«С Днём Святого Валентина! У вас рак и скарлатина!» — не дословная цитата, но именно с неё начался день.
Шаркая грубой подошвой ботинок по асфальту, бреду в полумраке по знакомой улице. Поднимать ноги нет ни сил, ни желания. Не радует даже любимая ранняя осень: тепло и солнечно, без удручающей слякоти. Руки непроизвольно утопают в глубь карманов джинсовой куртки. В голове — пустота и туман. Нет ни одной мысли, на которой я могу сосредоточиться. Тем не менее, на душе легко. Враз всё стало просто, понятно и абсолютно неважно.
Чтобы как-то приободриться, купил большую порцию безлактозного капучино с ореховым сиропом. Планирую ближайшее будущее на три или, при хорошем стечении обстоятельств, пять лет. «Забавно, что в этой ситуации меня волнует наличие лактозы в кофе», — подумал я.
Из размышлений в реальность меня вернул звук разбитого стекла и враз стихший мальчишеский смех. Бросив беглый взгляд через переулок в сторону баскетбольной площадки, я заметил, как, словно кухонные тараканы на свету, врассыпную разбегается компания парней возраста средней школы. Кроме одного. Издалека было заметно побледневшее лицо. Он стоял как вкопанный с выражением озадаченности и страха на лице. Любопытство взяло верх, вынудив меня свернуть с намеченного маршрута. Как и ожидалось, в процессе ожесточённой игры в стритбол кто-то неудачно передал пас с такой силой, что мяч, отскочив от фонарного столба и пролетев метров 12, разбил окно дома без таблички с адресом и номером.
По всей видимости, дома никого — движения внутри и красноречивых ругательств не было. Но пацан стоял по-прежнему безучастно, бледнея всё сильнее с каждой секундой. Миг — и умчался по переулку вслед за товарищами.
Часы подсказывают, что пора ужинать, но что-то не даёт покоя. Прежде чем уйти, решаю убедиться, что в доме, куда как пушечное ядро угодил мяч, всё в порядке. Утешал себя мыслью, что дома просто никого нет. Я подошёл к двери: тёмно-красная из дубового массива. Собравшись с духом, но всё ещё неуверенно, постучал в дверной молоток. Ответа не последовало. Я постучал снова, чуть громче и дольше, чем в предыдущий раз. Отсутствие реакции заставило меня испытать легкое волнение. «Будь, что будет», — подумал я и нажал на ручку двери. Дверь открылась.
Посреди большой комнаты, которая начиналась сразу за небольшим тамбуром, между горящим камином и стареньким телевизором стояло плетёное кресло из ротанга. С минимальным движением в нем располагалась миниатюрная девушка.
— Прошу прощения, — я попытался говорить вполголоса, чтобы не напугать — с вами всё в порядке?
Девушка обернулась, и на мгновение я замер в исступлении. Девочкой оказалась неожиданно приятная старушка семидесяти лет, которая с аппетитом младенца ложкой золотистого цвета ловко уплетала ванильный чизкейк. Рукавом она вытерла остатки крема и крошки песочного теста над верхней губой и доброжелательно улыбнулась.
— Чем обязана? — тихим и мелодичным голосом спросила она, аккуратно поставив блюдечко на тумбу.
По ощущениям, неловкая пауза тянулась чуть меньше вечности, хотя прошло секунды четыре. Старясь улыбаться как можно искреннее, пытаюсь совладать с разрастающимся волнением.
— Я видел, как мяч разбил окно, и хотел узнать, всё ли в порядке.
— Вот как? Я даже не слышала. Да вы присаживайтесь.
Судя по всему, старушка жила одна. Никаких намёков на других жильцов я не обнаружил. Пара поношенных, но хорошо сохранившихся женских туфель у входа, хлопковое полупальто на вешалке и аристократичный берет на крючке. Дом обустроен небогато, но со вкусом, и в каком-то отношении утончённо. Светло-бежевые обои гармонично сочетались с ламинатом цвета натурального дерева. Ажурные светильники по всем комнатам смотрелись вполне аутентично. В доме царил идеальный порядок, всё выглядело именно так, будто стоит точно по своим местам. Изо всех сил я пытался расслабиться и вести себя естественно, но, вопреки здравому смыслу, по спине бежал лёгкий холод. Полное отсутствие фотографий там, где они должны быть: на стенах, тумбах и полках. Абсолютная, если не сказать гробовая тишина в доме: не было даже тиканья часов. Спертый воздух с едва уловимой примесью не самого приятного аромата. И, не смотря на топящийся со всей силы камин, внутри дома ощутимо прохладнее, чем на улице.
