...Мне во сне привиделось, будто конь мой вороной
Разыгрался, расплясался, разрезвился подо мной.
А есаул догадлив был, он сумел сон мой разгадать,
Ох, пропадёт, он говорил, твоя буйна голова.
***
Натужно пыхтя и отдуваясь, паровоз медленно выползает из-за частокола присыпанных снегом сосен. Морозный воздух пронизывает зычный гудок.
- Приготовились, - вполголоса командую я. Хотя состав еще настолько далеко, что я мог бы вывести на платформу полковой оркестр и грянуть, например, Рахманинова без малейшего опасения быть услышанным машинистом. Наверное, сказывается некоторый мандраж.
- А мне вот сегодня сон приснился, - неожиданно говорит подхорунжий, лежащий рядом.
- Да ну?
- Ей-ей, вашвысбродь. Чудной такой. Там, значит, мы с вами такие матёрые как бы финансисты. Мы наряжены в солидные пиджаки, такого, знаете, амарантового оттенка, с золотыми цепями на шее, с плетением "бисмарк" унции, наверное, по три...
- Ого, - невольно восклицаю я.
- Да. И автомобиль еще, помню, у вас был белый.
- Белый? Прямо как в Императорском гараже Его Величества?
- Вот то то и оно, вашвысбродь! - хмыкает в усы подхорунжий, - Белый, чтоб мне с места не сойти. Ну и, в общем, такой конфуз у нас с вами вышел. Я, вроде бы как, у вас денег занял. Причем, почему-то в долларах. А за время, когда мне тот долг возвращать надобно стало, в стране случился дефолт. И доллар вместо шести рублей стал стоить тридцать.
- Ого, - повторяю я.
- То то и оно. И я, значит, пришел к вам, вашвысбродь, просить, чтобы вы мне или выплаты отсрочили, или приняли бы долг по ставке, которая была на момент заёма. Потому что ежели мне по тридцать вам отдавать, то я по миру пойду. А вы на меня так зыркнули, значит, хищно и говорите, мол, боливар не вынесет двоих, плати по тридцать...
- Ох, подхорунжий, - усмехаюсь я, - Не сносить тебе головы с такими-то способностями к финансовым операциям. Ты бы лучше занимался тем, что умеешь.
Подхорунжий тоже фыркает. Ладонью снимает с усов мелкую наледь от дыхания.
- А что такое боливар, вашвысбродь?
- Да вроде шляпа такая американская. Типа цилиндра, только пониже.
Паровоз, наконец, добирается до привокзальной платформы, в последний раз выпускает клубы пара и замирает напротив здания станции, на крыше которого болтается красный флаг. Я в очередной раз про себя хвалю свой стратегический гений за находчивость - оставить вражеский флаг, чтобы сбить с толку экипаж и конвой - это я ловко придумал, что уж говорить. Дверь прицепного вагона открывается и на платформу высыпаются четверо красноармейцев в расстегнутых шинелях. Один по возрасту уверенно старше меня и трое совсем еще мальчишек. Оружия при них не видно. Старший оглядывается по сторонам. Всё тихо. Из кабины появляется кочегар и с ленцой идет к тендеру паровоза, чтобы заправить его водой. Я разминаю озябшие пальцы правой руки и ловлю его в прицел трёхлинейки. Заиндевевшее дерево приклада обжигает щеку. Пора.
- Огонь!
Винтовочный залп, если можно так назвать относительно слаженный огонь из четырёх винтовок, раскатисто гремит в тишине зимнего утра. Кочегар складывается пополам и ныряет головой в рельсы куда-то за паровоз. Дёргаю затвор. На платформе двое красноармейцев лежат, раскинув руки. Навожу винтовку на третьего, который, хромая, бежит к двери вагона.
- Огонь!
Пуля сбивает с него будёновку и опрокидывает на спину. Затвор. Где еще один? А, вон он. Откатился под вагон, за край платформы и залёг между колес. В руке у него наган. Видать, тёртый калач. Выстрел. Пуля с визгом отскакивает от колеса. Затвор. В этот момент из-за угла станции появляется наш урядник, уверенный в том, что платформу мы зачистили. Эта уверенность обходится ему весьма дорого - красноармейский наган трижды огрызается в его сторону и урядник, схватившись руками за лицо, падает. Целюсь, задерживая дыхание. Выстрел. Мимо. Да чтоб тебя! Затвор. Ситуацию в некотором роде спасает казак, который контролировал другую сторону поезда - у него почти получается незаметно подобраться к вагону, но в последний момент его предательски выдаёт скрип снега. Два выстрела по ногам убедительно вынуждают его опуститься на насыпь и еще два довершают дело. А у меня появляется отличная возможность оказаться в дамках - ведь сейчас он будет перезаряжать свой семизарядный револьвер. Я выскакиваю из-за укрытия и бегу вперед. Как раз вовремя. Он замечает меня и пытается отползти к противоположной стороне колеи, но моя пуля быстрее. Он дергается и замирает. Для верности стреляю в него еще раз. Готов.
