотелось уйти.
Иван ещё раз посмотрел на кровоточащую ногу Сани и подумал, что ползком ему, пожалуй, будет непросто с такой раной. Было у Мухина в груди какое-то странное чувство, но он не понимал его – толи не мог понять, толи не хотел, поэтому тихонько встал, подхватил автомат и сказал:
- Удачи тебе, Саня!
- Это тебе удачи, - ответил тот, - она тебе пригодится больше, потому что своей дальнейшей судьбы ты не знаешь, а я свою знаю очень хорошо.
И снова он взглянул на Ивана своими смешливыми и страшными одновременно глазами, и Мухин выдержал этот взгляд, а потом повернулся и стал осторожно выбираться из воронки, и сразу со стороны леса затрещали одинокие выстрелы, а за спиной у Ивана ожил Санин ручной пулемёт, плюясь в сторону леса маленькими злобными кусочками свинца, и Мухин более не раздумывая ни секунды пополз к оврагу, и снова где-то рядом разорвалась мина, но он полз и полз, и совсем скоро оказался в овраге, в полной безопасности от пуль, и тогда он встал на ноги и пошёл по высохшему руслу, выплёвывая на ходу набившуюся в рот землю, и уже через несколько шагов прислушался, и понял – пулемёта больше не слышно, у Сани кончились патроны… Мухин приостановился и посмотрел вверх, на синее июльское небо, и на поросшие кустарником верхушки оврага, и ему представилось, что вот сейчас вылезет из этих кустов случайный немец, посмотрит на Ивана равнодушными голубыми глазами и вскинув автомат, прошьёт его короткой уверенной очередью насквозь, и это красивое теплое синее небо исчезнет, а вместо него появится перед глазами Ивана старая воронка от снаряда, и ручной пулемёт системы ДП с одним единственным магазином на 47 патронов, и он, Иван – будет совершенно точно знать, что произойдёт дальше, и снова будет мучить это странное чувство, только теперь оно станет более понятным: словно ты совершил какую-то очень серьёзную ошибку, и исправить её ты уже не можешь, и даже осознать эту ошибку ты не в силах, но горечь от необратимости твоего решения уже сама по себе станет тебе наказанием за неё.
Ведь кончится война, будут чествовать живых и поминать мёртвых, кто-то забудется, что-то сотрётся в памяти навсегда как несущественное, но Мухин и через десять, и через двадцать лет будет вспоминать этого странного щуплого солдатика: помнишь Саню? Говорили, что он погиб – нет! Он где-то в каких-то западных полях отстреливался от врага, прикрывал своих, да так и застрял где-то в вечности, и вот ты, Мухин – простой смертный, прошёл всю войну и старость свою видишь воочию, а он – всё такой же молодой, сидит в своей воронке, палит из пулемёта по врагу, и нет у него ни старости, ни молодости, а есть лишь уставший солдат, которому нужно добраться до своих, и Саня прикроет его огнём, и солдат пройдёт через вечность транзитом, а Саня – останется, потому что в вечности он совсем не гость.
Не ты, а он.
Каждому своё, Ваня.