Старушка продолжала ненавязчиво улыбаться, постукивая пальцем по ручке кресла, лёгкими киваниями головы и едва заметным движением бровей настаивала, чтобы я присел. Я сглотнул и уселся в кресло.
— То есть, говорите, видели, как мяч разбил окно? Так бывает, когда игровая площадка находится от дома на расстоянии вытянутой руки. Генри непременно заменит стекло, когда вернётся домой. Профсоюз давно обещал обнести площадку забором, но дальше общений дело не двигается. Хотите чаю?
Я кивнул, параллельно с этим переспросив: «Генри?»
— Да, Генри — неподдельно удивившись повторила женщина, словно я спросил что-то слишком очевидное, — мой дорогой муж.
Она легко поднялась с кресла и уверенно пошла в сторону кухни. Кресло не покачнулось.
Мы просидели минут тридцать, общаясь обо всём и ни о чём. За окном темнело. В какой-то момент поймал себя на мысли, что мне практически удалось избавиться от назойливого напряжения. Я приготовился сделать глубокий выдох облегчения, как вдруг меня резко прошибла волна холода, от которого защекотало в груди, и по плечам побежали мурашки: теперь причина тревоги была на поверхности. Всё это время я сидел буквально в полуметре от камина, в котором приятно потрескивали поленья и танцевали языки пламени, и только сейчас понял, что я не чувствую тепла от огня. Нисколько.
От осознания хотелось закричать и убежать прочь, но я заставил своё лицо оставаться под маской непринужденности, изо всех сил стараясь не подавать виду. По какой-то причине старушка забеспокоилась. Она несколько раз тревожно посмотрела на старые напольные часы, стоящие у камина, и взволновано вымолвила: «Не хочется вас торопить, но скоро вернётся Генри, он не очень любит гостей».
Спустя полчаса нашего чаепития солнце окончательно село, и ночная мгла по праву начала занимать место на улицах и в домах. Светильники оставались выключенными, так что камин, абсолютно не будучи источником тепла, был единственным источником света. Впотьмах я не сразу разглядел лицо гостеприимной хозяйки, но когда в камине развалилась кладка дров, и пламя на секунды вспыхнуло ярче и озарило половину дома, давление на мои виски усилилось: за это время её лицо ощутимо изменилось. Седина перестала быть благородной, щеки осунулись и впали, а морщины стали выглядеть так, как будто по ним прошлись лезвием. Из-под вуали торчала дряблая кожа шеи, а руки, прежде ловко орудовавшие ложкой, мелко-мелко дрожали. Её взгляд потух, и даже казалось, что глаза начинает застилать пелена.
— Большое спасибо за чай, и ещё раз, от имени мальчишек, прошу прощения за инцидент со стеклом, — насколько смог, я дружелюбно разрезал тишину, — мне пора идти.
— Не торопись, мне нужно кое что тебе сказать — её голос стал более глухим и низким, а на некоторых звуках даже скрипучим.
— Но мне правда пора, был рад пообщаться, — решительно заявил я и, уверенно встав с кресла, сделал шаг в сторону выхода.
— Я прошу вас сесть, юноша, речь о вашем здоровье или, если угодно, вашей жизни, — раздалось металлическим эхом по всему дому.
Сложно представить, каких невероятных усилий стоило не потерять сознание, когда вместо уже привычного ласкового голоса я услышал смесь из звуков скрежета по металу, воя гиен и скобления ножом по стеклу, среди которых, тем не менее, отчетливо различались слова. Я сел обратно. Она пододвинула стул вплотную, взяла меня за руку и пронзительно посмотрела мне в глаза. Её рука была холодной.
— Меня зовут Клэр фон Хиддли… — после непродолжительной паузы отчетливо произнесла она и вновь замолчала.
Я не смел произнести ни звука, боясь даже сглотнуть ком в горле.
— …Называй меня Клэр. Как только ты вошёл в мой дом, я сразу поняла, что у тебя доброе сердце. Но оно готово разорваться на части из-за недуга, который разрушает тебя изнутри. День за днём он будет сжирать тебя по частям, пока наконец от тебя не останется даже пустого места. И ты ничего не сможешь с этим сделать…
Клэр опустила голову, её глаза нервно забегали из стороны в сторону, после чего вновь пронзила меня взглядом, в котором на этот раз отчетливо читался страх и чувство вины.
