Корыто. Так скверно прозвали в пятом классе новенькую. Света Корытенко переехала из другого города. Класс невзлюбил ее за активность. За решительность в отстаивании мировоззрения. Даже не класс, а несколько деловитых особей, считающих себя выше других. Остальные принимали атмосферу, которую насаждало высокомерное меньшинство.
Наша учительница назначила Корытенко на должность старосты, и тем самым обрекла ее на унижения. Девочка занималась организацией уборки класса и записывала учеников, опоздавших в школу, в маленький блокнотик, чтобы потом по требованию учителя предоставить список. Света делала это не по злобе. У нее характер был боевой, открытый. Поэтому она не пришлась по нраву влиятельному меньшинству. И сама должность старосты вызывала у нас ядовитые смешки. Но разве дело в должности? Не человек ли красит любую должность?
Что-то произошло той теплой и нервной весной. Помню жаркие косые лучи солнца, высвечивающие наш пыльный класс. Кабинет русского языка. После уроков Корытенко пытались унизить. Несколько девочек и мальчиков растоптали ее портфель и выразили, таким образом, презрение за то, что она отметила их в числе опоздавших в школу. Девочка стояла около парты и дрожала мелкой нервной дрожью.
Никто не остался в тот день убираться в классе. Я выходил последним и остановился перед ее фигуркой. Челка растрепана, на темном фартуке отчетливо выделяются следы чьих-то ботинок, сумка на полу растерзана, будто ее растаскивали зубами злые собаки. Личико узенькое, маленькое, дробное. Подбородок с наперсток. Очки съехали с носика, покрытого мелкими прыщиками, а глаза…яркие, синие, чуть навыкат. Корыто не плачет. Именно не плачет. Глаза горят. Вся в себе. Такая удивительная решимость не плакать. Это обстоятельство больше всего меня поразило.
Со стен кабинета глядят небожители - бородатые классики русской литературы с надписями о любви к человеку.
И как назидание Льва Николаевича: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».
И Максим Горький подхватывает эстафету любви к и - за - человека и человечество: "Любовь к идеалу – чувство деятельное и страстно склонное к жертве".
И я, который поддался первому скверному чувству травли. А должен был восстать праведным негодованием. Стыдно.
Молча подхожу к Корытенко, аккуратно поднимаю ее портфель. В глаза стараюсь не смотреть, потому что и я молчаливый соучастник события. Мог остановить толпу? Едва ли. Струсил бы? Не знаю. Но теперь в эти мгновения жалость переполняет меня – жалость и злость на себя. Как же так? Теперь уже ничего изменить нельзя. Это произошло. Время не вернуть. Нужно жить с пониманием того, что есть вещи, которые уже не переменить. Стыдно за трусость.
Помогаю сложить в сумку разбросанные вещи: карандаши, ручку, пакетик со сменной обувью. Потом иду в угол класса и беру швабру с ведром воды.
- Ты что? – спрашивает она.
- Ничего.
- А чего ничего?
- Да так просто.
- Ты же дежурил вчера? У меня все записано.
- Ну и что? Хочу помыть пол сегодня.
- Ты что? – удивляется она искренне. – Ты что?
- Ничего.
- Ничего? – Девочка присаживается без сил на свою парту и только сейчас дает волю чувствам. Рыдает тихо, взахлеб.
Я стараюсь справиться с собой, чтобы не подойти и не погладить ее вздрагивающую головку с двумя жиденькими косичками.
Набираю ведро воды и начинаю мыть пол – усиленно, без предварительной уборки веником. Только бы не сорваться на жалость. Запинаюсь о ведро, вода разливается по полу. Кидаюсь собирать ее тряпкой. Стыдно за стыд.
- Ну, разве так моют? – слышится слабенький голосок старосты.
Чувствую себя виноватым и очень этому рад.
- Ну, конечно! – восклицаю я. – Мы с соседом по парте всегда так делаем. У меня отец моряк. Это он научил меня мыть полы по-морскому.
Девочка смотрит на меня из-под очков, конфузится, смущенно краснеет и вдруг начинает смеяться. Я тут же заражаюсь весельем, и мы смехом вытравливаем из себя весь этот нервный клубок противоречий и недосказанности. Я счастлив.
Люди часто бессмысленно жестоки. Дети в особенности.
Вам никогда не доводилось наблюдать за тем, как живёт детская песочница? Сначала в ней появляются маленькие аккуратные девочки и начинают делать из песка изящные формы. Кто-то лепит куличики, кто-то цветочки. Светит солнышко, все радуются тому, что творится в мире. Появляется мальчик. Он постарше девочек. Ему уже не очень интересно принимать участие в этом конвейере одинаковых форм. Он – творец. У него в руке специальный совочек и лопатка. Девочки уважительно расступаются, пропуская его в центр песочницы. Они его знают. Мальчик долго всматривается в бесформенную материю, потом садится и приступает к строительству города. Возможно, он представляет себя великим архитектором. Вот появился высокий забор, ров с водой, мостик, башенки. Скоро в песочнице будет целый город. Проходит час-другой, и голоса девчонок становятся вдруг приглушёнными. Боковым зрением они замечают группу хулиганов из соседнего двора. Те, ощущая чужой страх, – не свою силу, а именно чужой страх, – медленно приближаются к песочнице. Останавливаются. Наступает любопытная минута, которая существует и в мире взрослых людей. Эта минута – хрупкое противостояние созидательного добра и разрушительного зла. И добро без кулаков уступает, сдаётся. Ватага хулиганистых мальчишек со сладострастием разрушителей давит только что отстроенный замок и множество свежеиспеченных пирожков и куличиков. И всё! Добро уступает злу без звука. Впрочем, нет, не совсем без звука. После безжалостного акта малолетних вандалов девочки глядят на хаос в песочнице и рыдают. Строитель замка подавлен не меньше их. Они плачут вместе.
Добро должно быть с кулаками. Факт. Чтобы потом не плакать вместе с униженными и оскорбленными. Сдачу нужно давать сразу с чувством первого праведного гнева. Потому что потом праведный гнев может застояться и превратиться в рефлексию интеллигентности. Иначе - нытье. Я должен был сразу заступиться за Корытенко, а не плакать потом вместе с ней. Небожители правы: «Чтоб жить честно, надо рваться, путаться, биться, бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие – душевная подлость».