Это не просто путевые заметки русского путешественника по Индии. Перед нами глубокий экзистенциальный опыт.
Царство Бастар
Фрагмент романа «Улыбка Шакти»
*роман выходит в издательстве НЛО в 2022
Прошла неделя в том краю, где живут лесные племена, ткутся чудеса и ревут водопады. В городке Джагдалпур индийского штата Чаттисгарх я бывал лишь утром и вечером, остальное время мы колесили на мотоцикле по джунглевой глубинке с репортером Пракашем. Его двух десятков английских слов нам хватало. О моих интересах он знал: лесные рынки племен, ремесла, и особенно, дивная каста мастеров по металлу, хотелось снять сюжет с полным циклом работы — от диких пчел и воска до готовых фигур. Пути к этим лесным племенам непросты, еще и затяжная партизанская война между маоистами и армейскими гарнизонами, перекрытые на ночь дороги, да и днем пустынные.
Доехали с Пракашем до лесных холмов к большому водопаду Читракот на реке Чандравати. Безлюдье и ощущение векового запустенья, хотя водопад известный и вроде бы очень посещаемый. Брошенная река, брошенная округа, бог весть когда и кем. Оранжевый флажок у пустынной пещерки незримого духа. С обреченным ревом ниспадающая вода, образуя внизу семицветную царицу, брошенную. Приблизил зумом. Нет, не брошенную царицу: лодочник там спеленат в крошево брызг, пытается выгрести, причалить к камням. А за спиной у меня стоит вросшая в землю черная субмарина — продолговатый храм с надвершием в виде шивалингама. Перед ней — водопад низвергается в долину. Какое странное место. С одним человеком внизу, спеленатым вместе с лодкой в рваное серебро, и одним наверху — продавцом тростникового сока ни для кого.
По пути сюда мы все же нашли на одном из лесных хуторов мастера по bell—metal, той самой 4-тысячелетней волшбе. Он сидел на пороге своего продувного дома, над дверью которого висели страшновато-веселые маски оберегов, и молчаливо лепил из желтоватого воска фигурку какого-то звероподобного божка. Сидел на детском стульчике в белой рваной майке, в которой дырок было больше, чем ткани. А сам, как земля, помнящая влагу, но уже смутно. Я присел напротив него и долго наблюдал за руками, лицом этого в общем-то моего ровесника, хотя все пять тысяч лет было тому, что между нами, его пальцам, глазам, губам.
Всего две лавки, где можно увидеть и купить их изделия — одна в Джагдалпуре, другая в столице — в Райпуре. В первой я был, и вышел через несколько часов, пошатываясь. Нигде и никогда я такого не видел. Такой ошеломляющей фантазии, исполненной столь изощренно. Это как книгу вымышленных существ Борхеса помножить на древнеиндийский космос и преобразить в руках ироничного лешего джунглей. Это о том, что свалено вдоль стен этой лавки. А отдельно стоящие многофигурные миры вообще никаким описаниям не поддаются. Так бы могли чудить в самозабвении невзрослые боги. И все это, что могло бы украсить любые музеи мира, продавалось за копейки. Я был в лавке единственным посетителем.
Истрепанный парусок свежестиранной майки, тысячелетние глаза и пальцы, и яма для обжига во дворе. Вот так и я сел бы на детском стульчике, в такой же майке, и лепил из воска эти волшебные рукописи, когда-нибудь, когда завершу свое странствие.
Долго колесили лесными дорогами, пока не въехали в марсианский пейзаж. Красная земля, одиноко стоящие, такие же красные, как земля, деревья на большой, залитой солнцем поляне. Каждое дерево как бы зависло на взлете, держась на нитях оголенных корней.
Еще немного проехали, слева маленький хутор, справа — две женщины под деревом, в кроне которого мужичок гуцульским топориком рубит ветки. А женщины заворачивают их внизу в шали и покрывала. Ветки яростно кишат большими рыжими муравьями, теми самыми, которых здесь тушат с тертыми помидорами и добавляют в овощные подливки. Несут ветки на хутор, муравьи впиваются по пути, женщины стряхивают их с себя, помирая со смеху.