— Генри запрещает мне говорить об этом, но я считаю, что должна.. Должна это сделать… Я могу помочь тебе — подняв трясущуюся руку, она приложила её к моей голове, ровно к тому месту, где обнаружили неоперабельную опухоль.
Я почувствовал тепло, которое постепенно спустилось с головы на плечи, затем растеклось по рукам в пальцы и, в конце концов, дошло до пяток.
— Запомни, ты никому не должен об этом рассказывать. Тебе всё равно никто... — она не успела договорить, как открылась дверь. Вернулся Генри.
— Быстро, прячься под лестницу, — прошипела она, с приличным усилием толкнув меня в нужную сторону.
Объяснять дважды не пришлось. Под лестницей я увидел небольшое слуховое окно, протиснуться в которое можно только лёжа. Ничего не оставалось, кроме как лечь на спину, и засунуть свою испуганную тушу в узкий, едва подходящий по размеру проход в стену дома.
Со стороны тамбура доносилась ругань, но я не могу разобрать ни слова. Я лежал, весь в испарине и паутине, которая, судя по количеству, копилась здесь десятилетиями. Не смотря на происходящее, от чего-то мне было спокойно, а сохранившееся в голове и руках тепло поддерживало оптимистичный настрой. Послышались глухие шаги и равномерный стук трости. Звуки перемещались из одного конца дома в другой, постепенно ускоряясь — неужели он перешёл на бег? — и нарастая. Генри приближается.
Кто-то схватил заслонку слухового окна и резким движением выбросил её через всю комнату.
— Вылезай, — послышался свирепый вой. От страха я зажмурил глаза…
— Вылезай, Роберт, процедура закончена, у меня две новости! — сказал знакомый голос.
Я медленно открыл глаза, все больше погружаясь в абсолютное непонимание происходящего. Глухой быстрый стук постепенно утихал, а белый свет слепил глаза, не позволяя осмотреться.
— Ты собрался тут лежать до понедельника?
Я узнал голос: мой лечащий врач, онколог Мистер Пиксли. Постепенно зрение прояснилось, я смог рассмотреть его белый халат и вопрошающий взгляд.
— Роберт, я не знаю, как сказать.. У меня для тебя две новости.. — в голосе чувствовалась тревога, — твой рак отступил.. Вернее, он исчез, растворился. И я не знаю, почему.
Всё, что он говорил дальше, я практически не слышал. Что-то про дополнительные исследования и наблюдения. Я был занят другим: сердился. То ли от разочарования, что жизнь вернётся в прежнее русло, то ли от невозможности различить, что из происходящего правда, а что галлюцинация. Подписав документы, и ещё раз выслушав пояснения по снимку МРТ, я вышел из здания больницы, сделал глубокий вдох, а затем сквозь густо заставленную парковку пошёл к своему автомобилю.
По радио играла подборка кантри-блюза, а я, с трудом справляясь с желанием закурить, глубоко размышлял о случившемся. Урчание из глубин живота прямо дало понять, что самое время перекусить. На горизонте показалась иллюминация кафетерия, я плавно начал сбрасывать скорость.
Нужно было видеть, с какой жадностью и упоением я накинулся на сэндвич с индейкой и двойным горчичным соусом. Я расправился с ним меньше, чем за две минуты, но добавку заказывать не стал.
Кафетерий стоял прямо у дороги, на въезде в небольшой соседний городок. В метрах двухстах от него располагалась старая Баптистская церковь, когда-то служившая местом паломничества и веры, а сейчас почти полностью разрушенная. Рядом с ней стояли небольшие, аккуратные склепы и каменные кресты причудливых форм середины прошлого века. Торопиться было некуда, поэтому пару минут я решил поизучать их.
Практически все кресты были однотипные, различаясь лишь формой вырезанных на них фигур и огранкой углов. На некоторых сохранились таблички. Но внимание мое привлекла аккуратная, выглядевшая более свежей чем другие, широкая плита. Могила была прилежно оформлена, а сверху уложена ещё свежими цветами. Я поднял глаза на табличку, и еле сдержал желание заорать во весь голос. Большими ровными буквами на ней было написано «КЛЭР & ГЕНРИ ХИДДЛ. 1822».
Так быстро я не ездил больше никогда. Всё-таки по приезде домой придётся закурить.