Подхорунжий к этому времени успевает разобраться с машинистом и мы заходим в вагон. Находим нужное купе и осматриваем багажные полки. А вот и тот саквояж, который нас интересует. Замок гостеприимно отщёлкивается и у меня в руках оказывается небольшой пенал, обтянутый черной кожей. Я медленно его открываю и нашему взору предстаёт искристая россыпь бриллиантов различных размеров и огранки. Подхорунжий присвистывает:
- Джек пот, вашвысбродь!
Я киваю. Это действительно джек пот. Теперь нам будет с чем явиться к Верховному главнокомандующему.
Почти половину пути до Омска - а это, без малого, вёрст тридцать, мы проделываем в молчании. Однако, тут нас ожидает неприятный сюрприз. Проезжая по шаткому мосту через какую-то мелкую речушку, лошадь подхорунжего поскальзывается на обледенелом бревне и ломает переднюю ногу. Пока он, витьевато ругаясь, вылезает из придорожного сугроба, я снимаю винтовку со спины и добиваю несчастное животное. Затем спешиваюсь и пару раз вожу руками из стороны в сторону, разминая затёкшую спину.
- Думаю, самое время передохнуть да выкурить по козьей ножке. Собери-ка, любезный, хворосту на костерок - мороз уж больно крепчает.
Мы сидим на еще тёплом трупе лошади и курим горькую, как хинин, махорку. Перед нами весело пляшет пламя небольшого костерка, на скорую руку организованного подхорунжим от последней спички - прикуривали уже от хвороста. Когда прибудем в Омск, первым делом нужно будет разжиться спичками и приличным табаком. Кубанским, а лучше - турецким. А то я прямо чувствую, как у меня от этой махорки всё нутро прочернело. Я делаю две короткие затяжки, уже обжигающие губы, и бросаю остатки самокрутки в огонь.
- А вы, верно, теперь думаете, что же нам делать с одной лошадью, да? - унылым голосом прерывает мои размышления подхорунжий, - Ведь пропавший паровоз уже, наверное, хватились и выслали отряд конницы проверить, всё ли там в порядке. А там всё совсем не в порядке. И наши следы прямо до тракта.
- Что? А, ты об этом, - я про себя отмечаю, что он где-то потерял своё привычное "вашвысбродь", - Ну, пара часов форы у нас есть. А там уж мы под Омском будем, туда они не сунутся.
Подхорунжий выбрасывает окурок, поднимается и, сунув руки в карманы шинели, начинает затаптывать костёр. Я тоже встаю и подхожу к своему коню, чтобы поправить упряжь. Надо засветло добраться до города. А то еще помёрзнем чего доброго. Судя по тому, как всё быстрее нарастают сосульки на усах моего компаньона, температура продолжает падать. Да еще этот ветер...
- Всё таки жаль, что твоя гнедая сломала ногу, - говорю я, выравнивая ремни, - Доехали бы куда быстрее.
Топот сапог по костровищу позади меня стихает.
- Боливар это не шляпа, - еще более унылым голосом отвечает мне подхорунжий.
Я недоуменно поворачиваюсь и утыкаюсь лицом в черный зрачок дульного среза нагана.
- Ты где его взял, холера?
- Комиссарский, из-под вагона. Подумал, чего добру пропадать.
- Ты мне эти шутки брось, подхорунжий, - я сжимаю челюсти и хмурюсь. Рука медленно тянется к ремню висящей за моей спиной мосинки.
- А ну-ка руки-то убрал оттуда! Какие уж тут шутки. Думал, небось, что я совсем тёмный дурак и книжек не читаю? А я читал...
Я резко хватаю его за руку, в которой он сжимает револьвер и пытаюсь её выкрутить. Он упирается, помогает себе второй рукой. Мы падаем в снег. Рывком мне удается подмять его под себя.
- Ты у меня под трибунал пойдёшь, собака! - рычу я, выворачивая ему кисть.
- Я читал тот фельетон! Читал! - хрипит он, - Боливаром там лошадь звали!..
Наконец, мне удается прижать его руку к земле и я несколько раз сильно прожимаю его указательный палец, лежащий на курке, чтобы опустошить барабан. Один за другим звучат семь выстрелов. Пули уносятся мне за спину. Я выпускаю руку своего противника и с торжеством победителя гляжу на него. Позади нас храпит напуганный происходящим конь. Я слышу, как он перебирает ногами, затем встаёт на дыбы и, не переставая храпеть, вдруг валится на бок. Я оторопело оборачиваюсь и вижу, как у него из шеи бьёт пульсирующая алая струя. Перевожу взгляд на разряженный наган. На погасшее и затоптанное костровище. Потом опять на бьющегося в конвульсиях и хрипящего коня. Медленно поднимаюсь на ноги. Мимо меня на четвереньках проползает подхорунжий.
- Боливар, - бормочет он, обнимая коня за шею и тщетно пытаясь зажать пальцами рану, - Пожалуйста... Боливар...
Налетевший порыв ветра срывает с него кубанку и, словно играясь, отправляет её катиться по тракту, окутывая вихрем искрящихся, как россыпь драгоценных камней, снежинок.
(по мотивам народной песни "Ой, то ни вечер..." и новеллы О'Генри "Дороги, которые мы выбираем")