Ранним утром двадцать шестого августа русский арьергард, командовал которым генерал-лейтенант Коновницын, занимавший позиции близ Колоцкого монастыря в семи верстах к западу от главных сил, был атакован неприятельским авангардом. После упорного трёхчасового боя Коновницын, получив сведения о том, что неприятель предпринял обходный маневр, скомандовал отступление за реку Колочу, и после недолгого марша соединился с отрядом Горчакова, развернувшим боевые порядки возле Шевардинского редута.
Отряд Ростовцева прибыли в расположение русской армии двадцать шестого августа – в тот самый день, когда в знакомой нам истории должна была состояться Бородинская битва. И каково же было моё удивление, когда выяснилось, что войска стоят на позициях, занимаясь земляными работами, а французская армия, ни с того ни с сего задержавшись на марше со стороны Вязьмы и Царёва-Займища, только-только начинает развёртывание.
Но - поудивляться вволю мне не дали. Эскадрон Сумского полка, с котором состояли гусары Ростовцева, входил в состав третьего кавалерийского корпуса генерал-майора Дохтуров. На этот раз, дело у Шевардинского редута получилось куда упорнее, чем в известном мне варианте событий, и продлился на сутки дольше. Это дало возможность Дохтурову уже под вечер двадцать восьмого августа, второго дня шевардинского дела, предпринять во фланг и тылы разворачивающейся неприятельской армии глубокий рейд, в котором сумцы приняли живейшее участие.
Увы, все эти события я принуждён описывать с чужих слов – поручик категорически отказался брать в дело нас с Рафиком. «Я не сомневаюсь в вашей храбрости, господа, - заявил он, - но, уж простите, в сёдлах вы сидите, как собака на заборе, строевых команд не знаете, верховые перестроения исполнять не обучены. Под ногами будете путаться, и в первой же атаке, в лучшем случае, отобьётесь и потеряетесь. А приставлять к вам опеку – извините-с, лишён возможности…»
Сказано это было таким тоном, что не оставляло сомнений: все дальнейшие споры лишены всякого смысла. В итоге мы с Рафиком провели этот горячий день на биваке, разбитом за Семёновским оврагом, медленно отходя от двухсуточного верхового марша – и с прочими нестроевыми встретили возвращавшихся из боя сумцев.
Надо сказать, что поначалу они имели успех – на марше удалось застигнуть и частично разгромить обозы и артиллерийские парки корпуса Богарне. Однако на отходе русский отряд был перехвачен двумя полками польских улан. В сабельной рубке получил тяжёлое ранение полковник Делянов, а сумцы, попавшие под раздачу вместе с ахтырцами, понесли довольно серьёзные потери. По счастью, сам Ростовцев невредим - хотя и обозлён был, что твой цепной пёс.
Поручик имел все основания для дурного настроения. На протяжении всего нашего марша он вытягивал из меня подробности предстоящего генерального сражения – и был немало удивлён, когда предсказания эти… не то, чтобы не сбылись, но оказались не вполне точны. А мне оставалось лишь думать невесёлую думу о том, что этот мир чем дальше, тем сильнее, расходится с тем, что был мне знаком. Ну, хорошо, насчёт гибели Веллингтона Ростовцев мог что-то напутать – но перенос сроков Бородинской битвы и иной, по сравнению с «предыдущей версией» ход шевардинского дела – это куда девать? Хотя – итог, в общих чертах оказался схожим, разве что, полковник Делянов, которому полагалось получить ранение в бое с кирасирами дивизии Сен-Жермена, выбыл из строя при Шевардино. Однако, насколько я мог судить, общее расположение русских войск повторяло то, что было мне известно. После отступления русских войск от Шевардинского редута, на всём пространстве будущего поля сражения установилась тишина – похоже, обе армии, как и в предыдущей версии событий, решили взять суточный тайм-аут. Что ж, посмотрим, чем всё это закончится…
Русские - солдаты, ополченцы, которых здесь было немеряно, и даже крестьяне из соседних деревень, в лаптях и армяках - весь день копали землю, плели фашины, заполняли землёй туры и вколачивали брёвна, торопясь укрепить редут в центре позиции и флеши на правом фланге, возле деревни Семёновское. И я один среди всех собравшихся на этом поле людей знал, что скоро этот редут навсегда войдёт в историю под названиями «батарея Раевского», «курганная батарея», «ля гранд редут», «ля фаталь редут», «ля редут дю сентр»[1]. А флеши получат название по имени смертельно раненого там Петра Ивановича Багратиона. Или… не получат? Изменения естественного (с моей, разумеется, точки зрения, разумеется) хода событий заметны уже невооружённым глазом - и они нарастают, подобно снежному кому, с каждым часом.
