«…предки мои происходили из славянского племени булгар, и переселились, вероятно, вследствие внутренних замешательств края, на Русь Белую. В древности они назывались "скандербеками". "Булгарин" же было только прозвание, используемое для означения прежнего отечества…»[1]
Поручик Булгарин окунул перо в стеклянную с откинутой бронзовой крышечкой, чернильницу и осторожно стряхнул лишние капли. Стола в походной палатке отродясь не имелось, и он использовал для письма поставленный на попа бочонком из-под пороха, застеленный куском клеёнки – парусины, пропитанной масляной краской, и приобретшей от этого плотность и стойкость к влаге. Писал он на правильном русском языке, отлично усвоенном ещё во время учёбы в Сухопутном шляхетском кадетском корпусе. Превосходно владея французским и польским языками, для литературных упражнений он предпочитал всё же литературный язык - язык Державина и Карамзина, чью «Бедную Лизу» он проглотил ещё в кадетские времена.
«…Тот язык, который я называю белорусским, польские историки и филологи называют руським. Этот ь после буквы с составляет у них разницу между народом и языком руським и русским, или литовским. Но в существе, наречие, которым писались дипломатические акты в Литве: белорусское.
Белорусы имеют свое собственное наречие, которое некогда называлось руським языком, и этим языком говорили по всей западной Руси и князья, и бояре, и шляхта, и крестьяне, и этот язык был письменный. Этим языком написаны Литовский статут и все акты Великого Княжества Литовского, на этом языке писали и стихами и прозою, этим языком белорусские крестьяне, мещане и однодворцы говорят и поныне, распевают на нем свои народные песни…»
С некоторых пор Булгарин поставил себе за правило – делать записи в дневниковую тетрадь, имея в виду воспользоваться ими когда-нибудь при составлении своих воспоминаний и размышлений о вопросах философских, исторических и литературных. Армейский быт и повседневные заботы уланского офицера предоставляли такую возможность далеко не каждый день - но всё же он при всякой возможности извлекал из сакв письменные принадлежности и покрывать страницы мелким, убористым почерком.
«…заняв благодаря своим стараниям достойное место в уланском полку Константина Павловича, я прошёл шведскую кампанию 1808-09 годов, не раз имея возможность отличиться. Однако, несчастная история с эпиграммой в адрес Великого князя закончилась для меня несколькими месяцами под арестом в Кронштадтской крепости, после чего я был отправлен в Ямбургский драгунский полк, вскоре принуждён был оставить службу и уехал в наше родовое имение Пырашево Минского воеводства Великого княжества Литовского…»
Говоря строго, Фаддей Венедиктович носил обычное для французской армии звание лейтенанта – но, как и прочие французское звание, он, подобно прочим офицерам Великого Герцогства Варшавского предпочитал использовать традиционные польские «поручик», «прапорщик» и «хорунжий».
«…наступил решительный перелом в моей жизни. Старшины нашей фамилии решили, что мне не должно оставаться в бездействии, и велено мне отправиться в герцогство Варшавское, и вступить в военную службу, в которой уже находилось несколько наших родственников.
Россия была тогда в самом тесном союзе с Францией. По Тильзитскому трактату герцогство Варшавское было признано государством второго разряда, принадлежащим к Рейнскому союзу вместе с королевством Саксонским. Король саксонский, как известно, назначен был Наполеоном герцогом варшавским. Множество дворян, богатых и бедных, служили в польском войске герцогства Варшавского, и едва ли не третья часть офицеров были из русских провинций. Некоторые богатые люди вооружали их на свой счет роты, эскадроны, батальоны и даже целые полки. На все это смотрели равнодушно, и ни позволения, ни запрещения не было. Если политики и предвидели скорый разрыв России с Францией, то этого не показывали.
При моем пылком воображении и уме, жадном к новостям, при страсти к военной службе, правильнее к войне, я обрадовался предложению моих родственников. Зная, что Наполеон употребляет польские войска по всей Европе, я надеялся побывать в Испании, в Италии, а может быть, и за пределами Европы. одной политической идеи не было у меня в голове: мне хотелось драться и странствовать…»
- Пан поручик! Разъезд вернулся!
Булгарин поднял голову – к палатке подъезжали четверо улан. Между ними на косматой крестьянской лошадке без седла ехал пятый – русоволосый молодой человек в куртке французского конного егеря со споротыми пуговицами и нашивками поверх штатского платья.
Старший разъезда, подхорунжий Конопацкий, как и сам Булгарин, выходец из Литвы, спрыгнул с коня и лихо вскинул два пальца к козырьку своей рогатувки.
- Так что приказ выполнен, пан поручик! Проехали на десять вёрст по сельской дороге, казаков не обнаружили. Взяли пленного – уверяет что поляк. Был вооружён, но оружие свой отдал сам, сопротивления не оказывал.
И протянул поручику короткое ружьё. Поручик принял его, повертел в руках, подвигал туда-сюда рычаг с круглой головкой на месте батарейного замка, поводил мизинцем в узком стволе, ощупывая непривычные нарезы, и удивлённо поцокал языком.
- Назови своё имя. – приказал он по-польски. – Откуда взял французский мундир? И, заодно: что это за оружие и где ты его раздобыл?
