В ту пору, когда Нурбану звалась Сесилией и каждую неделю ходила с матерью в церковь на исповедь, дабы поведать святому отцу о своих прегрешениях, девочка очень боялась геенны огненной и всегда искренне каялась в своих проступках. Даже вспоминать смешно. Ну, какие могут быть грехи у семилетнего ребенка? Ну, подумаешь, сорвала розу с любимого материнского куста или без спроса съела кусок сладкого пирога. Какое в этом преступление? Вон Мурад однажды вообще половину ее цветов острой сабелькой порубил, желая показать, как хорошо умеет с оружием обращаться. Так что из этого?..
Зато матери ее Виоланте Баффо было о чем рассказать святому отцу, однако родительница не спешила все выкладывать. Лишь стояла, скромно потупив огромные очи. Женщина прекрасно знала: в этом облике она смотрится как нельзя привлекательно! К тому же, ее всегда больше волновали проступки дочери, чем свои собственные. Ведь этот несносный ребенок, твердила женщина всем окружающим, кого угодно введет в могилу своим упрямством!
Маленькая Сесилия искренне не могла понять, почему мать сердится и очень хотела увидеть на ее лице добрую улыбку. Поэтому молитвенно сложив хрупкие ручонки на груди, честно вспоминала все, что сделала в течение недели: дернула соседскую кошку за хвост; съела сладость, что стояла на столе; подсматривала в щелочку между бархатными шторами за тем, что творится у госпожи Баффо в спальне под шелковым балдахином, укрывающем ее широкое ложе…
Надо сказать, что как раз-таки последняя информация больше всего интересовала сухопарого священника. Обычно он в деталях расспрашивал девочку обо всем, чем занимается ее матушка, просил назвать имена гостей и при этом странно причмокивал губами.
Уже став взрослой, Сесилия стала понимать, зачем эти странные допросы устраивались и какая ему от этого была польза. Но тогда честно обо всем рассказывала и искренне радовалась, когда ей отпускались все прегрешения. Шла из церкви, земли под собой не чувствуя от счастья. Ведь теперь обязательно попадет в раю и будет слушать пение ангелов. Вот глупая! Верно говорила Хюррем-султан: никто кроме тебя самой, не отпустит тебе грех. Только искреннее раскаяние, которое называется совестью, спасает душу!
Ей трудно судить, насколько часто муки раскаяния мучили саму Роксолану. Ее лик был всегда невозмутим, даже когда доводилось отдавать какой-либо жестокий приказ. Впрочем, наложниц, если они, конечно, не пытались обратить на себя внимание султана, хасеки не притесняла. Рабыни, особенно те, кто служил ей непосредственно, любили свою госпожу. Она была внимательна к ним и довольно сострадательна. Чего нельзя было сказать по отношению к недругам. Тут ей равной не имелось.
Только насколько это можно назвать грехом? На кону стояла ее жизнь и жизнь ее детей. А в этом случае все средства хороши.
Так что если и была грешна, то только в том, что вовремя подсунула султану документы, компрометирующие его любимца, Великого визиря Ибрагима-пашу, а потом такое же сделала и в отношении старшего шехзаде Мустафу. Но в обоих случаях ее винить не стоило. Надо сказать, что они сами сделали все, чтобы вызвать гнев повелителя.
Нурбану-султан не переставала удивляться наглости Паргалы. Это же надо было быть настолько уверенным в себе человеком, дабы надменно бросить в присутствии дипломатов: «Этой Великой Империей только я управляю! Все, что я делаю — абсолютно правомерно. Ведь вся власть сосредоточена только в моих руках. Я назначаю всех главнокомандующих, всех воевод и белер-беев. То, что я даю — остается у того, кому я отдал. То, что я запрещаю — всегда будет оставаться в запрете. Даже Повелитель не принимает указы без моего согласия! Я веду все его дела. Выше меня нет никого. И когда дело дойдет до общения с Карлом — он будет общаться со мной!»
Кстати, об этих словах султану доложил Искандер Челеби, а не Хюррем-султан, как утверждали недруги. Хасеки лишь присутствовала при этом, растерянно переводя взор с лица своего султана на лицо его верного слуги, который потом за эту смелость поплатился жизнью. Тогда повелитель простил своему визирю наглость, более того, даже заявил, что сам дал Ибрагиму такие полномочия. Рассказывают, что Хюррем-султан, услышав эту фразу, сильно покраснела от возмущения, но промолчала… Видимо знала, скоро все раскроется.
Так оно и оказалось. Как говорится не прошло и года, как Ибрагим-паша вновь проявил завидную наглость и надменно сказал, в этот раз дипломатам из Франции: «Львы — это повелители, месье. А укротители — визири. Понимаете? Правитель Османской империи — это Лев. И моя задача — воспитывать великого падишаха, моего повелителя, воздействуя жезлом истины и правосудия»…
Так что вины госпожи тут явно нет, в конце концов она визиря за язык не тянула. Сам напросился. Радовалась ли султанша его казни, трудно сказать. Они на эту тему с Нурбану никогда не говорили. Впрочем, Роксолана о своих делах никогда особо ни с кем ни о чем не говорила, даже с дочерью этой темы не обсуждала. На все вопросы, если, конечно, кто решался задать, улыбалась и делала вид что не понимает, о чем речь. Умной была женщиной, да успокоит Аллах ее душу…
Что же до казни Мустафы, то и тут вины Госпожи Босфора не имелось. Мало ли о чем на каждом углу кричит мать шехзаде. На чужой роток, как говорится, не накинешь платок. Все знали: шехзаде надоело быть принцем и он очень хотел поскорее стать султаном. И если бы покойный повелитель не оказался быстрее, то шелковый шнурок затянулся бы на его шее.
Все шептались: как хасеки султан искренне скорбит о казненном, видимо, чувствует свой грех! Но при это никто не мог привести доказательств преступлению. А раз так, значит, это были пустые наветы. Слезы, что Роксолана лила по казненному Мустафе, ни о чем не говорили. За годы общения с Госпожой Босфора Нурбану прекрасно знала: все сделанное ей следует делить надвое. Если она сейчас и льет слезы, то это скорее слезы по своему сыну, шехзаде Мехмеду, умершему, как все говорили, по вине черкешенки. Вот как-то так все получается...
Публикация по теме: Страх Нурбану-султан. Книга вторая, часть 2
Продолжение по ссылке