Перед домом пустой бревенчатый загон, смахивающий на сказочную крепость. Для кого? Для свиней, оказалось. Свиной замок. Видимо, тут не черные, а розовые, домашние, что редкость. Под крышей дома подвешены гнезда, в них сидят курицы, прям подвесные сады. Во дворе под навесом чудесным доисторическим макаром толкут халди — коренья куркумы: тесаное бревно с подпоркой посередине в виде детских качелей. На одном краю — две девочки прижимают его ногой и отпускают, по другую — наконечник, прилаженный к бревну, в виде клюва, дробит корешки в каменной лунке в земле. Их успевает подкладывать сидящая на корточках женщина, и отдергивает руку, когда наконечник опускается. Девочки в платьях принцесс, словно не куркуму толкут во дворе, а на свадьбе танцуют. Правая нога на бревне, левая рука над головой, держась за подвязанный к притолоке шарфик. В саду на расстеленном покрывале сушатся нежные бутоны, прости господи, махуйи, из которых будут делать крепкое вино. К пальмам у озера невдалеке приторочены горшки, куда стекает сок, похожий на айран, добавят специи и будет местное пиво сальпи. День начинается с сальпи и заканчивается махуйей, а между тем можно и пообедать — рисом с деликатной подливкой из красных муравьев, которые тут с не меньшим аппетитом едят людей, чем люди их. В озере мальчишки затягивают бредень. Вернулись к мотоциклу, собрали плоды тамаринда под деревом — илли называется, кисленький, с косточкой, которую можно долго посасывать дорогой.
Едем дальше, бог весть, куда забрались, на рассвете тронулись, а уже середина дня. Ни хуторов, ни признака людского, нехоженый лес, старая грунтовка в ямах и камнях, колдобинах. На обочине вдруг двое показались: давно сидят, коротают вечность, подливают сальпи друг другу из глиняных горшочков, прихлебывают за неторопливой беседой о мужской дхарме и женской, головы полотенцами обвязаны, а вокруг ни души — дивный бесчеловечный мир.
Дорога становится все мрачней, зловещей, лес ее почти совсем съел, солнце вязнет в листве, в низинах путь разворочен сезоном дождей, о котором даже камни уже не помнят. Едем мы в какую-то военную спецчасть, расположенную в глубине джунглей, где у Пракаша служит кто-то из его родни, говорит, что там будут племена. Ничего не понятно. Военный гарнизон, откуда бы в нем племена? Но из двадцати его английских слов большего не выжать. Доверимся. Лесных гарнизонов в этом краю, похоже, немало. Подъехали. Ряды колючей проволоки, смотровые вышки, ворота.
Сидим в офицерской беседке на пригорке посреди гарнизона. Начальник части, штабные офицеры, врач и Пракаш, человек десять. Чай, разговор. Всё очень дружелюбно. К воротам то и дело подъезжают тракторы с прицепами, полными людей. Это племена — ближние и дальние. Многие просто спускаются с гор, стекаются к гарнизону цветными ручьями по лесу. Иные из племен, как оказалось, уже несколько дней в дороге. Именно сегодня тот день, о котором около года шли непростые переговоры. Гарнизон приготовил для лесных жителей особую программу: бесплатное медицинское обследование, помощь лекарствами, праздничный обед, кинозал и подарки.
На территории части уже собрались около нескольких сотен адиваси. Помимо племени гонди, которых тут большинство, еще абхудж мариа, мариа бизоний рог, халба, дурва, муриа, бхатра, дорла… Их рассаживают под большим навесом на скамьях, сходящим амфитеатром к плацу, где уже развернуты шатры медиков и рядом с ними контейнеры с подарками. Племена все прибывают, и садятся уже просто на землю. Много детей, и совсем крох на руках матерей. Посасывают открытые смуглые груди. Девочка, давно миновавшая грудной возраст, прихватила губами сосок матери и смотрит вверх мимо ее лица в небеса. Что она видит? Единственное тающее там облачко? Бога племени дурва?
Как все же странно, я всё думал-гадал, как бы пробраться к этим лесным племенам, куда ни дорог, ни возможности, а тут они сами все сошлись в единственный день и час на краю света, куда чудом попал. И где — военном гарнизоне специального назначения.
Врач дарит мне две пластинки особых армейских таблеток от малярии с чертежом на них схемы приема. Солдаты быстро перемещаются по гарнизону — с коробками, ведрами, пакетами. Прерываем разговор об этой камуфляжной войне с сидящим рядом со мной молодым командиром разведки. На самом интересном месте. Кто б мог подумать, что они будут так откровенны, и начальник поддерживал эту открытость, или это мои вопросы так их разбередили?