Пленник, высокий русоволосый молодой человек в конноегерском сюртуке куртке со споротыми нашивками и пуговицами поверх партикулярного, необычного вида, платья уже спешился и стоял, вытянувшись во фрунт, возле своей лошади – лохматой крестьянской кобылёшки без седла. «Похоже, военный… - отметил поручик. – Выправка, во всяком случае, угадывается…»
- Я - Гжегош Пшемандовский. – заговорил пленник. - Мой отец, польский шляхтич, сражался в армии Тадеуша Костюшко, попал в плен после несчастной для истинных патриотов Польши битвы под Мацеёвицами и вместе с семьёй был сослан в Сибирь, в крепость Тобольск. Там я и вырос – а когда узнал о вторжении императора Наполеона в пределы России, бежал, рассчитывая присоединиться к его победоносной армии!
Гжегош встретился с разъездом подхорунжего Конопацкого не доезжая полутора вёрст до Смоленского тракта. Увидав издали пики с красно-белыми флажками и высокие четырёхугольные шапки-рогатувки в чёрных клеёнчатых защитных чехлах, он забросил за спину «мосинку», спешился и, вскинув руки повыше над головой, во весь голос заорал: «Ще Польска не згинела!» А когда всадники подъехали и окружили его со всех сторон, торопливо произнёс заранее заготовленную речь – ту же самую, что полутора часами позже повторил уланскому лейтенанту с круглым, слегка одутловатым лицом. После чего – был отведён к костру, накормлен и оставлен под присмотром в ожидании дальнейшего разбирательства и решения своей судьбы.
Выскребая деревянной, явно местной, деревенской работы, ложкой со стенок общего котла остатки густого овощного, с мясом, супа (времена тотальной бескормицы у Великой Армии были ещё впереди) Гжегош исподволь озирался, разглядывая рядовых улан. Занимаясь в течение полутора десятков лет исторической реконструкцией эпохи Наполеоновских войн, он был отлично осведомлён об особенностях униформы каждой из польских частей, состоящих в армии Наполеона. И именно это знание повергало его сейчас в некоторое недоумение. Синие мундиры с приборным сукном тёмно-розового цвета, гусарские чакчиры с лампасами-басонами, цифры «восемь» на лядунках и седельных чемоданах – всё это однозначно указывало на восьмой полк шеволежёров-улан, которым командовал (то есть командует в настоящий момент) князь Доминик Радзивилл. Именно под его началом Восьмой уланский полк в июне первым из наполеоновских войск вступил в Вильно – как же, такой символ: в столицу Великого княжества Литовского первым входит представитель одного из древнейших родов Княжества! Впоследствии князь не раз отличился, оставшись верным Бонапарту до самой своей смерти – в 1813-м году от ран, полученных в сражении при Хаунау…
Но дело было, конечно, не в блестящем князе Радзивилле. Непонятность заключалась в том, что Гжегош, в деталях изучивший историю каждого из польских полков, состоящих на французской службе, знал, что именно восьмого уланского здесь быть никак не должно! Этот полк участвовал в Русской кампании в составе Второго корпуса маршала Удино, сражался на северном, Петербургском направлении под Якубовом, Клястицами, Полоцком, Борисовом – но оказаться в нескольких десятках вёрст от Бородино никак не мог! Однако же – вот он, здесь, и сам полковой командир князь Радзивилл, как выяснил Гжегош, послушав разговоры рядовых улан, находится в полуверсте отсюда, в какой-то безымянной деревеньке.
Это был сюрприз, списать который на ошибку историков Гжегош не мог при всём желании. Слишком разнообразны, слишком детальны были источники, из которых он черпал свои сведения – и согласно им всем выходило, что кавалеристы восьмого полка должны прямо сейчас, в этот самый момент квартировать далеко отсюда, в Полоцке, приходя в себя после тяжёлых боёв с войсками Витгенштейна. Однако же, вот они: толпятся у костров, обмениваются грубыми шутками, дымят глиняными трубками, хвастают своими подвигами, реальными или вымышленными, ругают жида-маркитанта, заломившего несуразную цену за дрянную польскую «вудку». Нет, как хотите – а что-то здесь очень-очень не так…
Немного утешало одно: согласно подслушанным разговорам, вторая рота третьего эскадрона восьмого полка улан-шеволежёр оставлена здесь, в Вязьме, с заданием охранять участок тракта на Смоленск и отражать возможные наскоки казачьих и легкокавалерийских отрядов русских. При всём своём интересе к историческим событиям и несомненном польском гоноре, Гжегош никак не планировал угодить в жуткую мясорубку Бородино, которая должна состояться буквально со дня на день. Кроме всего прочего, это могло помешать успеху его миссии, которая, увы, была ещё далека от завершения. Хотя и отчаиваться не стоит. Он жив и невредим; поляки, кажется, приняли его как своего, и есть время осмотреться и начинать строить планы. Телега с тщательно запакованными в полиэтилен и прорезиненную ткань книгами ждёт своего часа на дне приметного лесного озерка где-то неподалёку, в вяземских лесах. А значит – ничего ещё не потеряно.
[1] Здесь и дальше использованы фрагменты из «Воспоминаний» Фаддея Булгарина.