7.
В конце второго дня вернулся я в комнату, где спал, а там уже ужин стоит на столе. Ни разу не видел я, кто его приносил, не разу при мне никто не заходил в мою комнату. Но ужин вечером на столе стоял к моему возвращению – горячие макароны, кусок рыбы и хлеб. И чай с куском какого-то пирога, не то фруктового, не то овощного – не разобрать.
Поел, завалился на кровать, а в голове разговор с наставником крутится. Самое первое, что я из разговора этого понял – что вел я себя как дебил. Вот кто мне объяснит, с какого драконьего гузна начал я наставнику про присягу за воротник закладывать, да про свой долг? Вроде как я такой герой необыкновенный, мальчикам-девочкам в школе уроки героической истории преподаю. Наставник, наверное, в душе от хохота помирал, хотя виду не подал. Но тут я его понимаю – перед умалишенными надо быть спокойным, умалишенные и броситься могут.
И про крысоедов непонятно. Когда они людьми стали? Я в жизни про них как про людей никогда не думал, да и не задумывался. В том смысле, что они, конечно, люди, издалека и не отличишь. А как поближе познакомишься, да на зверства их насмотришься…
И тут снова в голове у меня всплывает Бурый Лог с крестьянами-дезертирами. Я тогда уже на фронте побывал, погеройствовал. И когда мы в тыл отходили, на переформирование, по дороге получили приказ – недалеко по нашему маршруту в деревне бунт, разобраться и двигаться дальше. При входе в деревню кто-то из соседней роты по крышам из автомата полоснул, для строгости, значит. Только эта строгость всем боком вышла. Прилетело стрелку сразу с трех сторон, и за пару секунд заварилась в этой деревне такая каша, которую не в каждом окопе на фронте увидишь.
Понятно, что против строевой части никакая деревня долго не простоит, вот мы и гонялись два дня по окрестным лесам, собирали разбежавшихся да к виселицам таскали. Кого то и на месте оприходовали.
Второй раз я мимо этой деревни через месяц проезжал, когда на фронт возвращался. Нигде – ни души. Может, кто и остался, стариков и детей мы не трогали, но встретила нас эта деревня гробовой тишиной, и проводила ей же. Неуютно мне на душе было, пока мимо домов пустых ехали. Да и не мне одному. Всю дорогу разговоры вели, шутки-прибаутки, а как показалась эта деревня – тишина в кузове грузовика. Так до передовой и ехали молча. Не нашлось ни у кого темы для разговора, да и настроения язык чесать тоже не было.
Так почти до утра я и пролежал со своими мыслями. По всему выходило, что неправ я перед наставником. Нервы свои ни к чему было показывать. Ему, как ни крути, и без меня нервы есть куда оприходовать, не каждый день, небось, сидит в кабинете и сказки про далекие планеты слушает.
Ну и я тоже – Бойцовый Кот, личная гвардия Его Алайского Высочества. Без страха, без упрека. А маленько до истерики не докатился. И, скажу я вам, если бы не перед наставником я вчера стоял, а перед кем-нибудь другим, - так ведь и докатился бы. Я у Корнея в гостях когда на Дранга сорвался – так себя не помнил. Словно накрыло чем голову. Получилось, что руки – ноги сами по себе, а голова вроде ни при чем. И это не та история, которой потом гордиться будешь. Нам Гепард в Школе частенько говорил, что наличие головы на плечах сильно осложняет жизнь, но при этом позволяет ее продлить…
Давно я с Гепардом не виделся. Интересно, где он сейчас? Встретиться бы, хоть словечком перекинутся. Может, посоветовал бы что, как дураком не расти.
Перед рассветом забылся на час-полтора, а тут и подъем.
Собрался, захожу в комнату, наставник уже ждет.
- Доброе утро, Гаг. – Улыбнулся и пошел к чайнику. – Готов к воспоминаниям?
Подошел я, каблуками щелкнул, вытянулся в стойку и принес по всей форме извинения. – Вчера был неправ, господин наставник, приношу извинения.
- Ну почему же неправ? Ты солдат, и присяге не изменял. Как раз ты был прав, как ни посмотри.
- Психанул я вчера, - говорю. – Не подобает Бойцовому Коту психовать и в мирной обстановке нервы свои показывать. Приношу извинения, господин наставник.
- Извинения принимаются. – Он протягивает мне кружку с чаем, садится к столу и галету в чай макает. Каждый раз, как чай пьем, он галету в него макает. – Есть такая штука – психология войны. На войне надо убивать, а это непросто. Вот мы и меняем в своей голове картину мира. Кем бы наш враг ни был, он превращается в демона. Так проще.
- Я не совсем вас понимаю, господин наставник.
- Вся штука в том, что если мы считаем врага ничтожеством, нам легче воевать. Жизнь становится понятной и простой, особенно на передовой. Но с такими подходами к врагу можем пропустить какие-то важные детали, а это в контрразведке недопустимо. Поэтому мы, здесь, - и пальцем вверх показывает, - не относимся к ним как к крысоедам. Есть империя Каргон, и многие их достижения нас удивляют, скажу тебе.
Тут он прав. На сто процентов прав. Самоходки у крысоедов, каргонцев то есть, хорошие. Лучше наших. И бомбовозы у них хорошие. У нас вообще бомбовозов нет. Старый герцог очень любил штурмовики, и требовал для фронта только их. А когда бомбовозы полетели, то оказались наши окопы перед ними как куры перед ястребом. Штурмовик бомбовоза не догонит, и по высоте не достанет, а если и догнал – на тебя две двуствольные пушки из артиллерийских кабинок смотрят. Посмотрят секунду-другую, и полный рот земли, как говорится. Только зенитками их и отгоняем, где они есть.
Отлегло у меня на душе после разговора. Не сильно, но полегчало. Сел я и продолжил свои воспоминания.
А вечером, когда все до последних минут рассказал, и присели мы с наставником попить чаю, задал я ему вопрос, который меня все эти дни мучил.
- Господин наставник, меня в мою часть вернут? Я в госпиталь обратно не поеду, сбегу.
- Вернут, куда же тебя девать? Если армия не воюет, то она разлагается.