Темнеет в начале осени поздно. Часам к десяти пополудни стук топоров и визг пил постепенно утих. Над полем поплыл, смешиваясь с вечерним туманом, дым сотен, тысяч костров, повисла глухая какофония из конского ржания, тележного скрипа, металлического лязга. И голов, конечно - они сливались в неясное бормотание, из которого мой слух вычленял отдельные фразы:
— … куды прёшь, храпоидол, не видишь, што ли, пораненный здеся лежит! Креста не тебе нету!
— Васятка, воды принеси! И манерку мою прихвати, для Бога прошу…
— Оно конешно, Евсей Лучич, сукнецо у вас на шинели знатное, сносу ему не будет. А у меня корявое да редкое, аж просвечивает! Воры интенданты, истинное слово…
— … уланские квартирьеры нас из изб взашей попросили, а мы обиделись — как же так, мы, небось, тоже в удобстве ночевать желаем! И пошли по мордасам хлобыстать, токмо держись! А ихнее благородие господин поручик и командуют…
Позади захрапело. Я обернулся – и едва успел отпрянуть от вынесшейся из темноты оскаленной конская морда с чёрными, как крупные сливы, глазами. На лбу перекрещены ремешки, усаженные блестящими латунными бляхами, в пасти лязгает какая-то железяка, летят клочья пены.
- Простите, Никита Витальич, не заметил! А ты, Сёмка что стал столбом? Коня прими, расседлай и поставь у маркитанта на коновязи.
Гусар, к которому обратился Веденякин, суетливо подскочил от костра, взял поводья. Конь мотал башкой, гусар похлопал его по бархатному носу.
- Сил моих больше нет!- пожаловался корнет. - От самого Можайска скакал, и всё полями – дорога-то забита, не проехать…
Веденякин был отправлен поручиком в Можайск утром, чтобы сопроводить раненого в Шевардинском деле барона Вревского и передать его с рук на руки семейству Ростовцева с просьбой позаботиться должным образом о боевом товарище сына. Для пущего пригляда при бароне было велено оставить ещё и ростовцевского ординарца Прокопыча – тот получил сабельный удар в плечо, и сколь не сопротивлялся решению «барина», был безжалостно отправлен в тыл.
Юному субалтерну Косте Трунову повезло меньше. Его недосчитались после ночной рубки с уланами, и сколько Ростовцев ни расспрашивал гусар, ему так и не удалось выяснить: то ли юноша погиб от удара уланской пики, то ли отбился в темноте от своих, когда сумцы, не выдержав натиска поляков, принуждены были рассыпаться в стороны, и только темнота спасла их от полного истребления? Разыскать своих в грандиозном столпотворении на пространстве от деревни Утица до села Бородино, забитом войсками, обозами, биваками – задачка нетривиальная. Особенно, если Трунов ранен, а то и остался безлошадным, чего в этих обстоятельствах исключать тоже не стоит. Впрочем, в этом случае ему ничего особо не угрожает: прибьётся к первой попавшейся русской воинской части, как сделал это когда-то барон Вревский – накормят, перевяжут, обогреют… Хуже, если он лежит сейчас на поле возле Шевардина среди мёртвых тел, конских и человеческих, и гадает, что случится раньше: подберут ли его французские санитары, или же остатки жизни вытекут вместе с кровью из ран.