Перешли в домик начальника, где в маленькой гостиной накрыли обед для офицерского состава и нас. Тарелки со сменой, вилки, ножи, сервизная супница, на стенах — подробные военные карты. Вернул их к разговору. Удивительно, даже о еде забывают, вскакивают, водят указкой по картам, рассказывают то, что сторонним не говорят. Сурово. До страшного. Но честно. Хотя и глядя лишь с их стороны.
Вошел адъютант: все готово к началу. Спустились на плац к импровизированному президиуму — стол, микрофон и несколько стульев. Часть лесного народа отвели на обед в казарму, подготовленную для этого приема, другая часть смотрит кино в клубе, третья — на медицинском обследовании, четвертая получает подарки, все это регулируется выстроенными вдоль маршрута солдатами — рослыми, дружными, улыбчивыми.
Многие всё еще ожидают своей очереди под навесом амфитеатра. Мы с начальником сидим за столом президиума, он рисует на листке бумаги схему недавней ликвидации одной лесной группировки маоистов, за которую получил медаль. Дело, говорит, было ночью, в плотных джунглях. Здесь стоял часовой, и вот здесь, всего шестеро, мы сняли их, вот с этой стороны зашли, тут овраг, здесь ручей, около тридцати их было, нас чуть меньше, тут все началось, они — сюда, теряем пятерых, но отыгрываем пространство… Я слушал, и поверх его рисующей руки смотрел в горько светлые лица лесных людей, садящихся перед нами на землю и снующих меж ними солдат в камуфляже, понукающих их встать там, сесть тут. Смотрел поверх его руки, отыгрывающей пространство смерти, в лица женщин, растущих из красной пыльной земли, лица с той неявной тонкостью черт и изгибов, какая свойственна выпростанным к солнцу и умытых дождем древесным корням. Смотрел поверх руки — в спокойное, очень взрослое лицо девочки, которую уже, казалось, никакая боль не способна сломить, живущей, наверно, где-то в джунглевой хижине, без света, на земляном полу, с колечком в носу, сережкой в ухе и бездонным миром в глазах, темным как вода и колеблемым как огонь. Смотрел бы и смотрел поверх руки, рисующей часовых, на линию сомкнутых, чуть растресканных губ этой девочки, сохранившей то чувство жизни, которое, похоже, всем нам уже давно заказано.
В столовой они сидели в несколько рядов на полу — женщины отдельно от мужчин, а солдаты разносили в ведрах еду и подкладывали добавку. Рис, чатни, пури. Ели дружно и быстро, и конечно, рукой. Из репродуктора гремела расхожая индийская музыка. Одна из женщин особо выделялась среди других. Той красоты и достоинства, рядом с которыми дивы боливуда выглядели бы комиксом. Но, конечно, она себя так не видела, даже напротив — похоже, ничем не примечательной среди женщин, сидевших рядом. Властные красные губы, но при этом теплой смиренной нежности. И эта странность еще сильнее притягивала к ним взгляд. Большие глаза лесной зелени. До средневековья считалось, что свет исходит из глаз, создавая изображение как бы ощупью. Свет исходил от нее целиком, а в обратную сторону — ощупью. Высокая шея, чувственные ноздри, открытый лоб с забранными назад пышными волосами, защелкнутыми на затылке брошью полумесяца. Утренней, девственной чистоты кожа, светлее, чем у соплеменниц. Изысканные линии и формы, тонкие лодыжки и запястья в браслетах, воздушно размашистое тело, но с женственной сдержанностью. Изысканные, кроме ступней, породнившихся с лесными тропами. Белая шаль, под которой переливы бирюзы и серебра. Ее ребенка, пока она ела, тискали солдаты, передавая друг другу и фотографируясь. Хотел подойти к ней, попробовать поговорить, искал переводчика. Не все из пришедших сюда племен понимают друг друга — разные языки, диалекты. Оказалось, она из племени гонди, или как они сами говорят: гонд. Пока нашел переводчика, она уже переместилась под навес и сидела в самой гуще своего племени, баюкая ребенка. Переводчик был ее родственником. Я спросил, живет ли она в лесу, в хижине. Джи, улыбнулась она, не дожидаясь перевода. Без света, без мобильного телефона? Джи. Сколько у нее детей? Двое, ответил переводчик, второй сейчас на руках ее мужа — там, у столовой. Счастлива ли она своей жизнью? Смотрит на переводчика, ждет, он переспрашивает меня, не понимая вопрос. Ну в ладу ли она с жизнью, приносит ли она радость? Переглядываются. Джи, говорит она, так мило по-детски подрагивая носом, покрытом щекотными капельками пота от жары, а руки заняты проснувшимся ребенком.