У костра гудели голоса. Вскочившие при появлении Веденякина гусары расселись по местам, накрыли шинелью бочонок, заботливо расправили складки. Корнет кивком поблагодарил и уселся, пристроив шпагу между колен. Денщик принял у него кивер, вручив взамен полотняную фуражку.
— Дай-кось маслица, Осип! — попросил он одного из гусар. Принял склянку, нашарил в ранце тряпицу и принялся начищать кивер корнета. Я усмехнулся – как тут не вспомнить бессмертное лермонтовское «…кто кивер чистил, весь избитый…». И, как нарочно, раздался характерный скрежет - сидящий рядом гусар водил оселком по клинку сабли, его длинные, на запорожский манер, тронутые сединой усы свисали ниже подбородка. Вокруг меня оживала история, словно не реальная жизнь это была, а старательно наведённый трёхмерный мираж, галлюцинация - и от этого по коже пробегали мурашки, а внутри что-то сладостно замирало…
Гусар отложил в сторону оселок, попробовал пальцем лезвие. Удовлетворённо кивнул, провёл по клинку промасленной тряпкой, убрал в ножны.
- Дай-кось, барин, палаш твой, навострю… - обратился он ко мне. – Видали мы, как ты с егерями на дороге рубился - добре! А завтра – кто знает, как жисть обернётся? Оружие завсегда надо в исправе держать, в уставе о том ясно прописано!
Я вздохнул, вытянул из ножен шведскую шпагу и протянул гусару.
Вж-жик! Вж-жик! Вж-жик! - завёл свою нудную песенку оселок, а я сидел и смотрел на тускло-огненные змейки на дотлевающих углях. Как тогда, в двадцать первом веке, у костра поисковиков. Или в двадцатом - в библиотеке, у печки-голландки, в ожидании наступающего нового, тысяча девятьсот восьмидесятого года. Сколько времени прошло с тех пор – не календарного, в котором сейчас сам чёрт ногу сломит, а моего личного, «биологического», как любят выражаться фантасты? Двое, суток, трое? Где-то около того…
Что сделано за это время? Вроде, не так уж и мало – если бы я знал, где искать хозяев той «туманной комнаты», то смог бы предоставить им подробный отчёт. Конечно, они умолчали о сути предстоящего мне МНВ – но в том, что я всё правильно угадал, сомневаться не приходится. Клубная библиотека, эта «бомба времени», способная взорвать ход здешней истории, предана огню. И вряд ли книжки, избежавшие общей участи – сохранённый Ростовцевым учебник истории для восьмого класса, четвёртый том «Войны и мира», который я зачем-то сунул в седельный чемодан перед тем, как покинуть ДК. Да ещё - драная подшивка журнала «Крокодил» за 1976-й год, подобранные гусарами ряди известных целей (бумага-то мяконькая, барин, на подтирку одно удовольствие!) способны что-то здесь всерьёз изменить. Правда, есть ещё воз с книгами, стыренный Гжегошем, и это дело серьёзное. У поляка было около суток, чтобы отобрать нужные книги, и в том, что он сделает правильный выбор – сомневаться не приходится. Недаром никто пока не собирается возвращать меня и прочих попаданцев домой, на перспективу чего мне ясно намекнули в «туманной комнате»….
Но – только ли в книгах дело? Сдвинутые сроки Бородинской битвы, Шевардинский бой, пошедший, вроде, и по схожему сценарию, а всё же – немного иначе… И даже если время прямо сейчас закольцуется, и я вернусь назад – то в исторических трудах вместо двадцать шестого августа, оно же, седьмое сентября по новому стилю будут значиться двадцать девятое и десятое числа соответственно. Достаточно ли это для того, чтобы сделать мир неузнаваемым? Знать бы…
А может, я изначально неправильно ставлю вопрос? Каковы бы ни были причины, вызвавшие упомянутую отсрочку, к нашей – моей и прочих попаданцев, - деятельности они не имеют никакого отношения. Подобный эффект способна вызвать, скажем, перемещённая из будущего мотострелковая бригада – но уж точно, не горстка студентов с поселковой библиотекой, которую к тому же, спалили дотла… Но, даже если предположить, что наше появление само по себе затронуло некие внечувствительные «мировые струны» - то как быть с гибелью Веллингтона, случившейся аж за два года до этого знаменательного события? А сколько ещё таких мелких и крупных изменений, а которых я попросту не знаю, и, скорее всего, не узнаю вовсе? Интернета тут нет, придётся копаться в книгах, подшивках газет, расспрашивать людей…
- Кстати, корнет… - я повернулся к Веденякину, который как раз воевал с пробкой бутылки, одной из тех, что остались у нас от недавних трофеев. – Вы у Ростовцевых Мати… простите, Матильду не встретили? Она, вроде, вместе со старой графиней уехала…
- Вашу-то спутницу?– ухмыльнулся корнет. – Как же-с, там она, никуда не делась. – Весьма пикантная жидовочка, и с ранами ловко обращается. До лекарской барышни ей, конечно, далеко, но барону она весьма умело повязки меняла…
Под «лекарской барышней» Веденякин подразумевал медсестричку Людочку, оставшуюся с тётей Дашей и партизанами.
Я согласно кивнул, не зная, что на это ответить. Мне, конечно, было известно, что родители Матильды – евреи, в конце шестидесятых перебравшиеся в Софию из хорватского Загреба. Недаром, в середине девяностых, когда Балканы отчётливо стали скатываться в нищету и кровавый хаос, и было неясно, ограничится ли это Югославией, или выйдет за её пределы, она предпочла вместе с родителями выехать на историческую родину. Но в семьдесят девятом, в Москве вопросы её национальности не интересовали меня совершенно. А Мати насколько мне известно, и в синагоге-то ни разу не была, как и её отец, болгарский партийный работник средней руки…
Но – то там, а то здесь: для местного дворянского общества любой выходец с Балкан либо мусульманин, либо православный, третьего как бы и не дано. На обитательницу гарема Мати не слишком похожа - так что старая графиня наверняка предложила ей посетить церковь, поблагодарить небеса за чудесное спасение от супостата. А Мати, ни на секунду не задумавшись о последствиях (интернациональное воспитание, а как же!), ей ответила. Спасибо, хоть не заявила, что не верит в Бога – а ведь могла бы…
Впрочем, особой беды тут нет: до первого сколько-нибудь значительного всплеска антисемитизма ещё верных лет семьдесят. Но осадочек, конечно, останется, тут и к гадалке не ходи. Вот и корнет, несмотря на всё его светское воспитание позволяет себе отзываться о ней весьма даже фривольно…
- Значит, говорите, она ходит за Вревским?
- А то, как же! – корнет, наконец, справился с пробкой и протянул бутылку мне. Я понюхал – нечто вроде креплёного вина или портвейна. – Да и сам барон отнюдь не против, вы бы видели, как он на неё смотрел...
- Раз сил хватает на барышень пялиться, значит, скоро пойдёт на поправку. – сделал я логичный вывод. – А сейчас, давайте-ка выпьем корнет, за то, чтобы нам пережить завтрашний день. Помяните моё слово: много будет крови, ох, много…
- А и пусть! – корнет забулькал вином. – Наконец-то настоящее дело! Как там было-то, не припомните?..
«…Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног…» - нараспев прочёл он. Я едва сдержал усмешку: ты смотри, окалывается Лев Николаевич не сам эти патриотические вирши выдумал, имели хождение…[2]
[1] (фр.) большой редут, роковой редут центральный редут.
[2] Эти стихи приводятся во втором томе «Войны и мира», в описании обеда, который был дан в английском клубе в честь Багратиона.