Спустился к столовой, увидел мужа — худенький, в клетчатой рубашке, подросток на вид, ей до плеча. Сидит в очереди на измерение давления, ребенок лежит у него на коленях, держит его за палец. Макушка у мужа выстрижена и заклеена пластырем. Сахасрара чакра заклеена. Там, где слияние Шивы и Шакти — бобо.
Три полуголые старушки-подружки бойким шагом пересекают плац, тощенькие груди висят под шалью, перетягивающей тело по диагонали, на плече — лесные топорики на длинном древке. Становятся в очередь за подарками. Кастрюли, одеяла, разная хозяйская утварь в подарочных наборах. Мужичок, получивший электрическую соковыжималку, разглядывает ее, отойдя. Женщины, сидящие под деревом, смеются. Детям раздают фломастеры, тетради, спортивную одежду, какие-то игры. Никто не тянется за подарками, спокойно ждут и прижимают к груди. В клубе показывают надрывный боевик со слезой, сидят тесно во тьме на полу, кормят детей грудью, не отрывая взгляд от экрана.
Не стал я досматривать эту подарочную кадриль под армейскую дирижерскую палочку. Незаметно отошли мы с Пракашем, сели на мотоцикл и понеслись пустынной лесной дорогой дальше.
Ехал, подскакивая на колдобинах, а перед глазами плыли лица женщин, детей, вперемеж с мелькающими стволами деревьев, и не хотелось думать о подоплеке такого рода чудесных мероприятий, об армии и маоистах, стремящихся перетянуть племена на свою сторону всеми возможными способами: маоисты — из-под полы светлого будущего, а государство — из мешка настоящего. Нет, не хотелось об этом думать.
Возвращались уже по ночным джунглям. Пракаш, оказалось, отлучался на другой край хутора договориться переночевать, нам уже, говорит, даже постелили. Но я сказал ему: ничего, прорвемся. Непростая была дорога, к исходу ночи въехали в город.
Индия ввела день жесткого карантина: никому и не под каким предлогом не выходить из дому — по всей стране. Никому из почти полутора миллиардов. Купил с вечера фруктов и неожиданно большую бутылку колы, дорогущее печенье «Милан» с какой-то сказочной начинкой и баночку неземных леденцов «С днем рожденья», устроим-ка детский день. Отель пуст, даже у стойки никого, но у меня есть ключ от подсобки с газовым баллоном и плитой, и турочка с кофе. И выход на крышу, откуда вид на совершенно вымерший город. Даже коровы и собаки куда-то исчезли. Вполне себе такой детский конец света. Взрослеющий. Развесил постиранное на веревках, натянутых на крыше, там и кофе пил, расхаживая, разговаривая с собой, спускался в номер, читал подаренную профессором в Шраванабелаголе книгу о джайнах, выбирая из баночки разноцветные нестерпимые чудеса. Вот это, в желтой обертке, личи, вкус такой… лежит с опущенными ручками, когда под языком и чуть прижимаешь, покорная, тающая, тургеневская, с эфемерной кислинкой. И страницы переворачиваются с джайнами — где-то там, до нашей эры. Тишь, невозможная для Индии. День-призрак. А потом они начнут размножаться. Как люди. Которых будет становится все меньше. А дней все больше. Со всей отнятой ими у людей свободой. А эта, в зеленой обертке, что-то сокровенное знает. Истает, но не отдаст. Вообще, о леденцах, как о боге, ничего определенного сказать нельзя, да, исихаст леденцов?
Как странно. То, к чему шел всю жизнь и не чаял найти, да и не очень понимая, что же искал, вдруг случается в хижине. Не с женщиной, не в творчестве, не в той природе, с которой все эти годы пытался сблизиться. И не в каком-то экстраординарном событии, переворачивающем жизнь. На ровном месте, что называется. Всего неделю назад. Просто хижина, случайные люди, голос, музыка, костерок… И ничего больше. И вдруг эта недостижимая цельность, это на глазах сросшееся тело жизни, бога, потерянного рая, или как это ни назови, а с рассветом — та же недостижимость. Но где — уже позади, в сбывшемся? С тобой, в тебе ли? Ничто ни на чем не держится и ничем не становится, переходит одно в другое, не успевая стать. И ничего впереди, кроме смерти. И никого. Но и ее нет, просто переход без твоего сознания, уже отслужившего, но еще какое-то призрачное время, рассоединяясь с тобой, мерцающего в текучем узоре всего живого.
#проза #современная проза #путешествие #индия #литература #формаслов
